2. 2. Знаки интеграции

В интеграции агентов политики особую роль играют невербальные знаки – национально-государственные символы (флаг, герб, гимн) и эмблемы политических партий и движений, портретные и скульптурные изображения вождей, помещаемые в общественных местах, ритуальные поведенческие знаки (возложение венков, «выход вождя в народ»). Символы государственности выполняют функцию самоидентификации нации, являются ее «визитной карточкой», своеобразной «меткой своей территории», олицетворением независимости и суверенитета страны. Не случайно, вызванная распадом советской империи тенденция к самоопределению субъектов федерации сопровождается активным созданием или возрождением внешних атрибутов государственности.

Символы государственности всегда глубоко эмоциональны, они представляют собой концентрированное выражение политических чувств, прежде всего патриотизма. Государственный символ – это не только эмоциональное воплощение нации, но и выразитель общенациональной идеи. «Герб – это вещь мистическая. Его символика олицетворяет духовную энергию народа» (Н.С. Михалков).

Гимн является музыкально-поэтическим эквивалентом герба или флага. По меткому выражению Н.С. Михалкова, «гимн – это народная молитва». В опубликованной «Комсомольской правдой» подборке предлагаемых читателями вариантов текста российского гимна мы видим проявление чувств рядового человека к своей стране: выражение патриотизма, гордости за историю страны и ее богатства, прославление героизма, вера в светлое будущее, декларация национальных ценностей.

Компонент «свои», суть которого составляет отождествление групповых агентов политики, выступает как смысловая доминанта знаков интеграции. Это позволяет говорить о преобладании у этих знаков фатики над информативностью, поскольку особенность фатического общения состоит в десемантизации номинативных единиц и направленности на сам процесс общения, а именно, на отношения между коммуникантами (Винокур 1993; Дементьев 1997).

Вариантами фатического значения, выражаемого знаками интеграции в политическом дискурсе, являются: групповая идентичность, солидарность, поддержка, лояльность к вождю и системе. Выражающий лояльность агент тем самым как бы заявляет о своей интеграции с режимом. Вербальное выражение лояльности к системе – непременный атрибут некоторых церемониальных действий и событий (например, инаугурация, объявление войны). Выражение лояльности к вождю в ситуациях неритуального характера свидетельствует об определенной степени авторитарности данной системы.

Невербальным средством выражения лояльности к системе, помимо государственных символов, могут служить портретные и скульптурные изображения вождей, помещаемые на улицах и в государственных учреждениях. Степень семиотичности данных иконических знаков зависит от характера политической культуры: она выше в тоталитарной культуре, для которой характерна фетишизация всех ипостасей вождя. Можно сказать, что знаковое содержание портрета лидера в разных культурах варьируется от простого напоминания о том, кто является главой государства, до превращения его в политический тотем.

Интегрирующую функцию выполняют лозунги и девизы: выражая руководящую идею, цель политической борьбы, они призваны сплотить приверженцев данной идеи, дать им возможность испытать и выразить чувство социальной солидарности (Работают бесплатно только рабы. Мы не рабы!; Не хотим быть бесправными в правовом государстве!; Так победим! Область и город – в единстве сила!).

Преимущественно фатический характер объединяющих лозунгов обусловливает их клишированность. По мнению Т.М. Николаевой, наличие у социальных групп сплачивающей системы речевых клише базируется на извечно существующем страхе индивида оказаться в положении социального аутсайдера. Поскольку оптимальные условия существования клише предполагают стабильность социального деления, то естественно, что обилие лозунгов клишированного образца возникает во время или после революций (Николаева 1995). Представляется интересным предположение Т.М. Николаевой о том, что именно пролетарская революция потребовала такого обилия лозунгов, так как городской пролетариат еще не приобрел своей сплачивающей системы клише, в отличие от давно имевшего эту систему крестьянства – так называемая «народная мудрость» (Там же).

Девиз можно считать вербальным эквивалентом флага или эмблемы, он выступает в качестве маркера социальной идентификации – принадлежности к той или иной общественно-политической силе и одновременно выражает объединяющую идею. Например, активисты недавно созданной партии Россия молодая придумали себе девиз Они устали, настало наше время.

Создавая новые партии и коалиции, их лидеры стараются давать им названия, которые эксплицитно или имплицитно выражали бы идею единства, объединения (Общее дело, Союз правых сил, Вся Россия, Отечество, За Победу, Наш Дом Россия, Единство).

