Семинар 6.

Особенности и трансформация общественно-политической системы Советской России

Вопросы:

1. Истоки тоталитаризма в России.

2. Тоталитаризм как политическая система.

3. Специфика и характер «советского тоталитаризма».

4. Проблема репрессий в годы сталинизма: мифы и цифры.

5. Наследие большевизма и современность.

Литература:

*1. Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб.: 1996. С. 708-729.

*2. Фридрих К., Бжезинский Зб. Тоталитарная диктатура и автократия // Totalitarian dictatorship and autocracy. – Cambridge (Mass.): Harvard university press, 1965. – xiii, 438 p. (Реферат) // Тоталитаризм: что это такое? Т.2 / Ред. кол. Л.Н. Верчёнов и др. М., 1992.

*3. Голубев А.В. Тоталитаризм как феномен российской истории ХХ века// Власть и общество в СССР: политика репрессий (20-40- гг.). Сборник статей. М.. 1999. С. 7-32 // Глава выложена в Интернете.

*4. Земсков ВН Политические репрессии в СССР (1917 - 1990 гг.)- журн. "Россия. XXI", 1994, № 1-2, с. 107-125.

*5. Яковлев А.Н. Большевизм — социальная  болезнь XX века // Черная книга коммунизма: преступления, террор, репрессии // М.: 2001. С. М.: Издательство «Три века истории», 2001. С. 5-32.4.

Власть и реформы. От самодержавной к советской России сПб. 1996. С. 708–729.

Власть после Октября 1917 г.: преемственность Новый режим и бюрократия. — Централизация управления государ¬ством и экономикой. — Авторитарная традиция, «Новая религия» или тоталитаризм?— Идеология развития: от революционного «запад¬ничества» к «самобытности».

Складывавшаяся в России после октябрьского переворота пар¬тийно-государственная власть унаследовала многие черты от ста¬рого российского самодержавного строя. Некоторые свойства со¬ветского режима восходят как к российской традиции, так и исто¬рическому опыту большевистской партии; жесткая централизация как основной метод управления, решающая роль высших органов реальной власти (независимо от их названия) и исполнительного аппарата в формировании государственной политики в центре • на местах, резкое ограничение полномочий и прав сколько-нибудь широких выборных органов, выделение среди «верхов» узкого кру¬га лиц или групп определенное время несменяемых профессио¬нальных «управленцев» и т. п. Эти отдельные наблюдения побуж¬дают к более общей постановке проблемы: насколько глубоко было «потрясение основ» традиционной российской государственности в результате революции 1917 г. и какие направления в ее многове¬ковом развитии оказались наиболее устойчивыми и были воспри¬няты (естественно, с учетом изменившихся условий) новым пар¬тийно-государственным строем.

Среди многих теорий влияния исторических традиций на ха¬рактер и особенности развития государства, власти и общества • еще большего числа отдельных высказываний, положений, анало¬гий на этот счет привлекают внимание две концепции. Одна при¬надлежит английскому профессору Э. Карру:, рассматриваете», вопрос о соотношении революционных перемен в России и устоев старого строя. Другая, во многом аккумулирующая взгляды мно¬гочисленных русских историков прошлого, но срвременно и акту¬ально представленная, принадлежит А. Г. Фонотову и основана I анализе исторически сложившегося типа государственного и обще- ] ственного развития России.

Э. Карр в своей многотомной «Истории Советской России» м I ряде других трудов основывается на теории «сдвигов и преемс*-| венности» как наиболее плодотворной, по его представлению, анализа исторического процесса в послереволюционную эпоху, суть раскрывается автором следующим образом: «В развитии волюции элементы сдвигов и преемственности сосуществуют дру< с другом, то вступая в конфликт, то соединяясь, пока не образу

708

ется новый и прочный синтез. Этот процесс может длиться не¬сколько лет и даже несколько поколений. Но в общем чем больше расстояние во времени от начального влияния революции, тем бо¬лее решительно принцип преемственности снова утверждает себя вопреки принципу изменений». По мнению Э. Карра, большевист¬ское руководство по мере удаления от времени октябрьского пе¬реворота «все более и более открыто становилось наследником русской государственной власти» и «провозглашало свои цели в выражениях, которые для чувствительного уха отзывались без¬ошибочным эхом прошлого России». Далее Э. Карр приходит к выводу, что «дело России и дело большевизма начали сливаться в одно неразрывное целое», а политика новой власти, особенно в об¬ласти экономики, все более стала определяться исконными наци¬ональными интересами страны.1

А. Г. Фонотов, ссылаясь на труды ряда русских историков про¬шлого и останавливаясь на природно-географических, геополити¬ческих особенностях, а также военно-оборонительных факторах развития России на протяжении веков предлагает схему форми¬рования особого, «мобилизационного», типа государства, создава¬емого «сверху», а не «снизу», как это было в Западной Европе. «Особенностью мобилизационного типа в России, — пишет А. Г. Фо¬нотов, — ...явилось доминирование политических факторов и как следствие — гипертрофированная роль государства в лице прави¬тельства или центральной власти. Последние, используя различ¬ные меры контроля, опеки, попечительства, принуждения и про¬чих регламентации, стремятся решать встающие проблемы, беря инициативу на себя». При этом итог развития исторических про¬цессов в государстве такого типа «не вытекает естественным об¬разом» из внутренних закономерностей, а достигается тем, что власти приходится «насаждать его сверху». Относительно после¬октябрьского периода он пишет: «Во всяком случае изучение по¬слеоктябрьской истории страны создает впечатление детермини¬рованности исторических условий нашего развития в течение по¬следних семи десятилетий», оговариваясь лишь, что, помимо традиций, на них оказали влияние и некоторые «идеологические установки первых лет советской власти».2 А. Г. Фонотов намечает • общие для всего «мобилизационного» типа развития элементы государственного руководства в области экономики, трудовых от¬ношений, организации управления с сильным бюрократическим аппаратом, территориальной экспансии и т. д.

Не абсолютизируя ни ту, ни другую концепцию, можно кон¬статировать, что они пригодны как рабочие гипотезы, позволяю¬щие объяснить те многочисленные сходные, близкие или тождест¬венные явления и линии в развитии событий, которые были ре¬альными (или кажущимися таковыми) «заимствованиями» из •рошлого, проявлявшимися в политике, экономике, организации правления Советским государством, обществом, хозяйством и

1 СаггЕ. N. 5оаа11мп т Опе Соитгу: 1924—1926. ЬопАт, 1957. Уо1. 1. Р. 4—22.

2 Фонотов А. Г. Россия от мобилизационного общества к инновационному.

Ш.. 1993. С. 88, 97, 109.

709

т. д. Традиции, которые воспринял советский образ правления от старого режима, нашли свое отражение в целом комплексе эле¬ментов, политических средств, методов и форм руководства.

Прежде всего следует остановиться на степени революционно¬сти и демократической сущности того исторического процесса, ко¬торый повлекли за собой обе русские революции 1917 г. Низвер¬жение самодержавия не было ограничено узкой целью устранения царя и монархии как формы правления. Все главные социалисти¬ческие и демократические партии ставили своей задачей в рево¬люции радикальное уничтожение окостенелого царского бюрокра¬тического, полицейского и милитаристского аппарата. Февраль¬ская революция не решила этой задачи. Большевикам же удалось вовлечь в революционное движение огромную народную стихию, политическая незрелость которой, ее неграмотность и неготов¬ность к социалистической революции, склонность к насильствен¬ным методам достижения социального реванша в конечном итоге были поставлены большевиками на службу своим, во многом уто¬пическим целям.

Новая власть укрепляла демократические завоевания револю¬ции (передачу земли крестьянам, ликвидацию помещичьего зем¬левладения, отмену сословных привилегий, чинов и званий, до¬ступность образования для народа, отделение церкви от госу¬дарства и т. п.) и так или иначе руководила борьбой масс, отстаивавших эти завоевания. В то же время с самого начала сво¬его становления она средствами террора и насилия пыталась во имя своих утопических целей преодолеть естественные законы со¬циального и экономического развития государства и общества.

