Тексты для анализа1 эразм роттердамский

Сверхзащита «диатрибы» Эразма Роттердамского против «Рабства воли» Мартина Лютера

Да сопутствует нам счастье и удача! Приступим сразу к сути дела – в соответствии с аттическим правилом «без предисловий и страстей». Если бы и ты, Лютер, решил поступить так же, то, конечно, потратил бы меньше своего досуга, на недостаток которого ты жалуешься, и задал бы мне меньше забот, которых у меня и так было больше чем достаточно. Ныне, когда ты предпочел следовать желаниям некоторых людей, а не собственному мнению, как много оказалось и твоей книге нисколько не относящегося к делу, как много лишнего, сколько поношений, как много явного пустословия, сколько хитроумия, изощренных укусов, как много бесстыдных искажений и извращений и, кроме всего, сколько крика на того, кто этого не заслужил! Так как при этом тебе заблагорассудилось плохо проводить хорошие часы, то и я вынужден потратить некоторую часть своей воды на опровержение17.

...Я, конечно, не жалуюсь на твой ответ и не доискиваюсь, почему ты только сейчас закончил труд, сочинение которого начал год назад. Я удивляюсь, почему, отвечая, ты не подражаешь моей вежливости; тебе приличествовало бы даже превзойти ее, если ты хотел бы, чтобы мы поверили в то намерение и в тот дух, который ты себе приписываешь.

На самом деле ты последовал за братьями, среди которых, я знаю, существует весьма много таких, нравы которых далеки от Евангелия, во имя которого они себя расхваливают. Лютер, ты слишком охотно идешь навстречу их желаниям, (30) не без тяжелого ущерба для дела, которое ты затеваешь... Тебе следовало обдумать, какую роль ты берешь на себя, особенно после того, как ты объявил, что Евангелие, рухнувшее и похороненное более полутора тысяч лет назад, ты вернешь к жизни, и после того, как пренебрегши авторитетом понфитиков, соборов, епископов и университетов, ты пообещал всему свету верный и истинный путь к спасению которого до сей поры мир не ведал...

Столько просвещенных людей, столько князей церкви, столько светских монархов требовали от меня, а некоторые угрожали мне, чтобы, воспользовавшись для этого всеми силами своего красноречия, я метал против тебя громы и мол­нии, если только у меня нет желания прослыть церковным отступником и покровителем твоего сообщества! Однако я уклонился — и не потому что я одобряю твое учение, кото­рого, как ты верно пишешь, я не понял, но отчасти чтобы не повредить делу, которому сначала рукоплескал почти весь мир, отчасти же потому, что я понимал, что это занятие мне не по силам. Поэтому я опасался ухудшить болезнь неудач­ным попечением — как обычно бывает у неопытного врача. Наконец, я однажды подумал: что если Богу угодно дать извращеннейшим нравам нашего времени такого лютого вра­ча, который не смог исцелить снадобьями и припарками и поэтому исцеляет огнем и мечом?

Я видел просвещенных людей, выступавших за твои дог­маты, наблюдал какое-то роковое пристрастие к ним мира, замечал, что, чем сильнее противодействие теологов и пра­вителей, тем шире все это распространяется и увеличивается; из этого я заключил, что это происходит не без воли Божьей и решил быть зрителем твоей трагедии...

Я вступаю с тобой в единоборство на твоих условиях, как бы не были они несправедливы, однако обращаюсь к тебе не так, как ты ко мне. Ведь в самом обращении есть что-то вызывающее и настырное. Я говорю не только о твоих доказательствах, чтобы не казалось, будто я спорю с тобой, а не с твоим «Утверждением», Не знаю, можешь ли ты желать большей обходительности. Ты настолько не терпишь никого, кто смеет открыть рот против твоих суждений?! Сам же имеешь обыкновение вызывать всех на бой!..

Те, которые были тебе вернее всех, смеют обнажать против тебя меч, не воздерживаясь от брани, а ты не в состоянии и Эразма, рассуждающего самым сдержанным образом? Я всеми силами держался умеренности, которую, я (31) знал, поставят мне в упрек. Ты мог и должен был подражать ей, это послужило бы тебе во славу и пошло бы на пользу делу, которое ты ведешь...