Коннотативный аспект лозунгов, девизов и программных названий представляет собой комбинацию двух аспектов: собственно эмотивный план (чувство уверенности, оптимизма, гордости, надежды) и социально-политическая коннотация, которая сводится к имплицитному утверждению «Мы вместе. У нас общая позиция».

К специализированным вербальным знакам интеграции, позволяющим политикам отождествлять себя с аудиторией, апеллировать к общей национальной, статусной и прочей социальной принадлежности, относятся маркеры «своих»:

– инклюзивное мы;

– лексемы совместности (вместе, все, наш, единство, единый, блок, союз, объединение);

– лексические единицы с компонентом совместности, выступающие в функции вокатива с коннотацией «я свой» (друзья, товарищи, братья и сестры, сограждане, россияне, коллеги, земляки, мужики);

– формулы причастности (Я, как и все ...);

– грамматические формы непрямого императива (1-е л. мн. ч.) со значением включения в сферу его действия говорящего (Давайте сделаем нашу Родину сильной... Не позволим агрессорам…).

Неспециализированными (транспонированными) маркерами интеграции являются термины ориентации, выполняющие функцию парольных лозунговых слов. Семантика пароля («я свой», «я с вами») выступает на первый план, когда политик употребляет тот или иной термин не столько для обозначения референта (политической ситуации и пр.), сколько в качестве доказательства своей принадлежности к определенной политической группировке, приверженности определенной идеологии. Именно поэтому по парольным словам – политическим аффективам – легко идентифицировать группового субъекта дискурса, например: пролетарский интернационализм, правительство народного доверия, преданность делу Ленина, социалистические идеалы (коммунисты); держава, отечество, соборность, православие (национал-патриоты); рынок, реформы, свобода слова, права человека (либералы). Наличие лозунговых слов в речи политика служит для его соратников своеобразным свидетельством политической благонадежности говорящего.

Специфический набор парольных слов «отмежевывает группу от других групп и поддерживает ее изнутри постоянным употреблением одних и тех же слов. Появляется связанное с языковым употреблением чувство принадлежности к определенному коллективу (Wir-Gefühl)» (Grieswelle 1978: 48). Благодаря своей социально-политической коннотации («я с вами», «я свой»), парольные слова способны выступать в суггестивной функции, способствуя успеху оратора у слушателей тех социальных групп, с которыми он желает идентифицироваться.

Фатический характер текста, насыщенного парольными лозунговыми словами, проявляется в том, что при его восприятии аналитическая деятельность подавляется удовлетворением от узнавания ожидаемого. Такое восприятие текста способствует укреплению солидарности сторонников. Эту мысль иллюстрирует комментарий А. Привалова: Вот обнародовал главный коммунист семь своих предвыборных тезисов. Вчитывался кто-нибудь в них? Ничуть не бывало. Сторонники восприняли их, видимо, так, как человек воспринимает любимую музыку – не столько вслушиваясь в подробности, сколько радуясь привычным мотивам (ИЗВ, 18.03.00).

В процессе общения, особенно при манипулятивном воздействии, чрезвычайно важна фаза установления контакта, которая в нейролингвистическом программировании называется «присоединением». «Присоединение к ...» создает видимость общих интересов, позволяя провоцировать у партнера чувство солидарности и готовность действовать по угодной манипулятору схеме» (Мегентесов, Мохамад 1997: 62).

Прием «присоединения» широко используется не только в терапевтическом и рекламном воздействии, но также и в политической демагогии при обращении лидера к народу в целях отождествления себя с аудиторией («я такой же, как вы»), например: Ваши беды и заботы – мои беды и заботы (обращение кандидата на пост главы администрации Волгоградской области).

Таким образом, психологической основой манипулятивного использования знаков интеграции является их способность обеспечивать контактную фазу общения.

2. 3. Агональные знаки: знаки вербальной агрессии

Борьба за власть имеет две стороны: борьба находящихся у власти политиков за сохранение своего положения и борьба политиков, идущих к власти. Соответственно, агональность политического дискурса предполагает наличие знаков гомеостаза и знаков агрессии. Поскольку оба аспекта борьбы за власть предполагают борьбу против оппонентов, то знаки вербальной агрессии приобретают особую значимость в политическом дискурсе.

Суть вербальной агрессии в широком понимании заключается в нацеленности на ниспровержение оппонента, понижение его политического статуса (Шейгал 1999). Вербальная агрессия традиционно связывается с использованием бранных инвектив. К оскорбительным вульгаризмам в качестве средства вербальной агрессии сознательно прибегают некоторые политики. Бранная лексика в речи классиков марксизма-ленинизма и их современных последователей – представителей национал-патриотического направления – рассматривается в работах В.И. Жельвиса (Жельвис 1998). Однако брань, на наш взгляд, не является специализированным знаком агрессии в политическом дискурсе. Коммуникативные нормы институционального общения не приемлют бранной инвективности, и ее следует рассматривать как прагматическое заимствование из сферы бытового общения.