Сказанное не следует понимать упрощенно. Диктатура боль¬шевистской партии вовсе не находилась в некоем социальном ва¬кууме или в полном отрыве от народа. Но оказавшись бессилыш-ми при существующем уровне социально-экономического разви-тия страны и не сумев заменить прежние господствующие класш общества диктатурой пролетариата в ее марксовом понимании, большевики реализовали свою концепцию «диктатуры партии». Это, однако, не означало, что официальная идеология и социаль¬ная политика нового режима не преуспели в формировании, под¬держании и культивации иллюзии о появлении и существованир в России диктатуры рабочего класса, представление о котором -—' о гегемоне настойчиво внедрялось в сознание граждан.

С другой стороны, как писал эмигрантский орган социал-^ мократов (меньшевиков), сам российский рабочий класс все более связывал представление о «своем привилегированном социальной положении, поддерживаемом всесторонней опекой и безграничной тиранией государственной власти» с реально складывавшейся "^ укреплявшейся диктатурой партии. В обстановке голода и разру! периода гражданской войны, говорилось далее, такое предстаг~ ние закреплялось в конце концов положением этого класса «наименее голодного среди голодных».3 Другим «опорным» ~

3 Социалистический вестник. Берлин, 1921, № 19. С. 3.

710

альным слоем, который активно использовался для целей больше¬вистского руководства, было «беднейшее крестьянство». При всей противоречивости курса большевистской партии в крестьянском вопросе, обусловленной прагматическими соображениями, ста¬линская версия о беднейшем крестьянстве как естественном союз¬нике пролетариата была наиболее живучей.

И этот (главный) — рабочий класс и другой (второстепенный социальный слой) — беднейшее крестьянство — еще в большей степени, чем образованное дворянство или буржуазия, создавали почву для консервации и постоянного подпитывания традиций российской государственности, основанной на функционировании мощной и разветвленной бюрократической системы. На этой по¬чве культурной отсталости «опорных» социальных слоев, в стране с громадным преобладанием сельского населения, естественным было быстрое возрождение (если не по содержанию, то по форме) старой бюрократической машины управления государством и об¬ществом. Вынужденное признание этого факта стало обычным для лидеров всех течений партии большевиков.

Первыми заметили и стали старательно отслеживать процесс превращения партийно-государственной советской системы в бю¬рократическую оказавшиеся в эмиграции меньшевики. В феврале 1921 г., опираясь на данные переписи 1918 г. советских служащих в Москве (231 тыс.) и Петрограде (185 тыс.), берлинский «Соци¬алистический вестник» отмечал в передовой статье наличие в Рос¬сии «чудовищно разбухшего бюрократического аппарата»: «Каж¬дый второй взрослый житель обеих столиц работает в одной из бесчисленных советских канцелярий», — констатировал журнал.4 «Военный коммунизм» с его гипертрофированной централиза¬цией всех сторон жизни стал еще более питательной средой для бюрократии, создания все новых и новых канцелярий, главков, ве¬домств. Поскольку диктатура партии в это время охватила все сто¬роны деятельности государства — военную, политическую, идео¬логическую, хозяйственную, — только разрастание бюрократиче¬ского механизма давало партии возможность уследить за всем, чтобы выжить самой.

Первые оппозиционеры в партии большевиков уже весной 1919 г. приходят к печальному выводу о складывании в Советской России бюрократической системы, со всеми ее чертами, присущи¬ми старому порядку. На VIII съезде РКП (б) Н. Осинский заявлял: «У нас создалась чиновничья иерархия. Когда мы выставили в на¬чале революции требование государства-коммуны, то в это требо¬вание входило следующее положение: все чиновники должны быть выборными и должны быть ответственными перед выборными уч¬реждениями. У нас теперь получилось фактически такое положе¬ние, когда низший чиновник, действующий в губернии или в уезде и ответственный перед своим комиссариатом, в большинстве слу¬чаев ни перед кем не ответствен».5

4 Там же. № 1. С. 1.

5 Восьмой съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., Пг., 1919. С. 162.

711

Год спустя другой представитель оппозиции, Т. В. Сапронов, на IX съезде РКП (б) поставил вопрос еще более остро. Он полагал, что все рассуждения об «избирательном праве, о диктатуре про¬летариата» оборачиваются на деле «диктатурой партийного чинов¬ничества».6 Сам В. И. Ленин, оценивая государственный аппарат ко времени окончания гражданской войны, не анализируя еще глубоко его состояние, пришел к убеждению, что «население Мо¬сквы пухнет от роста числа служащих», и делал вывод: «Верно, наше государство есть государство с бюрократическим извращени¬ем».7

Переход к нэпу не только не покончил с традиционным бюро¬кратизмом, но сопровождался его новым ростом. Отказ большеви¬ков от начал демократии, от предоставления политических прав и свобод всем слоям общества, с неизбежностью укреплял тенден¬цию возрождения старой бюрократической конструкции власти (разумеется, при обновлении персонала и социального содержания деятельности государственного аппарата).

В. И. Ленин в предсмертных статьях был вынужден конста¬тировать очевидное: «Наш госаппарат ... в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является са¬мым типичным старым из нашего старого госаппарата»,8 он сохра¬няется «в том же до невозможности, до неприличия дореволюци¬онном виде».9

Советский государственный аппарат продолжал и после смерти В. И. Ленина традицию старой российской бюрократии. Свиде¬тельства этому можно найти и в официальном докладе В. М. Мо-лотова в 1924 г.,10 и в сетованиях Л. Д. Троцкого во время его кратковременной «ссылки» на работу в ВСНХ (1925—1926 гг.). когда он отзывался о своей службе как о «среде, наполненной чи¬новничьим, приказным духом», состоящей из «чинуш-бюрокра¬тов, ничего, кроме последнего приказа начальства, не знающих».11 Н. И. Бухарин в 1928—1929 гг. пришел к тем же выводам, кото¬рые сделал за десять лет до него Н. Осинский. Он полагал, что из «государства-коммуны» ничего не получилось, что партийные т советские чиновники развращены властью и ведут себя как «на¬дворные советники при старом режиме», проявляя подхалимстве и угодничество перед начальством и совершенно «позабыли о жи¬вых людях».12

6 Девятый съезд РКП (б): Стенографический отчет. М., 1920. С. 44.

7 Ленинский сборник. XXXVI. С. 186; Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 4»

С. 54.

8 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 383, 385.

9 Там же. С. 390.

10 См.: Тринадцатый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М.,

С. 496—497.

11 Валентинов Н. (Вольский Н.). Новая экономическая политика и

партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 315.

