Геополитические формы организации пространства экспансии и их влияние на характер народной колонизации
Русский путешественник по Средней Азии Евгений Марков описал замечательную сцену, как русские крестьяне-переселенцы едут в только-только занятый нашими войсками Мерв: “Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшись валили из своей Калуги в Мерву, как они называли Мервь, движимые темными слухами, что вызывают сюда в “забранный край” народушко российский на какие-то царские работы” (1, с.254). Надеются крестьяне, что будут возмещены им потраченные на дорогу деньги и даны особые государственные льготы. А льгот никаких и в помине нет, и никто в новом “забранном” крае переселенцев не ждет, тем более не зовет...
Эта сцена очень типична. По мере продвижения русских войск в Юго-Восточном направлении занятые земли очень быстро заселялись русскими крестьянами. Напор колонизационного движения кажется поистине удивительным. Так, “первые крестьянские просьбы о переселении в Сыр-Дарьинскую область относятся еще к 1868 году” (2, с.199) - году завоевания. В том же 1868 году, непосредственно после завоевания, первые русские колонисты переселились в Семипалатинскую область: “242 семьи из Воронежской губернии прибыли в Верный” (3, с.111). Что же касается других регионов Средней Азии, то к 1914 году 40% населения Киргизской степи и 6% населения Туркестана [очень густо заселенного] составляли русские, в большинстве своем земледельцы (4; с.337). "С 1896 по 1916 годы более миллиона крестьян, пришедших из России, осели в районе Асмолинска и Семипалатинска" (5; с.160). И в целом “скорость, с которой русские крестьяне и другие колонисты заселяли районы, присоединенные с помощью силы, заставляла стираться грань, отделявшую колонии от метрополии” (6, с.456).
Во всех ли регионах Российской империи было так? Нет, отнюдь. Были края, где русская колонизация не пошла, даже несмотря на поощрение ее со стороны правительства. Так например, в течении века российского владычества в Закавказье, численность русского населения в не превышала 5% от общего числа населения (7, с.143). Причем за исключением нескольких поселений сектантов, высланных из внутренних губерний России, русские крестьяне оседали лишь в восточных районах Закавказья, где основную часть населения составляли мусульмане (8, с.37). Почему?
Правомерно задать вопрос, что обуславливало характер народной колонизации того или иного края. В данной работе мы коснемся только нескольких факторов, определявших ход заселения русскими новоприобретенных территорий и особенностей их установок по отношению к местному населению в различных регионах империи (в каждом случае эти установки были различны): мы будем говорить о тех причинах, которые снижали интенсивность переселенческого потока и о тех, которые влияли на способность русских ассимилировать население края. В этом отношении наша работа является заведомо фрагментарной. Однако нам представляется важной сама постановка вопроса о причинах, влиявших на характер адаптации русских на тех или иных территориях, среди того или иного местного населения. На подобную тему существует очень интересная работа коллектива авторов - Н.А.Дубовой, Н.М.Лебедевой, Е.А.Оборотовой, А.П.Павленко - посвященная вопросу о том, какой тип поселений наиболее комфортен для русских в иноэтнической среде (9). Нам представляется, что подобные исследования и в социологическом (как упомянутая работа), и в историческом (как будем делать мы) плане весьма актуальны - тем более сейчас, когда проблема проживания русских в иноэтническом окружении становится все более острой в политическом отношении. Начнем мы, однако, с некоторых теоретических вопросов, что позволит нам как бы структурировать наш подход к проблеме, показать характер взаимосвязи различных ее аспектов исследуемой проблемы.
Культурологические факторы имперского строительства
Английский историк Ф.Скрин остроумно заметил: "Дано: народ, обладающий колонизационным инстинктом и самими обстоятельствами натренированный терпеть и побеждать; абсолютистская власть, глубоко укоренившаяся в живой религиозности. Неизбежный результат: Российская империя" (10; с.1). Конечно, для Скрина это скорее художественный образ, чем основательный вывод из анализа исторического материала. Однако этот автор очень точно указывает на два не сводимые друг к другу культурологических фактора имперского строительства. Попытаемся коротко описать их.