К специализированным знакам агрессии в политическом дискурсе относятся, прежде всего, маркеры «чуждости»:

 Дейктические и полнозначные знаки, содержащие компонент дистанцирования: эти, они, и иже с ними, там, заморские, забугорные, заграничные и др. При употреблении этих знаков происходит как бы мысленное очерчивание круга, отделяющего своих от чужих, подчеркивается, что они находятся по ту сторону границы круга. Москвичи и провинциалы: тема в ходу в столице и в глубинке России. Москвичи – презрительные «эти». Легко живущие. Захребетники у подлинных, настоящих людей, которые мелкими партиями разбросаны по бескрайнему российскому свету (ИЗВ, 18.08.99).

 Показатели умаления значимости – идентификаторы нижнего уровня тимиологической оценки: всякие, разные, какой-нибудь там. Под тимиологической оценкой понимается оценочное ранжирование по параметру «важное, существенное, значительное, серьезное  неважное, несущественное, несерьезное, то, чем можно пренебречь, на что не следует обращать внимание» (Пеньковский 1995: 36).

Выражаемые данными местоимениями значения «обезразличивающего обобщения» и «обезразличивающей неопределенности» выводят референт за пределы круга «своих» и тем самым индуцируют коннотацию пейоративного отчуждения (Пеньковский 1989). Таким образом, тимиологическая оценка имплицирует оценку аксиологическую: умаление значимости превращается в принижение и унижение, что, в свою очередь, оборачивается отстранением и отчуждением. Рассмотрим пример, в котором одновременно реализуется комбинация указанных оценочных значений: Так что когда какая-нибудь там Лахова, приезжая в Волгоград, говорит, что она меня редко видит, то самое малое, что я бы хотел ей сказать, так это то, что я хочу видеть ее еще реже (И. Лукашев // ВГ, 21.08.99). Умаление значимости маркировано местоименной группой какая-нибудь там, пренебрежение выражено упоминанием коллеги, равной по статусу, только по фамилии, и, наконец, отчуждение выражено эксплицитно фразой «я хочу ее видеть еще реже», что воспринимается как пародия на грубое и сниженное «я ее видал».

 Показатели недоверия к оппоненту, сомнения в достоверности его слов: кавычки и лексические маркеры якобы, так называемый, пресловутый. Деривационно-смысловая цепочка пейоративного отчуждения в данном случае выглядит следующим образом: «сомнительный, не заслуживающий доверия»  потенциально опасный  чужой, незнакомый  враг».

Вербальная агрессия в политическом дискурсе осуществляется при помощи определенных лексических единиц и речевых действий. Для обозначения лексических средств вербальной агрессии будем пользоваться термином «инвектива», понимая его в широком смысле как речевую функцию нанесения оскорбления, как «любое резкое выступление, выпад против оппонента» (Жельвис, 1997а: 137).

В корпусе инвективной лексики политического дискурса разграничиваются общие пейоративы со значением «негодяй», «ничтожество» (посмешище, подлец), специальные пейоративы, называющие носителей конкретных пороков (извращенец, мошенник, вор, убийца, предатель, налетчик, провокатор), и обсценная лексика.

Современная речевая культура в целом не поощряет использования грубых, открытых форм агрессии в публичной коммуникации. Более «цивильной» формой речевого насилия, и, как нам представляется, специфическим для политического дискурса видом инвективы, является навешивание ярлыков, которое, по мнению Р.Г. Апресяна, есть не что иное, как маркирование социокультурных различий, как проявление нетерпимости к иному (Апресян 1997). Приклеивание ярлыков (стигматизация) рассматривается в социологии и психологии коммуникации как один из этапов процесса социальной девиации (Сухих, Зеленская 1998: 54).

Будучи разновидностью лексической инвективы, ярлык отличается от других инвективных средств рядом признаков. Для него характерна идеологизированность, субъективность и предубежденность: «отрицательная оценка, которую несет в себе ярлык, не выясняет объективные свойства личности, микросоциума, явлений, событий, деятельности, а обозначает их по признаку идеологической инородности» (Дмитриева 1994: 92).

Суть ярлыка заключается в его обвинительной направленности: становясь ярлыком, имя используется не столько для характеристики денотата и отнесения его к классу, сколько для обвинения в опасных для общества свойствах. Ярлык фиксирует реальную или мнимую социальную девиацию либо с позиций общества в целом, либо исходя из представлений о политической целесообразности той или иной социальной группы (политического движения).

