2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist

Глава X. Власть и плебс

внедрения во Франции, — и дает заметные политические результаты25.

Эта аристократия, возможно потому, что в нее проникли купцы из Ост-Индской компании, сведуща в вопросах экономики и немедленно пресекает всякую попытку девальвации, обеспечивая тем самым реальную стабильность своих доходов и даже их повышение в течение XVIII в., благодаря характерным для этого периода значительным колебаниям цен.

Находясь во всеоружии прав и богатства, британская аристократия при Ганноверской династии будет поистине хозяйкой государства.

Когда впоследствии поднимется демократическая волна,

вАнглии она натолкнется на Власть, со всех сторон окруженную аристократическими укрытиями, а во Франции внезапно накроет ничем не сдерживаемую монархическую Власть. Это

вдостаточной мере объясняет различие английской и французской демократий.

Неверные маневры и самоуничтожение аристократии во Франции

XVIII век был во Франции эпохой аристократической реакции, столь, однако же, безуспешной, что вместо ограничения

25«С тех пор как государственные займы стали почти единственным, во всяком случае единственно успешным, способом изыскания средств на военные нужды, могущество правящих в их внешних сношениях теперь уже не измеряется, как в древности, обширностью сферы их господства, количеством подданных, мощью и выучкой армий, а определяется успехами сельского хозяйства, промышленности и ремесел, степенью распространения, эффективностью и величиной государственного кредита. Всех могущественнее тот, кто может занять больше, по самой низкой ставке и на самый длительный срок. Покуда деньги будут нервом войны, правительство самого богатого народа, пользующееся наибольшим кредитом, повсюду найдет силы, готовые ему служить, союзников, расположенных ему содействовать, сторонников, заинтересованных в его победе, и заведомо сумеет подчинить себе, поработить народ, не имеющий богатства, или свергнуть и уничтожить правительства, у которых нет кредитов» (Ch. Ganilh. Essai politique sur le revenue public. Paris, 1823).

261

Книга IV. Государство как постоянная революция

монархической Власти она привела к уничтожению и монархии, и аристократии и к возвышению Власти гораздо более абсолютной, чем Власть Великого короля.

Как показывает нам Сен-Симон, высшее дворянство ожидало смерти Людовика XIV, чтобы отвоевать территорию, потерянную при Мазарини. Но как вернуть прежнее влияние? Противопоставить монарху другую, сдерживающую, власть? Герцоги об этом не думают, а просто хотят завладеть государством. Наученные плебейскими «служителями», жертвами которых они стали, они уже не мыслят политической деятельности без применения государственных рычагов. «По моему замыслу, — рассказывает Сен-Симон, — надлежало начать привлекать дворянство на службу, подобающую его достоинству и авторитету, в противность людям мантии и пера, и, действуя мудро, неспешно, сообразно с возможностями, устроить дела так, чтобы эти разночинцы мало-помалу потеряли все свои места в каких бы то ни было ведомствах, за вычетом мест чисто судейских, а знатнейшие и прочее дворянство заняли их должности, особливо же те, кои разночинство исполняло бы чужими руками, — дабы все подчинить дворянству в любого рода управлении»26.

Этот бессмысленный проект, сдобренный утопиями Фенелона, уже вбили в голову герцогу Бургундскому. В нем, во-первых, отразилось ошибочное представление о составе аристократии; в то время она уже состояла не из одного только дворянства, но и из этих самых людей мантии, у которых были с нею общие интересы, между тем как их неразумно хотели устранить от управления государством. Во-вторых, в нем отразилось непонимание исторической роли аристократии, призванной не только править, но и устанавливать ограничители для правительства. Пример Венеции и Англии вскружил головы. Но воспитание и нравы венецианской знати были совсем иными. Она представляла собой не конгломерат обособленных князей с несовпадающими интересами, покоренных одним и тем же князем, а корпорацию выдающихся горожан, взращенных для государственных дел. Что же до английского дворянства, то оно воспитывалось долгим диалогом с правительством в парламенте.

26 Mémoires, éd. Boilisle, t. XXVII, p. 8—9.

262

Глава X. Власть и плебс

Реакция 1715 г. только дезорганизовала государство, из-за «невежества, небрежения, легкомыслия этого дворянства, пригодного разве лишь к тому, чтобы давать себя убить»27.

Постепенно плебейские чиновники, которых пришлось оставить в качестве секретарей смехотворных Советов, опять возглавили администрацию.

Но Власть была ослаблена, чем и воспользовались люди в мантиях, проявившие исключительные способности. По происхождению это были статократы. Возвысившись, по их собственному признанию28, благодаря государству, они недаром хвалились, что возвысили государство: «Если крупные вассалы принуждены были смирить свою гордость перед престолом Ваших предков, отречься от независимости и признать в Короле высшую юрисдикцию, государственную власть, верховную по отношению к той, которой они обладали...29, то эти послуги, без сомнения наиважнейшие из всех, оказаны королевской власти, как свидетельствует история, вашим Парламентом»30.