Я всегда хотел быть один, для меня не было ничего ненавистнее и хуже заговорщиков и властолюбцев! Боже бессмертный! Как обрадовались твои приверженцы выходу твоей книжонки, появившейся словно из засады! Какие ликующие возгласы посыпались! «Эразм получил, что хотел, у него теперь болезнь потяжелее каменной!»². Были и другие, далеко не евангельские речения!

Однако ни колкость твоего пера, ни наглость такого рода возгласов не заставили меня в этой апологии меньше пользоваться советами разума, чем чувства. В устной речи иногда движение души опережает разум; в письменной – нисколько не следует уступать страстям: следует смотреть не на то, что кажется правильным в таком возбуждении, а на то, что может казаться правильным всегда. Хотя здесь, по правде сказать, борьба с чувствами была очень легкой. Выученный столькими письмами и пасквильными книжонками, я огрубел для такого рода поношений!

Но хочешь знать, сколько бед породили твои укусы? О если бы ты направил против меня свое перо, гораздо более враждебное, чем сейчас, пять лет назад, когда ты меня прославлял! Действительно, так как ты в этом недружественно ответе хочешь казаться другом, если небу угодно, даже чистосердечным, то я хочу, чтобы ты вкупе со своими знал: я не столь глуп, чтобы обмануться такого рода хитростям и не столь слабодушен, чтобы меня могли встревожить твои поношения...

Прежде ты льстивыми речами завлекал меня в свой союз, теперь, раздраженный против Диатрибы, ты пытаешься сделать из Эразма крота! Но подобно тому как тогда я не поймался на твои великолепные похвалы, так и теперь меш нисколько не встревожили эти твои поношения. Подобно тому как я знал, что те похвалы шли не от сердца, так и эти поношения продиктованы тебе ненавистью и гневом. Тогда ты меня расхваливал как наивысшего теолога, а я не был ни на волос более просвещенным; теперь, когда ты также преувеличиваешь, будто бы я вообще ничего не знаю, я от этого нисколько не становлюсь менее ученым...

Поэтому я прошу тебя, Лютер, вколачивай это всеми силами, чтобы всех убедить в том, что я ничего не понимаю (32) в теологии; это не только мне, но и тебе на пользу. Ведь есть такие люди, которые разносят по свету пустейшие слухи и заставляют очень многих верить, будто все, что пишет Лютер, он выпил из груди Эразма; в изданных книгах они даже называют меня твоим учителем, а тебя – моим учени­ком, одновременно обременяя меня совершенно необоснован­ными похвалами и унизительнейшим образом умаляя твои знания. Защити от этих пустомелей свое знание, которое ты прославляешь; за эти твои труды я тебе буду весьма благодарен...

Знаю, что в той церкви, которую вы называете папистской, есть много людей, которые меня не любят; но таких я вижу и в твоей церкви. Однако легче стерпеть зло, к кото­рому привык. Поэтому я терплю эту церковь до тех пор, пока не увижу лучшей. И она тоже вынуждена терпеть меня, пока я не стану лучше. Нет неудачи тому, кто плывет между двумя противоположными бедами...