Какие языковые средства могут применяться в качестве политических ярлыков?

Это может быть неполитическая пейоративная лексика, обозначающая отступления от социальных (преимущественно этических) норм: Семь лет в стране предатели и мародеры (Г. Зюганов // ТВ); Это не спецпредставитель, а спецпредатель (Г. Зюганов о В. Черномырдине // ТВ); «Россия-кукушка, собирай своих рассыпанных цыплят из чужих гнезд!»» «Московские провокаторы, вам не удастся отнять нашу свободу»; «Только народ-преступник может без совести оккупировать другие народы, их угнетать, истреблять» (лозунги пикетчиков у посольства России в Риге).

Наиболее распространенные ярлыки – политические термины, прежде всего, официальные и экспрессивно-разговорные названия политических партий и движений – большевики, коммуняки, фашисты, красно-коричневые, национал-патриоты, партократы, а также наименования политиков по их действиям и стилю поведения: диктатор, оккупант, разоритель, сепаратист, популист и др. Интересный пример контаминации двух типов пейоративов (неполитического и политического) представляет ярлык КПРФ по отношению к демократам – аббревиатура ВОР (Временный оккупационный режим).

Среди ярлыков – политических терминов обнаруживаются как слова с устойчивой отрицательно-оценочной коннотацией (политические пейоративы: фашист, диктатор, оккупант, экстремист, расист), так и нейтрально-оценочные единицы, открытые для амбивалентного толкования (коммунист, либерал, вождь, патриот).

В качестве ярлыка нередко используется антропоним – имя политика в репрезентативно-символической функции как воплощение качеств политического деятеля, получающих резко негативную оценку в обществе: 55-летний премьер, которого за авторитарный стиль руководства называют «словацким Лукашенко», уверенно движется к установлению в пятимиллионной республике режима личной власти (о В. Мечиаре // ИЗВ, 5.03.98).

Инвективную функцию в политическом дискурсе могут выполнять определенные манипуляции с именем политика. Возвышающая и уничижающая сила имени (названия, клички, прозвища) исторически восходит к вере в магическую силу языка. Право иметь и давать имя было признаком человеческого существа. Древнеримские рабы не имели своего собственного имени и назывались по имени хозяина – это было знаком того, что они лишены человеческого статуса. Отголоски этой древней традиции находим и в современном политическом дискурсе, когда говорящий, выражая крайнюю степень презрения, сознательно избегает называть объект нападок по имени и, таким образом, как бы лишает политика имени, которого он недостоин: Еще парочка из ... квартета (извините за повторение этого слова, не знаю, как и назвать этих четверых, неразрывно светящихся на экранах). Один рыжий, другой чернявый. Молодыми реформаторами называются. Один уже поднаторел народ обманывать, второй только учится, но успехи налицо. Совсем на днях этот черненький защищал другого черненького (видимо двоюродный брат) с многозначительной фамилией Бревнов. Ну точно все было, как у рыжего, когда тот защищал своего друга – жулика Коха. Так же блудливо бегали глазки, так же нес ахинею, шитую белыми нитками (СР, 12.02.98). Не случайно также в открытом письме 22 сенаторов к «господину президенту Российской Федерации» с требованием добровольной отставки президент ни разу не назван ни по имени-отчеству, ни по фамилии.

Для дискурса оппозиционных сил характерно использование «обзывалок», основанных на сниженном пародировании имен известных политиков (Какорина 1996). Искаженные имена политических лидеров содержат скрытую предикацию и имплицируют обвинительное суждение: Б. Натанович Президент ( Ельцин – сионист или действует по указке сионистов); Горбоельцин ( Ельцин ничуть не лучше Горбачева, оба они принесли народу только страдания).

Пародирование имени может осуществляться за счет установления ассоциативных отношений по созвучию или общности корня с оценочным экспрессивом (Зорькин – Позорькин) или с распространенной бранной инвективой: ЧВС взорвался: «Ни козленков, ни козлов я не знаю и знать не хочу!» ... Черномырдин перевел дух, нахмурил брови и подняв указательный палец, строго предупредил: «В России меня никем не запугать – ни козлом, ни козленком. Я не из пугливых. А если кто-то попытается, так сразу в зубы получит. И как следует. Уж это я умею делать – я здесь профессионал» (КП, 2.06.98). В данном примере инвективное обыгрывание фамилии Козленок используется сначала как проявление гневной агрессии (спонтанная реакция на угрозу разоблачения), а в дальнейшем – как средство ответной инструментальной агрессии, сопровождаемое угрозой ответных действий.