Черпая силу в этих заслугах, разбогатевшие наследники легистов, служителей Власти, стремятся теперь контролировать ее действия31, и конечно, невозможно было бы найти

27Ibidem.

28В 1770 г., во время конфликта с королевской властью, Парижский парламент заявляет королю: «Составляющие его должностные лица неизменно признают, что наделены полномочиями лишь как служители Вашего Величества» (Représentations arrêtées et lues au Roi le 3 décembre 1770).

29Здесь же говорится: «...если независимость Вашей короны поддерживалась вопреки проискам Римской курии, тогда как прочие государи почти повсюду уступили ультрамонтанским притязаниям*; если, наконец, скипетр сохранялся за старшим из королевского дома, передаваясь от мужа к мужу самой долгой и самой благословенной чередою, какие только вписаны в анналы держав...»

30Représentations du 3 décembre 1770.

31Ремонстрации духовенства в 1788 г. свидетельствуют о том, насколько распространенными были идеи ограничения Власти: «Воля государя, не проясненная его палатами, может рассматриваться как его сиюминутная воля. Она обретает то величие, которое обеспечивает исполнение и повиновение, только если мотивы и ремонстрации Ваших палат были пред-

263

Книга IV. Государство как постоянная революция

в стране корпорацию, более подходящую для того, чтобы умерять Власть.

Если должности покупаются, то контроль за их продажей, осуществляемый самой корпорацией, сопровождает возвышение нового должностного лица такими гарантиями, что никогда никакой сенат не рекрутировался рациональнее. Если члены парламента не избираются населением, от этого они лишь заслуживают большего доверия, будучи не льстецами, по необходимости потакающими народу, а его принципиальными защитниками. Вместе они составляют учреждение, более солидное и более дееспособное, чем британский парламент. Стало быть, монархия должна принять и санкционировать эту противовласть?

Или ее достоинство требует, чтобы она боролась против притязаний парламента? За это выступает партия, которая объявляет себя наследницей Ришельё и которую действительно возглавляет внучатый племянник великого кардинала. Но если надо сокрушить аристократию мантии и усилить королевскую власть, то опять-таки под рукоплескания плебса, используя новых разночинцев в противоборстве с теми, кто носит парик. Мирабо это понимает, а группировка Эгийона* нет.

В нее входят дворяне, в той или иной степени пострадавшие от монархической Власти, которые восстанавливают свое благосостояние, внедряясь в богатый государственный аппарат, построенный плебейскими чиновниками. Должности стали прибыльнее сеньорий? Они заступают на должности. Феодальные повинности перенаправляются в государственную казну? Они черпают средства из казны. И, занимая все места, преграждая другим все пути к Власти, они истощают ее своей неспособностью, обескровливают ее, не позволяя притягивать к себе, как прежде, плебейские амбиции.

варительно выслушаны в Вашем личном Совете». Идея, что не всякая воля человека, являющегося сувереном, есть ipso facto суверенная воля, сыграла первостепенную роль при Старом порядке. В годы самостоятельного правления Людовика XIV она временами отступала на второй план, но никогда полностью не исчезала.

264

Глава X. Власть и плебс

Поэтому все, что должно было служить государству, оказавшись отлученным от него32, «якобинизируется». За оппозицией парламента, которая в случае успеха трансформировала бы абсолютную монархию в ограниченную, стояла плебейская элита. Допущенная к управлению государством, она все дальше продвигала бы монархическую централизацию. Она столь естественно была служительницей королевской власти, что останется ею и без короля.

32В частности, по нелепому регламенту 1760 г., требующему от придворных иметь дворянство, восходящее, по меньшей мере, к 1400 г. Таким образом короля обрекали жить в окружении одного дворянства. И, спрашивается, ради чего? Да попросту из жадности. Чтобы получить монопольное право на милости и места, которые король раздавал лишь тем, кто был у него перед глазами.

Глава XI

Власть и верования

Ум, исследующий человеческое сообщество, вначале выделяет из общей массы власти, которые возглавляют в нем различные группы и руководят их делами. Но скоро ему становится ясно, что распоряжений этих зримых властей и мер принуждения с их стороны было бы недостаточно, чтобы обеспечить гармоничное сосуществование и сотрудничество людей.

Поведение индивидуумов в гораздо меньшей степени управляется силами, действующими на них извне, чем невидимым внутренним регулятором их поступков. Каждое лицо, занимающее в определенном обществе определенное место, чрезвычайно редко отклоняется от типичного поведения — регулярность, обусловленная системой верований и обязанностей, глубоко укорененной в природе общественного человека.