12 См.: Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 381—ЗИ

712

Представляется, что весьма важным фактором наследования бюрократизма царского строя советским государственным и пар¬тийным аппаратом были особенности «слома старой государствен¬ной машины» в ходе Октябрьской революции. Наиболее серьезные исследования некоторых отечественных историков дают основание полагать, что по крайней мере центральный государственный ап¬парат после переворота в значительной мере оказался укомплек¬тованным специалистами и чиновниками, пересаженными из кан¬целярий старого режима в новые советские кресла. Вряд ли иначе дело обстояло и на губернском и уездном уровнях. «Рабоче-кре¬стьянская власть» лишь прокламировалась официальной идеоло¬гией и пропагандой. Впрочем, такой характер «слома» старого по¬рядка вполне соответствовал предреволюционным представлениям и самих большевиков. Весьма характерно в этом смысле сказанное В. И. Лениным в 1919 г. на VIII съезде РКП (б): «Жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают по¬требность в таком аппарате... Старый бюрократический элемент мы разогнали, переворошили и затем начали опять ставить на но¬вые места. Царские бюрократы стали переходить в советские уч¬реждения и проводить бюрократизм, перекрашиваться в коммуни¬стов и для большей успешности карьеры доставать членские биле¬ты РКП».13

При этом Ленин ставил вопрос так, что победа над бюрокра¬тизмом возможна лишь при условии активного участия населения в управлении государством.14 Поскольку же процесс концентра¬ции власти в Советской России шел в ином направлении, замы¬каясь на все более узких по составу структурах, преодоление ве¬ковой российской бюрократической традиции становилось все бо¬лее проблематичным. К концу жизни Ленин все более убеждался, что не коммунисты «владеют теми аппаратами, у которых они по¬ставлены», а «аппарат ими владеет».15

Работы В. 3. Дробижева и М. П. Ирошникова конца 1960-х—на¬чала 1970 годов, основанные на анализе: первая — материалов лич¬ного состава служащих ВСНХ 1918 г. и переписи их 1922 г., вто¬рая — выявленных автором данных переписи центрального госу¬дарственного аппарата в августе 1918 г., дают поразительную картину реальных итогов слома старой государственной машины. Оказалось, что многие новые ведомства и комиссариаты заимство¬вали из нее подавляющее большинство специалистов и чиновников. Из приводимых В. 3. Дробижевым данных видно, как разрастался бюрократический аппарат ВСНХ, его главков и центров (с 2228 че¬ловек в 1918 г. до 5207 в 1919 г. и 23 тыс. на 1 января 1921 г.).16 В 1918 г. коммунисты составляли в нем всего 3,9 %, — и к тому же эта цифра определялась наличием членов РКП (б) в руководящей верхушке. В 1922 г. число коммунистов стало еще меньше. Среди

13 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 170.

14 Там же. С. 170.

15 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.

16 См.: Дробижев В. 3. Главный штаб социалистической промышленности:

(Очерки истории ВСНХ. 1917—1932 гг.). М., 1966. С. 26—27, 224, 227—228.

713

служащих ВСНХ в 1922 г. выходцев из рабочих было всего 2,8 %, остальные же в своей громадной массе (97,2 %) были служащими и по социальному происхождению.17

Еще более выразительны результаты, к которым пришел М. П. Ирошников, подвергнув обработке по особой методике вы¬явленные им анкеты (24,5 тыс.), относящиеся к дотоле неизвест¬ной переписи, проведенной в августе 1918 г. среди сотрудников центрального государственного аппарата Советской России. На основании анализа анкет личного состава всех важнейших совет¬ских комиссариатов, ВСНХ, ВЦИК и других центральных органов государственного управления он установил, что чиновники быв¬ших царских министерств, старых губернских учреждений, част¬ных и общественных организаций и предприятий составляли в по¬давляющем большинстве комиссариатов более половины совет¬ских служащих, а среди хозяйственных ведомств — от 70 до 100 %,1в

Для восприятия новым советским государственным аппаратом старой бюрократической традиции партийная диктатура создала все необходимые условия и предпосылки. Отсутствие гласности и подлинно демократического общественного контроля за деятель¬ностью советских учреждений при быстром смещении реальных полномочий к их исполнительным органам, а то и к «личной по-. литике» словно бы намеренно открывало простор для создания мощной бюрократической и полумилитаристской системы управ¬ления.

Хотя новая бюрократия внешне выглядела чуждой старым ца¬ристским основам, быстрое отторжение новой властью демократи¬ческих форм общественной жизни с неизбежностью вело к вос¬производству старой, классической бюрократической системы, стимулируемой к тому же тем ощущением самоценности верши¬телей судеб огромной страны, которое все более и более овладева¬ло партийным руководством. К тому же в ряды бюрократии с силь¬ным ядром старого чиновничества постоянно вливались все новые и новые кадры «людей с портфелями», с партбилетом в кармане • весьма низким общим образовательным, культурным и специаль¬ным уровнем подготовки. По данным французского исследователя Н. Верта, из отправленных в 1918 г. в составе продотряда 2 тыс петроградских рабочих-партийцев через три года на заводы вер-, нулось только 22 %, всего 8 % осталось в деревне, около 9 % воэ-обновили учебу, а остальные (почти 2/3) ушли «на администра¬тивную работу». Тот же автор пишет, что, согласно частичной ~~~ реписи коммунистов, в октябре 1919 г. выявилась поразитель диспропорция между их социальным происхождением (52 % ходцы из рабочих, 18 % — из крестьян, 30 % — прочие) и профес-1 сиональной деятельностью: 11 % —рабочие, 3 % — крестья ~

7 Там же. С. 229—230. 18 Ирошников М. П. Председатель Совета народных комиссаров Вл. У л (Ленин): Очерки государственной деятельности в 1917—1918 гг. Л., И С. 415—430.

714

25 % — в армии и 61 % —«на административной работе».19 Все это позволяет заключить, что рекрутирование в органы госаппа¬рата откровенно малограмотных и лишенных всякого представле¬ния об управленческой работе людей могло лишь способствовать усвоению худших черт царского государственного аппарата.

* * *

Другим важнейшим элементом преемственности в отношении основ старого порядка была традиционная для России жесткая централизация управления государством и обществом. На Западе издано значительное число работ, считающих централизацию до¬минантой русского национального развития, причем многие авто¬ры полагают, что эта национальная особенность получила как бы второе дыхание благодаря принципу демократического централиз¬ма большевиков.

Примером могут служит книги американского исследователя Т. Андерсона «Русская политическая мысль» и «Творцы русского марксизма». Он прослеживает эту традицию русской политиче¬ской мысли от Рюрика и князя Владимира Киевского, полагая, что и последующая политика опирается «на варяжско-византийско-монголо-славянское наследство». Главным же проявлением этой национальной традиции автор считает постоянное стремление к жесткой централизации.20

Что же касается принципа демократического централизма, то в книге английского политолога М. Уоллера «Демократический централизм. Исторический комментарий» он рассматривается как составная часть «одной из крупнейших политических концепций XX века», определявшей дореволюционное развитие российского общества и большевистской партии.21

Несомненно, что способ управления самодержавной Россией был жестко централизованным и сводил к минимуму возможности местного самоуправления и самостоятельности местных властей. Централизация обрела новую жизнь в Советской России. Уже под¬вергшийся нападкам как «правый», но все еще сохранявший пост главы правительства А. И. Рыков говорил в докладе о первом пя¬тилетнем плане на XVI партконференции в апреле 1929 г.: «Мест¬ные органы до сих пор часто справедливо жаловались на чрезмер¬ную централизацию управления хозяйством, при которой иногда даже затрагивались конституционные права республиканских или других органов. До сих пор мы действительно грешим тем, что административно-оперативную работу в огромном государстве, с населением свыше 140 млн. человек, с гигантской территорией,

19 См.: Берт Н. История Советского государства: 1900—1991. М., 1992.

С. 134.

20 Аш1ег5оп ТН. Кизиап Ро1Шса1 ТЬоивЬ!: Ал ш1гос!исйоп. N. V., 1967.

Р. 361—373.

21 №а11ег М. Оетосгайс Сеп1гаН$т: Ап Ызюпса! соштетагу. МапсЬе«1ег 1/ту.

[Ргем., 1981. Р. 30—47.

715

сосредоточивали „на вышке" в руках немногих центральных органов».22

В послереволюционной России среди самых сильных элементов старого строя было отношение власти к экономике и роль прави¬тельства в ее регулировании. Следует особо отметить, что это мощное воздействие государства на процессы развития народного хозяйства страны получило дополнительные стимулы и возмож¬ности именно в связи с попытками партийно-государственной вла¬сти осуществлять свои планы строительства социализма и комму¬низма.

Как известно, теоретики научного социализма, и в их числе В. И. Ленин, озабоченные критикой капиталистического общества и определением стратегии и тактики его уничтожения, не создали собственной концепции экономической политики после установ¬ления диктатуры пролетариата, ограничившись рядом общих за¬мечаний и предложением отдельных мер. Поэтому отличительной чертой политики большевистского руководства в области экономи¬ки после Октября была импровизация.