Народ поднят против епископов и князей; власти едва сдерживают чернь, жадную до переворотов; жестокая ненависть разъединяет государства, которые прежде были тесно связаны между собой; теперь среди людей с трудом сыщешь того, кому можно полностью поверить; отнята какая бы то им было свобода! Ведь ты не устранил тиранию князей, епис­копов, теологов и монахов, как ты обычно говоришь, а про­будил ее. Все, что делают или говорят, сразу же вызывает подозрение! О том, о чем прежде можно было рассуждать так или эдак, теперь нельзя и рта раскрыть! Рабство, кото­рое ты собирался искоренить, удвоилось! Иго стало тяжелее! Оковы не сброшены, а сжаты! Раньше никого не заботило, если какой-то больной ел у себя дома то, что ему хотелось: ныне, даже если у тебя есть разные причины для еды, даже письменное разрешение от отменял закон для тех, кто стал монахом или монахиней в незрелом возрасте, не имея ни опыта, ни знания жизни, теперь же отменить его чрезвычайно трудно. Свободные ис­кусства повсюду замерли так же, как и благородные науки, к которым ты относишься с непереносимой завистью. Отвергают замечательные памятники древних, вместо них мир наполняется задиристыми и пасквильными книжонками, тлетворный яд которых переползает на читателя. Я знаю нескольких добрых ученых мужей, которые сначала читали твои сочинения не без охоты, стремились понять их и судить (33) о них. В конце концов они вынуждены были их отбросить, сказав, что эти сочинения так нашпигованы весьма мало христианскими шутками, насмешками, колкостями и злословием, которыми ты так уснащаешь свое учение не иначе, чем имеют обыкновение делать те, которые фаршируют чесноком каплунов или фазанов! Сначала все это вызывает какое-то щекотание, зуд, но, когда это постепенно проникает в душ оно отравляет чистые и кроткие сердца.

Несмотря на то что ты видишь, сколько бед принес в мир твоя ярость, несмотря на то, что люди, желающие тебе добра, много раз тебя убеждали, ты, однако, продвигаешься к худшему, напрасно увлекая к опасности тех, которые приняли твою веру, и отстраняя тех, которых ты мог склонить на свою сторону (я-то все еще продолжаю считать, что твое учение католическое); наконец, ты препятствуешь тому, чтобы это потрясение мира – коль скоро он уже возникло – когда-нибудь породило у нас хоть какой-то покой! Ты переманил у своих епископов несчетное множество таких людей, которые теперь бродят как заблудшие овцы без пастуха, особенно когда видят, что твою церковь сотрясают великие ссоры и приводят в смятение междоусобные распри. И среди всего этого у тебя хватает времени писать такие длинные, полные поношений книги против человека, убеждений которого ты вообще не знаешь, если ты считает что он таков, каким ты его изображаешь. Если бы ты неистовствовал в своем прямом и откровенном злословии, то можно было бы похвалить твою простоту или же простит тебе это. Но теперь ты поступаешь чрезвычайно лукаво. Если бы ты ограничился двумя или тремя выпадами, могло бы показаться, что они вырвались у тебя случайно, но эта книга повсюду кишит поношениями! Ими ты начинаешь, им ты и заканчиваешь. Если бы ты удовлетворился одной и насмешек такого рода, как называя меня «бревном», «ослом», или «грибом», я бы не ответил ничего, кроме слов: «Я – человек, и, думаю, ничто человеческое мне не чуждо». Твоей ненависти недостаточно изобразить меня Лукианом и Эпикуром, человеком, настолько не верящим в божественны Писания, что он даже не понимает, что есть Бог, ты называешь меня врагом христианства, наконец, хулителем Бог и христианской религии! Такого рода красоты переполняют твою книгу, направленную против моей Диатрибы, в которой нет никакого злословия.