Одним из распространенных средств, используемых в качестве политического ярлыка, являются этнонимы (в качестве врага выступает представитель иной этнической группы). Для политического дискурса националистической ориентации характерна политизация этничности, т. е. замещение политической оппозиции этнической: МЫ (русские, славяне)  ОНИ (враги, нерусские, не славяне). Следует отметить, что во втором звене этой оппозиции реализуются все разновидности этнической неприязни: этнофобия (собственно этнонимы), региональный негативизм (азиаты, кавказцы, Запад), конфессиональный негативизм (иноверцы, иудеи, сионисты, мусульмане), ксенофобия (инородцы, нацмены).

В расистском (националистическом) политическом дискурсе признак этничности стирается, подавляется признаком чуждости. Вследствие этого этнонимы – названия национальных меньшинств – становятся идеологемами, приобретая идеологическую коннотацию «чужой, не наш  враг». Наряду с этим признак иноэтничности трансформируется в признак социального статуса: «не наш – ниже нас в социальной иерархии – хуже нас – не достойный стоять у власти – не имеющий права на наши привилегии». Симптоматичным в связи с этим представляется название статьи о кампании по разоблачению Ю. Лужкова: «Понижен в национальности». Мотивирующие эмоции – подозрительность, недоверие, страх, зависть, ненависть – индуцируют у этнонима оценочную коннотацию враждебности.

Эмоции враждебности лежат в основе ментальных стереотипов, входящих в ассоциативную зону этнонима. Апелляция к стереотипам выступает как дискурсивная стратегия, как своеобразный инструмент власти этнического большинства. Благодаря стереотипам неполноценность «чужого» и исходящая от него угроза становятся настолько очевидны, что не нуждаются в доказательствах.

Представляется логичным предположение П. Чилтона о том, что с когнитивной и семантической точки зрения возникновение стереотипов – это процесс метонимический: стереотипы возникают тогда, когда некоторый подкласс категории, часто периферийный, воспринимается как прототипный представитель всей категории в целом (Chilton 1994). Отсюда следует, что многие из актуализируемых стереотипных ассоциативных признаков приписываются референту (этносу) без достаточных объективных оснований. Вероятно, этнические стереотипы политического дискурса носят архетипный характер, поскольку и в народных представлениях о чужих, зафиксированных в фольклоре и фразеологии, «преобладают искаженные образы, сформировавшиеся на основе предубеждений» (Маслова 1997: 171).

Приписывание признаков происходит на базе ментальных схем, существующих в сознании носителей расистской идеологии, которая, по мнению Т. ван Дейка, включает следующие категории: групповая идентичность (идентификация этнического «мы» – «они»), цели (дистанцирование от инородцев), нормы и ценности (типичные качества «наших», оцениваемые положительно), статусные отношения (собственное превосходство и право на социальные приоритеты), ресурсы (требующая защиты от чужих «наша» власть, территория, статус, образование, благосостояние) (van Dijk 1998b).

Питательной средой, порождающей и вербализующей этнические стереотипы, является дискурсивная практика политиков и непрофессионалов от политики, в которой инородцы предстают как фактор потенциальной опасности (покушаются на нашу территорию, власть, рабочие места и т. д.). Приведем примеры высказываний, иллюстрирующих распространенные стереотипы «кавказской национальности»: скупили торговую сеть города; свободно вывозят деньги из региона; поставили страну на грань уничтожения; всё плодятся: на четырех новорожденных трое не наших; делом не занимаются, жируют на наших хлебах; не работают ни черта, торгуют только; вся преступность преимущественно от них; развращают нашу молодежь; эти люди оккупировали все лучшие наши места; чувствуют себя совершенно вольготно; в отличие от русских, вспыльчивы и нетерпимы к чужому мнению.

Таким образом, типовой, повторяющийся характер высказываний этнической предубежденности приводит к образованию ментальных стереотипов этноса, которые формируют коннотацию враждебности в семантике этнонима, что и позволяет ему функционировать для обозначения одной из ключевых ролей политического дискурса – роли врага.