Это хорошо знали древние, придававшие огромное значение нравам, совершенство которых делает правительство почти ненужным, а порча — почти невозможным.

До тех пор пока люди каждой категории ведут себя соответственно всем известным установленным нормам, их сотоварищи могут предвидеть, как они поступят в любой ситуации, и в человеческих отношениях царит доверие. И наоборот, отклоняющееся поведение опрокидывает все расчеты, вынуждает принимать всевозможные предосторожности, из-за причиняемых им вреда и страданий вызывает репрессии, а становясь массовым, возбуждает недоверие и гнев и порождает насилие.

Поэтому древние вполне оправданно держали иноземца на расстоянии. Это человек других нравов, нельзя знать заранее, чтó он будет делать. Столь же логичным было крайне сурово наказывать всякое поведение, нарушающее обычный ход вещей. В этих условиях от правящих не требовалось больших усилий: поведенческую практику регулировало воспитание.

Следовательно, постольку, поскольку Власть ставит целью обеспечить общественный порядок, нравы и поддерживающие их верования — ее ценнейшие помощники.

266

Глава XI. Власть и верования

Но присущий ей эгоизм побуждает ее распространяться вширь. В этом процессе, она, как мы убедились, наталкивается на социальные власти, однако же оказывающие ей содействие, и развертывается за счет их уничтожения, замещая естественную аристократию своей статократией. Точно так же надо разрушить нравы и верования, чтобы она не только могла, но и должна была заменить их влияние собственным авторитетом и воздвигнуть на их руинах теократию.

Власть, поддерживаемая верованиями

Те, кто меру могущества публичной власти ищет в ее устройстве, лишают себя возможности что-либо понять в ее последовательном развитии.

При таком подходе всякое правительство располагают на более или менее высоком уровне в зависимости от того, насколько сдерживаются носители Власти контролирующими органами. Самым абсолютным, самым произвольным, наконец, самым свободным правлением считают то, которое не имеет никаких организационно оформленных ограничений.

Этот критерий, довольствующий умственную лень, совершенно ошибочен, ибо оставляет в стороне колоссальную власть моральных чувств, независимую от их достоинства. Я говорю здесь не о благороднейших эмоциях индивидуального сознания, занятого поисками Высшего блага, а о приверженности общества определенному образу действий и определенному образу мыслей, составляющим его «как надо» в буквальном значении этого выражения. Понимаемые в таком смысле, моральные чувства тяготеют над социальной группой правящих, даже над их сознанием, и поляризуют их деятельность: она эффективна, если не противоречит усвоенным моделям поведения и убеждениям, и неэффективна, если грубо нарушает их.

Итак, чем более постоянны, чем глубже укоренены обыкновения и верования общества, тем более предсказуемы поступки людей, тем менее свободна Власть в своей деятельности. Она может показаться абсолютной, когда исполняет роль, которую оставляют ей нравы, но обнаруживает крайнюю слабость, если восстает против могущества обычаев. И чем суровее обычаи, тем меньше сфера повелевания.

267

Книга IV. Государство как постоянная революция

Поэтому древние деспоты, которым общие привычки и суеверия позволяли поражающие нас излишества и жестокости, вместе с тем были бессильны предпринять меры, совсем простые на взгляд современного человека. В некоторых отношениях суеверие поддерживало деспотизм, но в других отношениях препятствовало ему.

Таким образом, следует критически воспринимать типичное для философии XVIII в. положение: «Суеверие — опора деспотизма». Прежде чем покончить с этой темой, давайте составим себе более ясные и дифференцированные понятия.

Рационалистическая мысль XVII—XVIII вв. представляла первобытного человека совершенно свободным действователем, исполняющим любые прихоти своеволия. Только когда он склонился под гнетом общества, появилось «недозволенное», определяемое в качестве такового законом. А благочестивый обман придал закону видимость божественного откровения. Так что Власть — автор всех запретов и правил поведения, религия же — ее духовный жандарм.

Сегодня мы смотрим на дело иначе. Чем больше мы узнаем о первобытных людях, тем больше нас поражает не безграничная свобода, а, наоборот, удивительно строгая регламентированность их поведения.

В примитивных обществах человеческая жизнь представляет собой в высшей степени определенный цикл единообразных событий и действий. Эта регулярность — отнюдь не творение законодателя, ее наблюдают и в сообществах с наименее развитой верховной властью.