Если какой-нибудь легкомысленный и лживый сплетник, (34) которыми изобилует твое сообщество, передал тебе это превратное мнение, то подумай, сколь подходит такое легко­мыслие для роли, которую ты на себя взял. Если же ты со­ставил это мнение самостоятельно, то кто поверит, что доб­ропорядочный муж может подозревать в таких гнусностях незнакомого человека! Если же ты выдумал все это с наме­рением причинить мне вред, то вряд ли кому-нибудь будет неясно, что следует о тебе думать. Но так как мои сочинения открыто противостоят твоим поношениям и повсеместно проповедуют величие Священного писания и Христа, ты гово­рить, что я пишу это неискренно. Удобный способ: если ты не можешь чего-нибудь оклеветать, значит, оно написано в шутку, если что-то открыто для клеветы, значит, оно написано всерьез. И такого рода расчленения пригодятся тебе для упреков; тебе, который освистывает софистические расчленения, придуманные для научения! Скажи, пожалуйста, что это за дар или что это за природа такая, если это от природы! И какой это вид духа, ежели это – дух? Или же врожденное Евангелие устранило все государственные за­коны, дабы разрешить любому говорить и писать все что угодно? Это и есть вся та свобода, которую ты нам возвра­щаешь? Если кто-нибудь отказывает мне в даровании, понимании, просвещенности, я это терпеливо снесу. Если кто-нибудь упрекнет меня в незнании Писаний или в опрометчивости, я приму человеческое обвинение. Но если кто-нибудь упрекнет меня в пренебрежении к Богу или в презрении к Писаниям, и сделает он это по навету какого-то доносчика, то это слишком легкомысленно, а если он это выдумал сам, то он – несносный клеветник. Ты прекрасно увидишь, что скажет тебе здесь твоя совесть. Что касается меня, то – Бог мне судья – я не буду просить Его отвести свой гнев, если я здесь в чем-либо намеренно обманываю; я хочу, чтобы все христиане, еретики и полухристиане знали, что в божествен­ные Писания я верю не меньше, чем если бы я слышал, как творит со мною сам Христос, и в том, что я там читаю, я сомневаюсь меньше, чем в том, что слышу собственными ушами, вижу глазами, трогаю руками. И подобно тому как я твердо верю в то, что было мне открыто в Евангелии, в то, что было сказано в образах Закона и в пророчествах про­роков Духом Святым, с той же твердостью я верю в обетование второго пришествия и в разное воздаяние за добро и зло. Полагаясь на эту веру, я терпеливо сношу тяготы, обиды, болезни, старческие недомогания и прочие жизненные не(35)взгоды, надеясь на милосердие Христово, конец всех зол и жизнь вечную вместе с Ним. Я так далек от того, чтобы намеренно нападать на Евангелие, что предпочел бы десять раз быть убитым, чем вопреки своему убеждению оспаривать хотя бы одну единственную йоту евангельской истины. И это убеждение возникло у меня не недавно: иным я не был с детства, а сегодня – благодарение Богу – я тверже, чем когда-либо. В деле спасения я ниоткуда не требую защиты, но только от милосердия Господнего, и после Бога ни на что не возлагаю я надежды и ни в чем нет у меня утешения, кроме Священных писаний. И подобно тому как я не отрицаю, что в моих сочинениях могло быть, что я где-то не затронул подлинного смысла Писания, так я могу торжественно поклясться, что преднамеренно ни от любви к человеку, ни от страха перед человеком я никогда не учил иначе, чем думал, по крайней мере о том, что касается приемлемого мнения.

Те, которые жили со мной вместе, определенно могут засвидетельствовать если не благочестие, к которому я более стремлюсь, чем имею его, то [следующее]: никогда я не говорил попусту ни в шутку, ни всерьез ни одного слова, которое понравилось бы Лукиану, Эпикуру или Порфирию. Не было бы нужды свидетельствовать об этом письменно, если бы Лютер – защитник Евангелия – не пожелал так подшутить над своим другом Эразмом в своей обстоятельной книге. Теперь же, если кто-либо, кто меня не знает, предпочтет поверить его бесстыднейшему обвинению, а не моим заверениям, сделает это на свой риск; меня же оправдает это объяснение моих намерений. Но я молю, чтобы Евангелие Христово овладело сердцами всех людей, и разум и власть чело­веческие перед ним отступили бы; я очень далек от того, чтобы желать вести войну с учением небесным! В то же время я молю и тебя, Лютер, чтобы Господь вселил в тебя добрый дух, с помощью которого ты смог бы сделать столько же для успокоения Церкви Божьей, сколько до сих пор ты сумел сделать для разрушения согласия в христианском мире, молю о том, чтобы, чувствуя одинаково, мы в один голос проповедовали Того, Чье учение ныне мы несогласно утверждаем.

Пусть это и будет концом первого тома, писанного наспех Второй появится вскоре, и он будет обстоятельнее, если только Христос удостоит меня своей помощью. (36)