В каких-то элементах эта политика продолжила дело, которое не было завершено ходом исторического развития России. В неко¬торых областях экономики поворот к радикальной ломке в соот¬ветствии с социалистическими догмами выявился отнюдь не сразу, а в первые 8—9 месяцев нового режима: обобществление произ¬водства, распределение, торговля, финансовая политика. Здесь но¬вая власть проявляла осторожность, нежелание форсировать тем¬пы, искала пути приспособления существующей экономики к иде¬ологическим представлениям социализма и в то же время к реальной обстановке. Как бы ни было велико воздействие социа¬листической теории, по-видимому, не следует преувеличивать его значение, по крайней мере для этого периода. Политика больше¬виков в области экономики при всей «социалистической» фразео¬логии до лета 1918 г. в значительной степени определялась зада¬чами завершения демократических реформ, прежде всего в сель¬ском хозяйстве, а в других секторах народного хозяйства отчасти развивалась по правилам игры, сложившимся в дореволюционное время и при Временном правительстве. Элементы социалистиче¬ского экспериментирования в экономике, конечно, были (нацио¬нализация банков, внешней торговли и т. д.), но не имели еше фронтального характера и во многом были фрагментарными или стихийными.

Этот начальный период экономической политики новой власти можно вынести за рамки собственно политики «военного комму¬низма», жесткой и окончательно сложившейся примерно с лета 1918 г. Обострение гражданской войны прервало этот процесс ма* неврирования в области экономической политики и побудило большевистский режим перейти к осуществлению ее в таком виде, как это диктовала чрезвычайная обстановка. Для обоснования же нового курса как нельзя более подходили некоторые положение

22 XVI конференция РКШб): Стенографический отчет. М.; Л., 1929. С. 12.

716

социалистической доктрины, порою относящиеся скорее к фазе коммунистического общества, как его понимали большевики, чем переходного периода.

Политика «военного коммунизма» часто рассматривается как чисто революционный скачок, заранее тщательно продуманный и сознательно предпринятый для реализации социалистических иде¬алов. На самом деле внутренняя политика новой власти в течение всего периода от октябрьского переворота и до весны 1921 г. фор¬мировалась под влиянием по крайней мере трех основных состав¬ляющих:

во-первых, российской исторической традиции (активное вме¬шательство государства в управление экономикой); во-вторых, чрезвычайных условий войны; в-третьих, идей социалистической теории, утопических комму¬нистических воззрений.

Теоретической основой для форсирования перехода к «социа¬листической» экономической политике была выдвинутая Лениным концепция, в которой предусматривался приоритет субъективных факторов в процессе преобразования общества. Но это новшество в теории социалистической революции, сформулированное лишь в январе 1923 г. в статье «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)»23 и не предлагавшееся Лениным никогда ранее в таком законченном виде, скорее выглядит как попытка задним числом оправдать и подтвердить избранный или эмпирически сло¬жившийся курс на форсированное строительство нового общества, новой социалистической цивилизации.

Три важные особенности экономического развития дореволю¬ционной России обычно отмечались лидерами большевиков как ос¬нова для будущей организации народного хозяйства в условиях «социалистического строительства» страны. Первая заключалась в определенной ступени монополизации частной промышленности, которая, как полагали, подготовила обобществление и национали¬зацию крупной и средней индустрии и ее функционирование как государственной в послеоктябрьский период.

Вторая особенность — регулирование экономики со стороны го¬сударства посредством различного рода комитетов, совещаний, со¬ветов экономического характера. В восприятии участников собы¬тий организация управления промышленностью после победы Октября («главкизм») связывалась и с этими органами регулиро¬вания экономики России военного времени, и с заимствованием новой властью идей организации германских центров управления военной индустрией.

Третья особенность — поддержание и развитие одного из веду¬щих укладов народного хозяйства, где роль государства приобрела всеобъемлющее значение и где понятие рыночных отношений и прибыли почти ничего не значили, — централизованного казенно¬го хозяйства. Оно стало, может быть, главнейшей материальной предпосылкой будущего государственного сектора советской эко-

23 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 378—382.

717

номики и той моделью экономического развития, которая отража¬ла прежде всего и главным образом политические цели и интересы новой власти.

Русская крупная промышленность и тем более ее казенные за¬воды, были весьма тесно связаны с политическими и военно-стра¬тегическими интересами государства и в гораздо меньшей степе¬ни—с внутренним потребительским рынком. В этом смысле тра¬диционная патерналистская и регулирующая роль государства в ряде крупных отраслей народного хозяйства, особенно четко выя¬вившаяся в конце XIX—начале XX в., не была прервана револю¬цией. Она была сохранена и продолжена в иных по содержанию формах, но, может быть, в еще более гипертрофированном виде благодаря созданию в Советской России гораздо более мощного го¬сударственного сектора экономики.

Интерес в этом смысле представляет полемика, возникшая в декабре 1926 г. на пленуме Исполкома Коминтерна между Л. Д. Троцким и Н. И. Бухариным, которая касалась отноше¬ния к традиции российской экономической истории. Оба призна¬вали, что она есть и с нею надо считаться при строительстве «фундамента социализма». Но если «сверхиндустриализатор» Троцкий был довольно осторожен в том, чтобы пытаться быстро «перешагнуть через предшествующую экономическую историю, создавшую нашу нынешнюю индустрию такою, как она есть», то объявленный через полтора года «правым» Бухарин, соглаша¬ясь, что «совершенно абстрагироваться от истории мы не мо¬жем», говорил нечто обратное будущей платформе «правых». Он высказался против тезиса, что не следует «топтать нашу эконо¬мическую историю»: «Это — неверно, это — отрицание револю¬ционного перелома, это возвращение к уже пройденному этапу истории». Иными словами, соглашаясь с восприятием традици¬онной русской государственной, экономической политики, боль¬шевистское руководство, в его разных течениях, по-разному мыслило о степени и темпах охвата государством различныж сфер руководства народным хозяйством. В конце концов Сталия и его окружение-предпочли, говоря словами Бухарина, именно курс на «революционный перелом».

Одно из многих высказываний Ленина о роли «пролетарского» государства в управлении промышленностью не оставляет сомне¬ний в его намерении продолжить и усилить политику прежней власти в отношении крупной промышленности. Еще в 1918 г. Ле¬нин писал: «Коммунизм требует и предполагает наибольшую це»-трализацию крупного производства во всей стране. Поэтому об¬щероссийскому центру безусловно надо дать право подчинять себе непосредственно все предприятия данной отрасли».24

Оценка экономической политики большевиков и ее соотноше¬ния с русской традицией сильного государственного участия в на¬родном хозяйстве была дана видным русским инженером, Н. К. фон Мекком, который до революции был председателем правленшш:

24 Там же. Т. 36. С. 392.

718

и крупнейшим пайщиком Московско-Казанской железной дороги, а в 1929 г. был расстрелян с группой инженеров-путейцев как «вредитель».

В 1923 г., после перехода к нэпу, будучи тогда служащим На¬родного Комиссариата путей сообщения, фон Мекк говорил Н. Ва¬лентинову (Вольскому): «Меня совсем не страшит и не смущает, что советское правительство национализировало огромную часть хозяйства страны. У нас всегда и в прошлое время, при царском режиме, очень значительные отрасли хозяйства принадлежали го¬сударству. Кажется, ни в одной стране мира не была так широко проведена национализация. У нас военные заводы принадлежали государству, ему принадлежали недра, огромные лесные площади, земли, винная монополия, а железные дороги, как правило, вы¬купались у частных лиц и становились государственными. Конеч¬но, есть пределы национализации, и новая экономическая полити¬ка, возвращая прежним владельцам ряд зря и необоснованно от¬нятых у них мелких предприятий, сама ясно намечает эти пределы».25 Все сказанное о влиянии русской государственной тра¬диции и отчасти обстановки военного времени на формирование экономической политики большевистского руководства свидетель¬ствует по крайней мере о том, что было бы опрометчиво игнори¬ровать эти факторы и относить все меры новой власти в сфере на¬родного хозяйства исключительно на счет воздействия догматов социалистической теории.