Первый - механизм освоения народом территории его экспансии, который выражается прежде всего в специфической для каждого этноса модели народной колонизации. Этот механизм связан, в частности, с восприятием народом заселяемого им пространства, его "интериоризации", и получает, если вообще получает, идеологически-ценностное обоснование постфактум. Он вытекает из “этнопсихологической конституции” народа, комфортности для народа того или иного способа действия.
Вторая - центральный принцип империи, то идеальное основание, которое лежат в основании данной государственной общности и может быть истолковано как ценностная максима - представление о должном состоянии мира. Центральный принцип империи всегда имеет религиозное происхождение, и, каким бы образом он ни проявлялся внешне, он может быть выражен словами пророка Исайи: “С нами Бог, разумейте, народы, и покоряйтесь, потому что с нами Бог” (Исайя, 7, 18-19). Центральный принцип империи всегда требует определенного насилия имперского народа над самим собой, подавления собственных непосредственных импульсов и порой вступает в противоречие с механизмом народной колонизации.
Модели народной колонизации
Как указывал исследователь русской крестьянской колонизации А.Кауфман, массовые переселенческие движения России, в отличие от Западной Европы, "были издревле и остаются до сих пор явлениями внутреннего быта" (11; с. 4).
Однако это "явление внутреннего быта" имело очень своеобразный характер, а именно - в каких бы формах оно ни выражалось, оно имело характер бегства от государства (вызванного в конечном счете постоянным конфликтом между крестьянским миром и государственными структурами). По точному замечанию историка Л.Сокольского, "бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России. <...> Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество" (12; с. 1). Начиная с первого правительственного указа о запрещении переселений и утверждении застав (1683 г.), первыми его нарушителями "были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство. Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения <...> накладывали на них государственные подати и оставляли их покойно обрабатывать землю" (13; с. 11).
Это естественно, поскольку "нигде русское движение не было исключительно военным, но всегда вместе с тем и земледельческим" (14; с.57). Но при всей важности для государства народной колонизации (без которой "казенная колонизация не имела бы поддержки и стерлась бы" (11; с.11)), идет словно бы игра в "кошки-мышки". Вплоть до XX века "переселенец тайком бежал с родины, тайком пробирался Сибирь по неудобным путям сообщения" (15; с. 92). До конца 80-х годов XIX века "ходоки и организаторы мелких переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись на родину по этапу" (15; с. 62).
Когда же государство, наконец, разрешает переселение официально, оно все-таки не управляет процессом. Исследователь переселений начала XX века продолжает говорить о "вольной колонизации": "От тундры до пустыни идет вольная русская колонизация; я говорю вольная, так как дело Переселенческого Управления сводится к неполному удовлетворению спроса" (16; с. 136).
Поскольку колонизация зачастую оставалась "вольной", то переселенцы в новых "забранных" краях были в большинстве случаев предоставлены сами себе и успех предприятия зависел, в частности, от "их умения и средств входить в сделки с аборигенами" (15; с. 62). В литературе описывается, в качестве типичной, следующая модель образования русских поселений: "Влиятельный киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус получения дохода за усадьбу, покос или пашню деньгами или испольной работой, расширяет дело все более и более, пока заимка не превращается в поселок из 20-30 и более дворов" (15; с. 91). С другой стороны, описывая историю русских поселений, автор начала XX века отмечает поразительное упорство, с которым крестьяне отстаивали свое право жить на понравившейся им земле: "Первые годы, незнакомые с условиями жизни, переселенцы [в Муганскую степь, Закавказье] страшно бедствовали, болели лихорадкой и страдали от преследований туземцев, но в течение времени они понемногу окрепли и настоящее время Петропавловское является зажиточным селением" (17; с. 35).