Языковая ткань националистического дискурса, пропитанного духом враждебности, строится с опорой на определенную систему достаточно устойчивых образов-противопоставлений: а) мы белые, высокие, голубоглазые; они смуглые, низкорослые; б) наш мир – это свет, у нас светло-солнечное мироощущение; у них – тусклый мирок,- талмудическое пространство тьмы; в) мы устремлены вперед, в будущее – они пятятся назад, в прошлое; г) мы красивые, чистые, одухотворенные; они – уроды; д) мы полноценные, они – выродки, ущербные, болезненные, неполноценные; е) мы нравственные, благородные, доброжелательные; они подлые, безнравственные, злобные; ж) для нас характерна острота ума, сила духа, лихость, честность; для них – изворотливость, наглость, коварство, склонность к жульничеству.

Подобного рода сетка противопоставлений, создающая ассоциативную ауру ярлыков-этнонимов, помимо фиксации в сознании отталкивающего образа врага, очевидно, должна также (в расчете на определенный уровень менталитета) способствовать этническому самоутверждению, формированию ощущения собственного превосходства. С другой стороны, характерной чертой националистического дискурса является представление «МЫ» как жертвы – бедной, доверчивой и простодушной. Всячески акцентируются страдания «наших» и негативные последствия разрушительной деятельности врага, причем многократное употребление обезличенного пассива подчеркивает пассивность и беспомощность жертвы: «нас закабаляют, оболванивают, спаивают, разлагают, планово уничтожают». Враг представлен либо как непосредственный захватчик, от гнета которого надлежит освободиться, либо как враждебная сила, оказывающая опосредованное влияние (используются штампы типа американские кукловоды Ельцина, по указке заокеанских покровителей, агентура Запада).

Типичным приемом маркирования врага является трансформация антропонима в этноним, основанная на абсолютизации или приписывании признака иноэтничности: Придет час гнева простолюдина и сметет он ненавистную нерусскую власть ельциных, чубайсов, немцовых, уринсонов, лившицев и других педократов-садистов (ЗРД, №10, 1997). Даже президент ... обратился к русской идее ... Он выразил мысль, что не чубайсы и бурбулисы, а сам народ должен развивать эту идею (ВП, 24.12.97). В выражении отчуждения в данном случае также важную роль играет форма множественного числа в значении гиперболической множественности. Генерализующее обобщение становится основой для пейоративного отчуждения благодаря тому, что «говорящий, отрицательно оценивая тот или иной объект, доводит эту отрицательную оценку до предела тем, что исключает объект из своего культурного и/или ценностного мира и, следовательно, отчуждает его, характеризуя его как элемент другой, чуждой ему и враждебной ему культуры, другого – чуждого – мира» (Пеньковский 1989: 57).

Лингвистической базой ярлыка является свойство всякого наименования идентифицировать объект через определение его существенных характеристик. Именуя и давая определение объекту, мы тем самым накладываем на него определенные ограничения. Не случайно глагол definire (определять) в латинском языке восходит к значению «ограничивать». Ср. рассуждения Р.Г. Апресяна: «Язык активно используется властью как средство ограничивающего (рестриктивного) воздействия. Он может восприниматься властью как самостоятельный рестриктивный механизм, требующий постоянного вмешательства и контроля. Это, в частности, реализуется в именовании, в отстаивании определенных названий, переименовании, творении новых имен и т.д.» (Апресян1997: 135). Р. Барт считает, что власть, скрытая в языке, связана прежде всего с тем, что «язык – это средство классификации и что всякая классификация есть способ подавления: латинское слово ordo имеет два значения: «порядок» и «угроза» (Р. Барт 1994: 548 ).

Обращает на себя внимание тот факт, что навешивание ярлыков обычно происходит при помощи существительных. Д. Болинджер отмечает, что существительное выражает предубежденное отношение и фиксирует стереотипы гораздо сильнее, нежели прилагательное или глагол, поскольку существительное в силу своей номинативной специфики представляет качества человека как постоянные (Bolinger 1980: 79). Классифицируя, раскладывая по ячейкам, признаковое имя как бы пригвождает объект номинации к позорному столбу, окончательно и бесповоротно.

Еще одним важным лингвистическим фактором, способствующим превращению нейтрального слова в инвективный ярлык, является его многократное упоминание в негативном контексте, благодаря чему оно буквально «вколачивается в сознание», конденсируя в себе привнесенные контекстом негативные ассоциации (Bachem 1979: 66).

Количественное накопление негативности может достигаться не только повторением, но и гиперболизацией. Нарочитое преувеличение отрицательных последствий действий политического оппонента, достигаемое с помощью дисфемизмов, делает последние мощным оружием политической борьбы: Первоначально планировалось, что «наглая, циничная репетиция захвата нашей территории» пройдет в черте Владивостока (речь идет всего-навсего о совместных с американцами флотских учениях) (КП, 6.08.98). В результате гайдаровско-чубайсовского грабежа который год в стране царствует смута и развал, властвует произвол финансово-чиновничьей олигархии (ПР, 19.04.97).