Дикарь испытывает явную радость от того, что поступает как все. Если его склоняют к непривычному поступку, он выказывает отвращение, скоро переходящее в ужас. Это легко объяснимо. Все, что еще не испробовано, пробуждает безотчетный страх. То-чего-делать-нельзя предстает обширным пространством, не разделенным на привычные для нас части — «аморальное», «недозволенное», «неприличное», «опасное». Дурное есть некая недифференцированная масса, заполняющая почти все поле зрения первобытного человека. Если представить себе все физически возможное как плоскость, то морально допустимое — это только узкая полоса, почти что линия, на плоскости. Или, лучше сказать, узкая

268

Глава XI. Власть и верования

тропа сквозь трясину неизведанного, проложенная предками, по которой можно идти без опаски.

Даже если такое общество возглавляется деспотом, ясно, что неизменность нравов обрекает его следовать той же тропой. Вопреки распространенному мнению, не он ввел эту строгую социальную дисциплину, он сам ей подчинен.

Понятие законодательства — новейшего происхождения. Я имею в виду не то, что оно принадлежит исключительно нашей эпохе, а то, что оно входит в жизнь какого бы то ни было общества лишь на поздней стадии его развития.

В ранних обществах немыслимо, чтобы нормы поведения предписывались людьми. Эти нормы составляют императивную данность для всех членов общества — и для самого слабого, и для сильнейшего.

Нормы поддерживаются авторитетом предков, внушающих каждому боязливое почтение. Дикари способны объяснить свои «законы». Всякое установление оправдано преданием о мифическом пращуре, обладавшем сверхчеловеческими качествами.

Совокупность преданий служит основанием целой системы ритуалов, церемоний, обрядов, которые носят безусловно обязательный характер. Дикарь гораздо менее способен пренебрегать ими, нежели мы с вами — не повиноваться законам, придуманным, как мы знаем, людьми и опирающимся на принуждение со стороны людей.

Чем менее развито общество, тем более свят обычай,

и монарх, который неосмотрительно повелел бы что-либо

сним не согласное, утратил бы власть, да и жизнь свою подверг бы опасности1.

1Этнология в изобилии доставляет иллюстрации этих положений, впрочем, и без того очевидных. Вот некоторые факты, собранные Вестермарком: Westermarck. L’Origine et le Développement des Idées morales, éd. fr., t. I, 1928, p. 170—173.

Реджанги Суматры «не признают за вождями права вводить законы по своему благоусмотрению или упразднять либо изменять древние обычаи, которых они твердо придерживаются, соблюдая их с величайшей ревностью. В языке реджангов нет слова, обозначающего закон, и когда вожди оглашают свои решения, то говорят не “Так повелевает закон”, а “Таков обычай”» (Marsden. History of Sumatra. London, 1811). По Эллису, уважение мальгашей к обычаям, передаваемым из поколения

впоколение, и к повествованиям о временах предков влияет на

269

Книга IV. Государство как постоянная революция

Такова сила внушения, присущая неизменным образцам. Инстинкт подражания исключает всякое отклоняющееся поведение, и даже нет необходимости предусматривать его конкретные формы.

Это объясняет особенность санкций, действующих в самых примитивных обществах, например в Гренландии. На периодических всеобщих собраниях, которые являются единственным правительственным органом гренландских эскимосов, всякого нарушителя общественного порядка обличают и отдают на мучения «задирам», пляшущим вокруг него и выпевающим насмешливые слова.

Такого публичного унижения, очень похожего на бытующий в детских сообществах обычай высмеивания, достаточно, чтобы виновный, отчаявшись, бежал в горы и скрывался там, покуда не «выпьет до дна чашу позора».

Если же преступление слишком глубоко оскорбило общественные чувства, тогда не остается иного наказания, кроме бессрочного изгнания из племени, как это наблюдается у эскимосов или бедуинов; о подобной каре, впрочем, можно прочесть и в Библии.

их привычки, как частные, так и общественные; и нет человека, который испытывал бы это влияние в такой мере, как монарх: сколь бы авторитарным он ни был в других отношениях, ему недостает либо воли, либо власти отменить существующие правила суеверного народа» (William Ellis. History of Madagascar, 2 vol. London, 1838).

Король ашанти, которого представляют себе деспотичным монархом, тем не менее обязан сообразоваться с национальными обычаями, унаследованными народом со времен глубокой древности; не посчитавшись на практике с традицией, один из королей, пожелавший изменить какой-то давний обычай, лишился трона (см.: Beecham. Aschantee and the Gold Coast. London, 1841; Franz Stuhlmann. Mit Emin Pascha ins Herz von Afrika. Berlin, 1894).

«У африканцев, — пишет Уинвуд Рид, имея в виду, прежде всего, жителей Дагомеи, иногда бывают просвещенные короли, как некогда у варваров были свои мудрецы и свое жречество. Но редко вожди народа властны изменять обычаи, с незапамятных времен почитаемые священными» (Winwood Read. Savage Africa. London, 1863).

270