Колонизация и центральный принцип империи

Мы говорили о том, что модели народной колонизации и центральный принцип империи - это две несводимые одна к другой составляющие имперского процесса. Однако центральный принцип империи не мог не влиять на процесс народной колонизации, поскольку он накладывал на народные интенции как бы некоторую узду. И хотя как центральный принцип империи, он должен был стимулировать экспансию, предавая ей, однако, определенную форму, в определенных случаях он оказывался сдерживающим фактором экспансии.

Что представляет собой центральный принцип Российской империи? Он сформировался на заре российской государственности, которая совпала по времени с падением Византийской империи. В Византии не было эксплицитной имперской идеологией, о механическом заимствовании не могло быть речи. Как писал об этом Л.Тихомиров, “у нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее, и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и более выдержанной форме, нежели в самой Византии" (29, с. 223-225). Тоже самое можно сказать и об имперском строительстве. В соответствии с таким подходом, смысл российской государственности состоял в том, чтобы охранять Православие и утверждать его влияние, как внутри государства, так и за его пределами. Однако и в России никакой монолитной имперской идеологии не сложилось. Была скорее некая комбинация идеологий, которая в совокупности стимулировала имперское действие.

Основанием российской государственной идеологемы была не политическая идея, а эсхатологическая. Известные письма монаха Филофея “не являлись какой бы то ни было политической программой; они предполагали скорее предупреждение или угрозу. Великий князь призывался к духовной бдительности” (30, с.20). Москва не только Третий Рим, но и последний. Однако, постепенно превращаясь в основание государственной идеологии, учение о Москве - Третьем Риме лишалось своего эсхатологического акцента, приобретало привязку к имевшимся государственным формам и разворачивалось в политическую программу, подразумевающую расширение пределов Третьего Рима и сакрализацию процесса территориальной экспансии. В то же время в народном сознании укоренилась идея, параллельная учению о Москве - Третьем Риме, но отличающаяся от него ряде существенных черт. Идея Святой Руси в народных легендах, подобно официальной идеологии Третьего Рима, подразумевала единственное в целом мире царство истинного благочестия. Однако локализация Святой Руси народных легенд была, если можно так выразиться, скользящей: то град Китеж, то Беловодье... Эта идеологема приобретала, кроме того, белее менее определенную этническую окраску. Следствием было то, что любое место, где селились русские, уже в силу самого этого факта начинало восприниматься как Россия, вне зависимости от того, было ли оно включено в состав Российской государственной территории официально (подробнее об этом см. 31). При этом исконное эсхатологическое понимание Третьего Рима (Святой Руси) сохранялось в церковной традиции, и, с одной стороны, влияло  на умонастроение и народа, с другой, на государственную политику (об этом см. 32).

Таким образом идеологема “Москва - Третий Рим - Святая Русь”, с одной стороны, послужила основой государственной идеологии, предполагающей территориальную экспансию; она же сделала для народа психологически легким процесс переселения в регионы, где еще не была установлена или упрочена (как на завоеванных территориях) российская государственная юрисдикция.  Она же обеспечивала силу религиозной экспансии и создавала предпосылки для культурной гомогенизации всей государственной территории. Основой этой гомогенизации была, с одной стороны, государственно-административная структура, которая шла вслед за русскими переселенцами и православными монастырями, а с другой - эсхатологическая идея Православного царства, единственного в мире оплота истинного благочестия, которая распространялась через монастыри и которую следует рассматривать в качестве ценностной максимы Российской империи - ее центрального принципа.

Однако ослабление до какого-то предела центрального принципа империи интенсивности народной колонизации автоматически не снижало, хотя заметным образом меняло ее характер, что мы покажем ниже. Напротив тому, интенсификация центрального принципа империи сама порой служила серьезным препятствием народной колонизации.

Наиболее отчетливо это проявлялось там, где в черту российской государственной границы включались народы имевшие свои собственные права на византийское наследство. Примером именно этого было Закавказье - регион, в котором жили народы, имеющие, как и  русские, определенные собственные права на  “византийское наследство". Эти народы (грузины и армяне) должны были получить в империи статус, равный статусу русских, что неизбежно вело к тому, что в Закавказском крае стихийно сложилось фактическое самоуправление, для которого русская администрация была лишь ширмой. Следствием этого было и отсутствие русской колонизации. Несмотря на громкий призыв некоторых публицистов сломить сопротивление русификации, правительство закрывало глаза на ситуацию, сложившуюся Закавказском крае - в ином случае русские должны были бы отказаться от идеального основания своей империи, тесно сопряженного с Византийской идеей. Исключение составил период управления Кавказом администрации кн. Голицына, когда проводилась политика целенаправленного заселения края русскими крестьянами. Однако сменивший Голицына граф Воронцов-Дашков, вообще закрыл край для русской колонизации (33).

Несмотря на дискомфорт вызванный неуспехом колонизации и русификации края, провоцировавший порой даже серьезные психологические срывы типа упомянутых голицинских мер, реальные имперские установки в отношении Закавказья были очень сдержанными: стремились выжать из геополитического положения края все возможные выгоды (чему фактическая автономия края препятствием ни в коей мере не была), а в остальном предоставить событиям течь своим чередом и подавлять в себе приступы раздражительности и обиды, раз в целом закавказская политика соответствовала идеальному смыслу Восточного вопроса и тем по большому счету была оправдана, хотя требовала таких моральных жертв, как признание, что русские не в состоянии колонизировать территорию, политически находящуюся от них в безраздельной зависимости. Как писал английский политик и путешественник Вайгхем, "...совершенно невозможно поверить, что значительная часть [переселенческого] потока, направлявшегося в Сибирь, не могла быть повернута в Закавказье, если бы правительство этого хотело всерьез. На население Закавказья не оказывали давления, подобного тому, как это было в других частях империи, и русские не приходили в сколько-нибудь значимом количестве на прекрасные холмы Грузии и нагорья Армении" (34, с.422).