Агрессивность инвективы является градуируемой величиной. Во-первых, она связана с ингерентными характеристиками имени, а именно степенью эмоциональности, экспрессивности и табуированности. Чем выше степень интенсивности и эксплицитности эмоций, чем ярче коннотация грубости, связанная с нарушением этического табу, тем сильнее агрессивный заряд инвективы.

Во-вторых, агрессивность инвективы коррелирует со степенью ее косвенности. Косвенность инвективы снижает интенсивность агрессии. Градация степени косвенности инвективы зависит от характера ее адресованности. В проанализированном материале можно выделить пять типов инвективной адресованности, расположив их по степени увеличения косвенности и, соответственно, уменьшения степени агрессивности:

– инвективы, обращенные непосредственно к собеседнику («Ты – преступник!»), в частности, в позиции вокатива: Оккупанты, забирайте свои шмотки быстрей – Россия-мать зовет. ;

– инвективы, обращенные к конкретному третьему лицу («Он – преступник!»): Боделан – преступник!; Ле Пен – убийца!;

– инвективы, относящиеся к определенному обобщенному лицу –собирательному субъекту («Они все – преступники!»): ...губернатор публично назвал прокуратуру «бандой», «безответственными людьми» и пригрозил устроить «зачистку»; …словечко из неполитического лексикона – «жулье», которым Лукашенко окрестил всех , кто трудится на московском телевидении (ИЗВ, 5.03.98);

– инвективы, отсылающие к неопределенному третьему лицу («Нет – преступникам!»), относительно которого адресат вынужден совершать прогностическую деятельность (Кто же преступник?); «Хочу сделать образец – новый центр силы, откуда начнется реконструкция России, которая научит уважать себя и не позволит жуликам себя позорить. Хватит верить проходимцам, деньги в Россию привлекают под демократическими лозунгами и тут же их воруют» (А. Лебедь // КП, 24.03.98). Импликация данного высказывания такова: жуликами и проходимцами являются те, кто сейчас стоит у власти;

– инвектива относится не к политическому субъекту, а к его деятельности и ее продуктам, например, проводимый командой президента курс криминально-демократических реформ.

Степень агрессивности инвективы зависит также от характера предикации: как более агрессивные воспринимаются оценки, выраженные в форме прямой предикации, т.е. когда инвектива находится в позиции сказуемого ( Мечьяр – диктатор!). Непрямая предикация со скрытой агрессивностью прослеживается в косвенных речевых актах, например в обвинении, выраженном в форме похвалы: «Давайте введем в комиссию по коррупции Брынцалова. Он отлично знает, как воруют деньги. И его присутствие там, я думаю, не помешает» (В Шандыбин // СГД, 5.02.98). В косвенных речевых актах агрессии инвективная предикация скрыта в пропущенном логическом звене: У Лебедя хорошие данные быть начальником тюрьмы ( следовательно, Лебедь – плохой политик) (В. Жириновский // КП, 10.02.98)

Наименее «жестким» средством вербальной агрессии является ирония. Ирония менее эмоциональна и более интеллектуальна. Использование иронии в инвективной функции свойственно преимущественно прессе и политикам демократической ориентации, характеризующимся взвешенным, рациональным подходом к анализу политических событий В отличие от ярлыка и бранной лексики ирония является средством вторичной номинации и всегда выступает как скрытая, косвенная инвектива: Хамский тон допускает только «ближайший друг и союзник». Врагов у «батьки» было больше, чем сочувствующих (ИЗВ, 28.05.98). Кроме того, иронические номинации – единственный тип инвектив, содержащий насмешку. Эти три фактора – наличие насмешки, сниженная эмоциональность и вторичность номинации – делают иронию наименее агрессивным типом инвектив.

Суммируем на схеме 4 все рассмотренные средства выражения вербальной агрессии в политическом дискурсе.

Схема 4. Средства вербальной агрессии в политическом дискурсе

Бранная лексика Ярлыки Иронические Маркеры

номинации чуждости

Обсценная Общие «Обзывалки»

лексика пейоративы

Специальные Политические Антропонимы Этнонимы

пейоративы термины

Отрицательно- Амбивалентные

оценочные термины термины

Политические пейоративы Дисфемизмы

Сопоставим проанализированные средства вербальной агрессии с точки зрения их языкового статуса (специализированное – неспециализированное средство выражения агрессии) и степени специфичности (прототипности) для политического дискурса.