Практически беззащитные, рассчитывающие в большинстве случаев на себя, а не на покровительство государственной власти, русские переселенцы не имели никакой возможности ощущать себя высшей расой. И этот, порой мучительный, процесс освоения русскими колонистами новых территорий был, с точки зрения внутренней стабильности Российской империи, значительно более эффективен. Государственная защита в этом случае значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового "забранного" края.
Но если учесть почти нелегальный характер русской колонизации, отсутствие реальной заботы о переселенцах, парадоксальными представляются народные толки и слухи, сопутствующие массовым переселениям конца XIX - начала XX века, которые очень походили на бегство и сплошь и рядом были несанционированными. В них очень отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Эти толки показывали, что крестьяне в каком-то смысле понимали, что служат государству, от которого бегут...
Итак, модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства - возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию - государственная колонизация новопреобретенных земель. Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX: "Крестьяне шли за Урал, не спрашивая, дозволено ли им это, и селились там, где им это нравилось. Жизнь заставляла правительство не только примириться с фактом, но и вмешиваться в дело в целях урегулирования водворения переселенцев на новых землях" (18; с. 112).
Крестьянская колонизация - практически во всех ее формах - может быть представлена как конфликт крестьянского мира с централизованным государством. Однако этот конфликт, повторяясь бессчетное число раз, оказывается как бы "снятым". Ведь крестьянская община сама была мини-государством со всеми государственными функциями и даже некоторыми атрибутами. Россия в народном восприятии, вне зависимости от реального положения вещей, была конфедерацией таких "миров", "миром" в более широком смысле. Крестьяне были связаны психологически именно с этой Россией-"миром", не Российским государством. Но Россия как "мир" не знает границ, она везде, где поселятся русские. Поскольку русские живут в том или ином месте, оно само по себе уже воспринимается как территория России и включается в ее "сакральные границы". Этот своеобразный русский этатизм этот своеобразный перенос понятий и обеспечивал силу русской экспансии...
Для русских, вне зависимости от того, какие цели ими движут и каковы их ценностные доминанты, арена действия - это "дикое поле", пространство, неограниченное ни внешними, ни внутренними преградами. Освоение территории происходит посредством выбрасывания в "дикое поле" определенного излишка населения. Этот излишек на любом новом месте организуется в самодостаточный и автономный "мир". "Мир" и является субъектом действия, в частности - субъектом, осваивающим территорию, привычным “мы". На более высоком уровне это "мы" переносится на весь народ, но только таким образом, что сам народ начинает восприниматься как большой "мир".
В своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы наслоение "чешуек", участков территории, находившихся в юрисдикции отдельных "миров". Видимо, эта "чешуйчатая" структура пространства и характерна для русского восприятия. Так, большие "чешуйки" наращиваемой посредством военной силы территории в идеале должны были тут же покрываться мелкими "чешуйками" территорий отдельных русских "миров" - "дикое поле" осваивается, интериоризируется путем того, что приобретает "чешуйчатую" "мирскую" структуру. Этим объясняется и напор крестьянской колонизации даже в тех краях, которые по своим природным условиям, казалось бы, были не пригодны для оседлости русского населения. Уточним также, что как "дикое поле" воспринималась народом любая территория, которая могла рассматриваться как потенциально своя: ее прежняя структурированность игнорировалась - будь это племенное деление территории или границы древних государственных образований. Признавались в какой-то степени лишь права туземной общины (если таковая имелась) - то есть, та структурированость территории, которая приближалась к “мирской” - и ничто больше.
Однако колонизация - это далеко еще не создание империи. Колонизация и имперское строительство лежат как бы в разных плоскостях. Содержание, ставшее основанием русского имперского строительства, было воспринято от Византии и именно оно стало началом, интегрирующим русские народные "миры".
Но прежде чем обратиться к вопросу о том, как влияла на процесс народной колонизации интенсивность реализации центрального принципа империи, мы рассмотрим тему, касающуюся влияния на ход переселенческого движения характера геополитической организации территории, прилегавшей к зоне “большой игры” - пространству, лежавшему между границами двух великих империй - Российской и Британской.