Проблемы русской государственной традиции вряд ли можно обойти и при оценке формы правления того политического строя, который был охарактеризован как диктатура партии, как партий¬но-государственный режим. В России, по мнению крупных ис¬следователей проблемы парламентаризма, никогда не было сколь¬ко-нибудь серьезных предпосылок или почвы для какой-либо устойчивой формы представительной государственной власти.26 Отношение большевиков к парламентской форме правления все¬гда обусловливалось тактическими моментами. Исследование от¬ношения руководства партии к парламентаризму в России после разгона Учредительного собрания 6 января 1918 г. показывает, что новая власть лишь дважды, и то в чисто тактических целях, ставила вопрос о возможности «отхода» от советской к парламент¬ской форме правления. В первый раз это было на VII съезде РКП (б) в марте 1918 г., когда использование парламентаризма те¬оретически допускалось Лениным в случае, «если ход борьбы от¬бросит нас назад, на известное время» от «высшего по демокра¬тизму» советского типа государства.27

25 Валентинов Н. (ВольскийН.) Новая экономическая политика... С. 62—63.

26 См., например: Знаменский О. Н. Всероссийское Учредительное собрание:

История созыва и политического крушения. Л., 1976.

2? См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 58, 64; Седьмой экстренный съезд РКП (б): Стенографический отчет. М., 1962. С. 159.

719

Второй раз вопрос о парламентской форме правления возник — и она даже была реализована — в связи с организацией власти в Дальневосточной республике (ДВР), буферном государстве, со¬зданном из тактических соображений на Востоке страны. Здесь многопартийный парламент был лишь фиктивным обрамлением реальной власти той же РКП (б). С ликвидацией ДВР в 1922 г. эта парламентская ширма была без помех убрана с политической сце¬ны Советской России.28

Во многих работах западных авторов советская политическая система выводится из авторитаризма и автократизма царской Рос¬сии и характеризуется как чисто национальное, «русское» явле¬ние. Так, американский историк Р. Дэниеле усматривает «поли¬тическое постоянство» в «сохранении или оживлении царского наследия» в советском обществе.29 Заинтересованные современ¬ники — критики складывающегося режима довольно быстро рас¬смотрели суть первой фазы становления особого вида коммунисти¬ческой автократии, оценивая новый режим Советской России как «самодержавный строй» и совершенно определенно сравнивали его с монархией царского времени.

Анализ и описание того, какие этапы проходил советский пар¬тийно-государственный строй на пути к автократизму и «новому самодержавию», последовательно проводились зарубежным мень¬шевистским «Социалистическим вестником».

Первый серьезный кризис в состоянии здоровья В. И. Ленина побудил лидера социал-демократов за рубежом Ф. Дана проана¬лизировать и особенности партийно-государственного строя в Со¬ветской России, сложившегося к середине 1922 г. В статье «Бо¬лезнь режима», описав все уловки, к которым прибегали советские официальные лица, чтобы скрыть или затушевать истинный ха¬рактер заболевания Ленина, автор использует сравнение с приема¬ми и методами, применявшимися в подобных случаях при царском дворе. «Эти попытки советских Фредериксов подражать Фреде-риксам Романовской монархии показывают, как много связано для современного большевистского режима с личностью председа¬теля Совнаркома. Строй, официально провозглашающий себя про¬дуктом творчества масс, воплощением созидательной и организо¬ванной воли класса, на деле оказывается столь персонально заост¬ренным, что уход личности — хотя бы и столь крупно! личности, как Ленин, — является для него настоящей катастро¬фой».30 Дан отмечал ту «роль железного обруча, сдерживавшую рассыпающуюся храмину» государства, «какую играл Ленин», его гибкость и «несравненное искусство лавирования», те «обаяние • доверие», которые создала Ленину вся его предыдущая деятель¬ность в рядах коммунистической партии и которые ставили его «вне конкурса», а также «делали для членов этой партии возмож-

28 Подробнее см.: Знаменский О. Я., Шишкин В. А. Ленин, революциоюв

движение и парламентаризм. Л., 1977. С. 119—138.

29 См.: ОатеЬ К. V. Кияиа. N6» 1егееу, 1964. Р. 97.

30 Социалистический вестник. 1922. № 13—14 (35—36). С. 3—4.

ным примирение со многим, чего она никогда не позволит его эпи¬гонам».

Следует отметить и еще одно существенное обстоятельство, ка¬сающееся возврата к режиму личной власти. Конечно, это было проявлением традиции российской государственности, но отнюдь не восстановлением прежних ее самодержавных форм, их рециди¬вом в первозданном виде. Дело заключалось в переходе — в совер¬шенно иной исторической обстановке — к какому-то подобию це¬заристской или бонапартистской империи в ее большевистско-со-ветском варианте.

В передовой статье «Социалистического вестника», озаглавлен¬ной «Смерть Ленина», давалась следующая обобщающая характе¬ристика ленинского окружения ко времени его кончины. «Его пре¬емники переняли у него все формы его партийного и государст¬венного диктаторства. Но они не могли перенять у него ни его гения, ни его редкого чутья к стихии, ни его незыблемой, фана¬тичной веры в самого себя и в свое дело. Место верховного жреца, который настолько сам верил в свою помазанность духом проле¬тарской революции, что умел заражать этой верой и других, за¬няли жалкие эпигоны ... для которых диктатура в партии и в го¬сударстве есть лишь средство сохранить власть и ее соблазны в своих руках, а не тот рычаг, на который Ленин почти с религиоз¬ным экстазом смотрел как на орудие переворачивания всего ми¬ра».31

Но эти «жалкие эпигоны» проявили достаточно политической изворотливости, чтобы оседлать и успешно эксплуатировать еще один из ключевых элементов традиции русской государственно¬сти. Их огромный опыт пропагандистской работы подсказал им почти гениальную идею. Речь идет о создании некоего эрзаца ре¬лигии — православия, которая была одним из «трех китов» быв¬шей монархии, о воспитании народа, кроме всего прочего, в духе культа и обожествления единовластия, придания фактическому советскому диктатору лика святого с использованием мощных и религиозных по своей сути средств воздействия на общество.

Вот эти средства и были взяты на вооружение «триумвиратом», который, согласно информации из Москвы 1925 г., современники не без основания именовали «самодержавной, правящей страной тройкой».32 После смерти вождя эта «тройка» (Зиновьев, Каменев, Сталин), каждый преследуя собственную цель занять его место в партии и государстве, осуществляли огромную работу по внедре¬нию в сознание народа культа Ленина. Дальнейшая борьба за власть уже внутри «триумвирата», а впоследствии между сталин¬ским большинством и «новой» (затем «объединенной левой») оп¬позицией лишь усилила использование культа Ленина как плац¬дарма для восхождения на партийно-государственные «небесные высоты» единственного «истинного продолжателя» ленинского учения — И. В. Сталина. Об этой идеологической работе хорошо рассказал глава чехословацкой дипломатической миссии И. Гирса

31 Там же. 1924. № 2(72). С. 1—2.

32 Там же. 1925. № 6 (100). С. 30.

720

721

в донесении из Москвы в свое Министерство иностранных дел от 6 января 1926 г., озаглавленном «Ленинизм—новая религия в России».