 Бранная лексика представляет собой специализированные общеязыковые знаки вербальной агрессии, непрототипные для политического дискурса.

 Маркеры чуждости – это специализированные общеязыковые знаки вербальной агрессии, прототипные для политического дискурса.

 Иронические номинации являются косвенным, а потому – неспециализированным выражением вербальной агрессии, неспецифическим для политического дискурса.

 Ярлыки, будучи прототипным для политического дискурса видом инвективы, относятся к неспециализированным знакам вербальной агрессии.

Таблица 3

Типология знаков вербальной агрессии в политическом дискурсе

	Специализированность знаков агрессии
Прототипность для политического дискурса	Специализированные	Неспециализированные
Прототипные	Показатели чуждости	Ярлыки
Непрототипные	Бранная лексика	Иронические номинации

Итак, к прототипным для политического дискурса знакам агрессии относятся маркеры чуждости и инвективы-ярлыки, при этом ярлыки являются не специализированными, а транспонированными знаками агрессии. Превращение слова в ярлык связано с размыванием понятийного ядра слова и индуцированием резко отрицательной коннотации враждебности («не наш»  «плохой, вредный, опасный»).

В качестве примера рефлексии по поводу семантической эволюции политических терминов приведем высказывание аналитика М. Соколова: «Наши политики обладают феноменальной способностью компрометировать политические термины. Слова демократы, правовое государство, рыночные реформы делались сперва затертыми пятаками, затем обретали иронический смысл, затем – и прямо ругательный» (ИЗВ, 10.10.98). Анализируя эволюцию семантики слова фашизм в русском языке, он же пишет, что «в конце концов слово приобрело не терминологический, а чисто эмоциональный смысл. Одним ругательством в русском языке стало больше – зато одним важным политическим термином меньше» (ИЗВ, 7.08.98). В последнее время резко эволюционировало в сторону политического ругательства слово олигарх, ставшее, по сути дела, синонимом выражения «враг общества №1».

Ярлыком слово делает именно идеологическая установка – оценка политического противника с позиций своей группы «наш – не наш». Очень точно характеризует ярлык как «аксиологическое имя, знак неприятия другого» Л.О. Чернейко (1996: 42). Можно утверждать, что основным логическим приемом вербальной агрессии служит маркирование чуждости, а политические ярлыки являются следствием прагматической транспозиции знаков ориентации. Сдвиг в сторону инвективности означает и сдвиг к полюсу фатики, поскольку инвектива является способом осуществления фатического общения (Жельвис 1997б). Преобладание фатики над информативностью свойственно знакам агрессии, так же, как и знакам интеграции: «Что такое коммунист или демократ? Что на самом деле означают эти названия? Трудно сказать. Просто положительный и отрицательный ярлыки, воплощение добра и зла (god and devil terms)» (Graber 1976: 296).

Проецируя на политическую коммуникацию предложенную В.В. Дементьевым типологию фатических интенций (ухудшение, улучшение и сохранение межличностных отношений) (Дементьев 1997), можно интерпретировать фатически-ориентированные знаки политического дискурса следующим образом: знаки интеграции направлены на поддержание и укрепление отношений консенсуса между агентами политики, а знаки агрессии – на усиление конфликтных отношений агентов политики.

Границы между тремя функциональными типами знаков (интеграции, ориентации и агрессии) не являются жестко фиксированными. Эволюция прагматики знаков делает возможным семиотические преобразование одного типа в другой. Основным направлением этой эволюции является превращение знака ценностной ориентации либо в знак вербальной агрессии, либо в знак интеграции, т. е. движение от информатики к фатике (выхолащивание дескриптивного содержания и усиление прагматического). Проиллюстрируем сказанное на схеме:

Схема 5 Эволюция прагматики знаков политического дискурса

фатика информативность фатика

положительная эмотивность нейтральность отрицательная эмотивность



интеграция ориентация агрессия

В заключение отметим, что семантическую базу функциональной классификации знаков политического дискурса составляет оппозиция «свой – чужой», она оказывается релевантной для всех трех типов знаков. Интеграция есть объединение «своих» и обособление от «чужих», агрессия всегда направлена против «чужих», ориентация – это распознавание, различение «своих» и «чужих» (отсюда возможность идеологической полисемии, как следствие двойной ориентации знака – с точки зрения «своих» и с точки зрения «чужих»).

Выявленная в ходе исследования функциональная триада является системообразующей для семиотического пространства политического дискурса: она характерна для всех типов знаков, отражающих мир политического, и, как будет показано далее, проецируется на интенциональный и жанровый аспекты политического дискурса.