«Русские коммунисты, которые объявляют себя при каждом удобном случае поборниками реализма и атеистами, которые заявляют, что предшествующая власть закабаляла народ с помощью религиозного дурмана, и которые, в особен¬ности в первое время после большевистского переворота, преследовали и пресле¬дуют всякую религию, высмеивали религиозные обряды, вытаскивали останки раз¬личных святых из гробниц и доказывали народу, что не следует бояться их при¬зрачной силы, сегодня, после восьми лет правления в России, явно приходят к иному мнению. Перемены в тактике коммунистов в этом смысле начали отчетливо проявляться в особенности после смерти Ленина, и нет ни малейшего преувеличе¬ния в утверждении, что Россия приобрела новую религию, которая именуется ле¬нинизмом, религию со всеми ее обрядами, проповедью неприкосновенности, иск¬лючительного положения и непогрешимости. Пророком является Ленин. На „Крас¬ной площади" перед Кремлем стоит его мавзолей, и здесь в мистическом красном подвале лежит в стеклянной витрине его забальзамированное тело. Мавзолей этот превратился в святое место, куда ежедневно приезжают толпы народа, подобные процессиям, которые некогда двигались на Руси к останкам святых. Приходит и много любопытных, но приезжает и очень много действительно добровольных и недобровольных паломников, таких, как группы школьников, членов профсоюзов, заводских рабочих, паломники мужики, экскурсии, которые организует государ¬ство. Любое важное государственное дело, которое некогда начиналось богослуже¬нием, теперь коммунисты открывают посещением ленинского мавзолея. И как прежде останки святых имели свои дни поклонения, так и ныне день смерти, рож¬дения Ленина, юбилей переворота являются днями паломничества к его мавзолею.

Но и на этом коммунисты не остановились: раньше почти в каждом русском доме и в общественных зданиях и учреждениях, школах, больницах в углу были образа святых. Однако коммунизм в первые же дни, разумеется, все их огульно упразднил, но скоро стало ясным, что пустое место необходимо заполнить. И ком¬мунисты создали так называемые „ленинские уголки", где на месте икон святых теперь находятся портреты Ленина. Такие уголки с Лениным должны быть в каж¬дом клубе, в школах, учреждениях, их мы видим на заводах, в кооперативах, боль¬ницах, детских домах, в тюрьмах и личных квартирах многих коммунистов. Пор¬треты Ленина, картины сцен из его жизни обрамлены кусками красной материя (раньше в домах простых людей возле икон были развешаны прозрачные ткани с народной вышивкой).

Часто над его головой изображены сверкающие пятиконечные звезды, которые очень напоминают прежнее сияние вокруг голов святых. И как когда-то здесь бьим цитаты из священного писания, так и теперь можно прочесть разные ленинские высказывания и цитаты. В школах, клубах, приютах в таких местах проходят л>-клады и лекции, в которых дается изложение учения Ленина.

Помимо простых портретов Ленина, государственное издательство распростра¬няет печатные плакаты, на которых изображено, например, заседание Политбюро^ а над его участниками возносится осеняющая их тень Ленина; к двадцатой годов* щине революции 1905 г. были изданы плакаты с изображением событий того врв-мени и над ними опять реял дух Ленина. В главном магазине государственной книжного издательства на Кузнецком мосту в Москве продаются отпечатанные л^ зунги: „Везде и всегда с нами Ленин" или: „Ленин живет в трех поколения»: • партии, в комсомоле и в пионерах" и другие такого же типа.

И как во времена средневековья ссылка на священное писание не подлежав» | дальнейшему оспариванию и оно становилось для отважившегося на это небев* пасным, так и ныне в России в общественных дискуссиях и в частных разговор!*] таким же образом пользуются ленинскими высказываниями. Примером этого быв] и споры оппозиции и ее противников на последнем съезде РКП, когда обе стороавв | доказывали, что они правы, ссылаясь на сочинения Ленина и постоянно цити||*В| страницы и параграфы указанных сочинений. Зиновьев в одной из своих речей Г~ съезде прямо сказал, что он апеллирует к „старому завету" коммунизма.

Коммунисты ныне создали в России целый новый культ ленинизма, культ' сто религиозный. Нельзя, однако, поверить, чтобы коммунистические вожди I ренне верили в это новое божественное учение, но они видят в нем выгоды и I

722

легчение для аргументации, для своих доводов и сполна используют их в своих интересах. Коммунистическая молодежь, которая была лишена осмеянной рели¬гии, в особенности ее мистической и обрядовой части, служившей прежде опорой, без чего легко может обойтись человек культурный и сильный, — это новое молодое поколение принимает с благодарностью новую религию, которую ему предлагает новая власть и которую она хитроумно использует в своих целях».

С появлением нового диктатора — И. В. Сталина — пышным цветом расцвели все атрибуты былого российского авторитаризма. Самое же главное — реальная власть и возможность ее применить, не считаясь ни с законом, ни с какими-либо серьезными ограни¬чениями со стороны выборных советских и партийных органов, — все больше переходила в руки одного человека.

Не может не вызывать, однако, серьезных сомнений излишне категоричная оценка нового строя периода 20-х годов как станов¬ление тоталитаризма. Такой упрощенный подход в значительной мере основан на прямых аналогиях Советского государства и об¬щества с фашистскими режимами в Германии и Италии, проводи¬мых рядом западных авторов. «Тоталитаризм» нередко определя¬ется ими для Советской России как «красная» его разновидность в отличие от «коричневой», или же «левая» в отличие от «пра¬вой».34 В зарубежной литературе уже высказано и мнение об умо¬зрительном характере выдвижения более десятка оценок Россий¬ского Советского государства и общества как тоталитарных, кото¬рые (оценки) Т. Флерон назвал ярлыками «прорицания», наклеиваемыми на «неодобряемую» систему и лишь отражающи¬ми тенденциозность и отсутствие у их авторов каких-либо науч¬ных критериев.35 Наиболее серьезные исследователи социально-политических и экономических процессов, происходивших в стра¬не в годы нэпа, считают это понятие явно неподходящим для объяснения сущности Советского государства и общества этого времени.36 Один из крупнейших западных специалистов в области политической истории Советского государства, С. Коэн, назвал и обосновал целый ряд признаков в его развитии, которые не позво¬ляют говорить о сколько-нибудь полной монополизации со сторо¬ны партийно-государственной власти важнейших сфер экономи¬ческой, социальной, общественной, литературно-художественной и даже политической жизни, если иметь в виду огромный удель¬ный вес беспартийных специалистов и администраторов во всех государственных структурах, а также в области образования, на¬уки и здравоохранения. Вывод, к которому он приходит, выглядит достаточно взвешенным и обоснованным: «По сравнению с при¬шедшим ему на смену сталинским порядком, — пишет автор, — советский нэп 20-х годов характеризовался наличием значитель-

33 АГСГПУ РейегаМГло гшшлегегуа галгашспГсп уёа, Ро1ШсКё 2ргауу (РгаЬа).

МОЗКУЭ. 1926, № 8.6.1.

34 То1аН1апш КесопзМегед / Ей. Е. Мепге. N. V., 1981. Р. 15, 33.

35 См.: Пегоп Т. ^. Зоете! Агеа ЗшсНек апй 5оаа1 Заепсез: 5оше Ме1подо1ог1са!

РгоЫепк ш Сошпшшя ЗшоМез // 5оу1е1 ЗшсЯез. 1968. Уо1. 19. N 3. Р. 314—315, 339.

36 См., например: Игрщкий Ю. И. Снова о тоталитаризме // Отечественная

история. 1993. № 1; Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность

реформ // Там же. № 2.

723

ного плюрализма в авторитарных рамках однопартийной диктату¬ры».37

Р. Д. Андерсон отмечал, что уже в 1960-е годы подавляющая часть западных наблюдателей вынуждена была отказаться от по¬нятия тоталитаризма применительно к советскому строю ввиду накопления большого эмпирического материала и выявившейся теоретической несостоятельности самого термина. В статье, адре¬сованной специально российскому читателю, он вскрывает идео¬логические и эмоциональные («чувство отвращения» и желание «дистанцироваться» от деятельности фашистских и коммунисти¬ческих режимов) корни этого понятия. В научном же плане Р. Ан¬дерсон устанавливает немало схожего в организации управления в так называемых тоталитарных обществах и западных демокра¬тиях (организация вертикальной связи элиты и народа; горизон¬тальные линии борьбы политических лидеров всех уровней за под¬держку определенных групп населения и т. д.). Кроме того, он справедливо усматривает слабое место концепции тоталитаризма в отказе ее сторонников от принципа историзма. «Концепт тота¬литаризма, — пишет Р. Андерсон, — игнорирует не только сход¬ство между режимами, для определения которых он используется, и демократиями, но и их схожесть с другими формами тирании и угнетения» (например, в феодальных обществах). Мимоходом он делает очень ценное замечание о значении российской традиции для понимания жизни государства и общества в советское время: «Простые русские крестьяне более четко сознавали преемствен¬ность между „коммунистической" и более ранними формами правления меньшинства, чем интеллектуалы, выдумавшие кон¬цепцию тоталитаризма. Сколь мало крестьян вводил в заблужде¬ние „официальный образ" (власти. —Авт.) видно, в частности, из того, как они расшифровывали аббревиатуру „ВКП(б)": „Вто¬рое крепостное право большевиков"».

Р. Андерсон приходит к ряду выводов: «Концепт тоталитаризма пригоден для исследования лишь внешних проявлений господст¬ва», «он принимает партию-государство такой, какой она сама пы¬тается представить себя общественности, т.е. спаянный дисципли¬ной инструмент в руках харизматического лидера» даже тогда, когда на деле она является набором группировок, сохраняющие свою монополию на власть путем создания ложного «образа дис¬циплины и единства». По его мнению, концепция тоталитаризма ненаучна, ибо «пригодна для исследования лишь внешней стороны того или иного явления», и спекулятивна, конъюнктурна, посколь¬ку «создает опасность ложного истолкования преемственнося между прошлым и настоящим» (позволяет либо скрывать эту пре¬емственность, чтобы «оторвать» новую власть от старого порядка* выказав ее демократической, либо подчеркивать связь с прошлым» чтобы заклеймить новое руководство как антидемократическое).

В заключение Р. Андерсон пишет, что наблюдаемый в совре¬менных условиях возврат некоторых исследователей и авторов •

37 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 331—337.

724

концепции тоталитаризма, причины ее «притягательности» оста¬лись теми же, что и раньше, — использование в конъюнктурных целях. С его точки зрения, другой «теоретический концепт, кото¬рый позволил бы признать и принять тезис преемственности меж¬ду недемократическими и демократическими режимами, был бы предпочтительнее как с научной, так и с практической точки зре¬ния».38 Не последнюю роль в создании режима «партия-государ¬ство», который сложился и стал функционировать в Советской России, сыграло влияние дореволюционных форм организации политической жизни страны и национальных, идеологических, официальных и общественных представлений, связанных с ними.

* * *

Как известно, в России существовали два основных направле¬ния общественной и государственной мысли: византийский, или евразийский, антиевропеизм, с одной стороны, и европеизм — с другой. В иностранной литературе довольно давно разрабатывают¬ся схемы, согласно которым курс на «социализм в одной стране» и последующий переход к индустриализации так или иначе отра¬жали возврат большевистского руководства к «ценностям русского национализма», «отход от марксизма и теории интернационально¬го братства», которые «умерли с Лениным» (Д. Браун). По мне¬нию крупного американского советолога Р. Гудмэна, дискуссия в партии по поводу теории «социализм в одной стране» была одним из проявлений «возрождения старых разногласий между славяно¬филами и западниками», а американская исследовательница О. Наркевич усматривает в политике ВКП(б) с середины 20-х го¬дов переход к разработке националистической «азиатской модели» социализма и отказ от интернациональной сущности теории Мар¬кса.39

Не все бесспорно в этих построениях, однако суть проблемы намечена верно. Что касается выработки новой властью общей стратегии развития страны и ее связи с российской национально-государственной традицией, то роль старых национальных инте¬ресов, постепенное преобладание «преемственности» над сдвигами (Карр) в послереволюционную эпоху ощущались также достаточ¬но явственно.

Отношение советской партийно-государственной власти к За¬паду поначалу определялось в основном внутренней политикой. Победа революции, взрыв «левокоммунистических эмоций» в свя¬зи с дискуссиями о Брест-Литовском договоре, начавшиеся рево¬люции в ряде европейских стран укрепили у значительной части большевистских лидеров навеянное марксистской теорией своеоб-

38 Андерсон Р. Д. Тоталитаризм, концепт или идеология? // Полис. Полити¬

ческие исследования. М., 1993. № 3. С. 97—107.

39 См.гДгоит!/. Ких$1а Ехр1огед. Ьопдоп, 1959. Р. 91; СооЛтапК.. Р. ТЬе5оу1е1

Ое818п Гог а \УогШ 51а1е. N. V., 1960. Р. 159, 161, 163; АпЛепоп Т. МаЛеге оГКи8$1ап

Матзт. N. V., 1963. Р. 215; Nа^I<.етсг. О. Магхиш апд КеаИгу оГ Ро\сег: 1919—

1980. Ьопйоп, 1981. Р. 317—321.

725

разное революционное «западничество». Россия рассматривалась ими как плацдарм мировой революции, а сам плацдарм должен был расширяться в ожидании последующей «социализации» Евро¬пы и помощи со стороны ее рабочего класса. Предполагалось, что построения социализма в стране можно добиться только с по¬мощью европейской или мировой революции.

Однако эти общие представления о главенстве принципа про¬летарского интернационализма никогда не проявлялись в чистом виде. Политика новой власти на международной арене даже и в 1918—1920 гг. характеризовалась — наряду с линией поддержки мирового революционного процесса — также и стремлением к уре¬гулированию отношений с правительствами западных стран, тем более что расширение интервенции угрожало и «завоеваниям .со¬циализма», и существованию самой большевистской власти.*Уже в феврале—марте 1918 г. в связи с переговорами в Брест-Литовске В. И. Ленин предложил такую формулу соотношения националь¬ных и интернациональных задач революционной России, в кото¬рой первые (сохранение государственной власти и защита ее ин¬тересов) выдвигаются на передний план.40

В начале 1920-х годов действие этих факторов — революцион¬но-интернационалистского и национально-государственного — привело к появлению нескольких- позиций -по отношению к Запа¬ду. Им соответствовали и четыре концепции, более или менее от¬четливо сформулированные политическими деятелями Советской России и наиболее ярко проявившиеся в период подготовки к Ге¬нуэзской конференции:-а) пропагандистская, или революционно-интернационалистская, .«западническая» позиция А. А. Иоффе, являвшаяся рецидивом тактики «левых» коммунистов периода брест-литовских переговоров; б) «производственная», или «купе¬ческая», линия и ее варианты (Г. В. Чичерин, М. М. Литвинов), содержавшая элементы и реальной политики компромисса с Запа¬дом, и «социалистической» внешней политики; в) промежуточная линия В. И. Ленина (отказ от открытой революционной пропаган¬ды, но жесткая позиция в отношении уступок буржуазному Запа¬ду); г) особая, гибкая политическая линия Л. Б. Красина, осно¬ванная на самой серьезной склонности к компромиссам (Генуэз¬ская конференция, договор с Л. Уркартом, полемика на XII съезде РКП (б), взгляды на компромисс с Францией и Англией в 1925— 1926 гг.).

Лишь позиция Л. Б. Красина отражала в значительной мере понимание необходимости более тесной и органической связи с За¬падом в плане осуществления стратегии экономического развития Советской России, даже ценой некоторых принципиальных поли¬тических и материальных уступок. Вместе с тем эта позиция была и весьма жесткой с точки зрения отстаивания государственных на¬циональных интересов России, что особенно ясно проявлялось • настояниях Красина на необходимости сохранения гоеударствеш-ной монополии внешней торговли.

40 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 244—245, 3^2.

726

С середины 1920-х годов приверженность принципу пролетар¬ского интернационализма (революционному «западничеству») и выполнению связанных с ним обязанностей, с одной стороны, и ориентация на национально-государственные интересы — с дру¬гой, все более перекрещивались в политике большевистского ру¬ководства. Первая тенденция хотя и сохранилась, но стала явно приспосабливаться к второй, которая постепенно становилась до¬минирующей.

В эти же годы большевистское руководство проявляло интерес и к «западной модели» развития. Надо отметить, что общая поста¬новка вопроса об использовании главным образом организацион¬ных, технических и технологических, производственных элемен¬тов «западной модели» принадлежала В. И. Ленину. Именно он, мало обращавшийся к политике русских царей, в высшей степени высоко охарактеризовал деятельность Петра I и заявил о необхо¬димости воспринять у него опыт «перенимания западничества» хо¬тя бы и «диктаторскими», «варварскими» приемами.41 Его после¬дователи также проявляли интерес к использованию и перенесе¬нию опыта развития капиталистических стран в различные отрасли народного хозяйства. Они признавали и необходимость ос¬мысления «западной модели» для экономического и технического прогресса СССР.

В то же время считалось общепризнанным, что это использо¬

вание возможно лишь без восприятия социально-классовой сущ¬

ности этой «модели». Иными словами, перенимание «западниче¬

ства» уже в его буржуазном варианте могло осуществляться толь¬

ко в пределах техники, технологии, производственного опыта, но

никак не затрагивать проблем производственных отношений, идео¬

логии, интересов государственной и политической системы, пони¬

мания прав человека, методов управления социальными процес¬

сами. '

Таким образом, в 1920-е годы как будто бы наметился некий единый подход сталинского руководства и троцкистской оппози¬ции к проблеме стратегии развития страны при использовании ря¬да форм связей со странами капиталистического Запада, его «мо¬дели» экономического роста. Однако, согласно имеющимся в за¬рубежной историографии наблюдениям, Сталин и его сторонники проявляли больше «изоляционизма» по отношению к мировому хозяйству, они форсировали создание замкнутого народного хо¬зяйства, нацеленного на самообеспечение всех потребностей раз¬вития.42

В 1925—1926 гг. развернулась острейшая внутрипартийная ди¬скуссия о концепции «социализма в одной стране». До 1925 г. в партийном руководстве не возникало разногласий относительно проблемы построения или победы социализма в одной стране. Представители и бывшего «триумвирата», и оппозиции, как и сам В. И. Ленин, придерживались более или менее единой точки зре-

41 Там же. Т. 31. С. 300.

42 См.: Оау Я. Ьеоп Тго1х1су апй 1Ье ро!Шм оГ есопоппс 18о1а1юп. СашЬпйзе

(Ма55.), 1973. Р. 4, 14, 132—136, 161.

727

ния: социализм в Советской России надо строить, для этого есть необходимые условия и возможности, но «для окончательной по¬беды социализма, для организации социалистического производ¬ства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран». Поэтому строитель¬ство социализма в одной стране, где была совершена пролетарская революция, рассматривалось в контексте ленинской формулы о необходимости в этой стране добиться «максимума осуществимо¬го» для «развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах».43

Бухарин в апреле 1925 г. сформулировал проблему возможно¬сти построения социализма в одной стране. С. Коэн справедливо отмечает в связи с этим, что самого по себе обоснования концеп¬ции «социализм в одной стране» вполне можно было достичь раз¬личными способами, но речь шла о гораздо более важном: «Фор¬мальное выражение доктрины явилось по существу решительным поворотом в официальной большевистской концепции».44 Бухарин выполнил роль интерпретатора — или соавтора — сталинской тео¬рии, разделив вопрос на две части: «полная победа» вполне дока¬зывалась ленинскими работами 1922—1923 гг., в которых говори¬лось о наличии в Советской России всего «необходимого и доста¬точного» для превращения страны из «нэповской» в «социалистическую», вопрос же об «окончательной победе» был искусно поставлен Бухариным в зависимость от победы пролетар¬ской революции в других странах.45 Тем самым ему удалось сое¬динить, грубо говоря, «национализм», идущий от сталинской груп¬пы, и «интернационализм» ортодоксальной теории социалистиче¬ской революции, которой прежде поклонялись и сам Бухарин, и все видные лидеры большевизма. Эта дуалистическая формула «социализма в одной стране» получила отражение в решениях XIV партконференции (1925 г.) и была развита в том же духе в сталинской работе «К вопросам ленинизма» (1926 г.).

Бухарин испытывал беспокойство оттого, что тенденция к пре¬увеличению возможностей страны несет опасность утверждения идеологии «национального большевизма».46 Дискуссия на VII рас¬ширенном пленуме Исполкома Коминтерна в декабре 1926 г., в сущности, подтвердила эти опасения, хотя сам Бухарин и высту¬пал в ней с защитой концепции «социализм в одной стране». В ходе острейшей полемики между Сталиным (докладчиком), Буха¬риным, Рыковым и др., с одной стороны, и Троцким, Зиновьевым, Каменевым — с другой, водоразделом послужила оценка страте¬гии развития страны. Сталин и его сторонники защищали пози¬цию достаточности национальных сил и средств для индустриаль¬ного развития и модернизации страны без помощи зарубежного

пролетариата и даже без особого учета взаимосвязи СССР с ми¬ровым хозяйством. Их оппоненты рассматривали такую платфор¬му как разрыв с социалистической теорией, определение «нацио¬нальной, а не интернациональной» стратегии развития (Зиновь¬ев) , «подмену международной революционной перспективы» — а она становилась все менее вероятной — «национально-революци¬онной» или «национально ограниченной» (Каменев). Лидеры «объ¬единенной левой оппозиции» небезосновательно усмотрели к кон¬цепции «социализм в одной стране» и стремление непомерно фор¬сировать темпы экономического развития.47

Однако главное, что выявилось в связи с появлением концеп¬ции «социализм в одной стране», — это несомненное начало посте¬пенного «освоения» сталинским руководством идеологических тра¬диций русской политической и государственной мысли, поначалу в причудливой смеси двух ее основных течений — стремление на пределе сил достичь уровня «западной модели», но при этом с при¬знанием национальных ценностей, окрашенных в «социалистиче¬ские цвета», в качестве основы стратегии развития. Возникший конфликт создал совершенно новую ситуацию в партийно-госу¬дарственном руководстве Советской Россией. Постепенно, но все более отчетливо и неумолимо он разрешался в пользу возрожде¬ния, пусть модернизированной, национально-самобытнической идеологии как одного из оплотов государственности, или, гру¬бее, — в пользу «национал-большевизма». А это означало, что но¬вая власть сделала еще один крупный шаг к восприятию устоев «старого порядка», на сей раз в области идеологии. На основе но¬вых представлений с конца 1920-х годов, в соответствии со свер¬тыванием «внутреннего нэпа», наблюдается и все более явный пе¬реход этой власти на позиции условного «изоляционизма», или ав¬таркии, во внешнеэкономической политике, что выразилось в сокращении или прекращении всех основных видов хозяйствен¬ных связей с Западом.

С этого времени «западная модель» вдруг надолго утратила свою привлекательность для партийно-государственного руковод¬ства. Свой, доморощенный, путь развития казался ему теперь единственно правильным.

47 Пути мировой революции: VII расширенный пленум ИККИ. Стенографи¬ческий отчет. М., 1926. Т. 2. С. 10—21, 72—74, 99—103, 197—200, 237—239, 323—325.

43 См.: Сталин И. О Ленине и ленинизме. М., 1924. С. 40—41.

44 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 224.

45 Там же. С. 225. См. также: КПСС в резолюциях... М., 1984. Т. 3.

С. 388—392.

46 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 225—226.

728