2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist

Глава XIII. Imperium и демократия

Оно может разрушить государство своей волей, облеченной в форму общеобязательных законов...»18

Но учредите такой законотворческий орган — и он сосредоточит в себе законодательную власть. Руссо ясно понимал это и не допускал мысли, чтобы высшая власть создавать нормы принадлежала представителям: такая власть должна принадлежать одному народу, народу не представленному, а реально присутствующему.

Подразумевал ли он под этим, что народ, собравшись, берет на себя инициативу нововведений? Нет.

Система Руссо явно была направлена на то, чтобы уменьшить число законов, сократить объем обязательств, налагаемых на подвластных, и полномочий, предоставляемых должностным лицам.

Он не думал, что народ может создавать законы19, но решил дать ему возможность отвергать те, которые будут представляться неоправданными. И действительно, именно отрицательную, исключающую роль играет на практике референдум — вольное переложение руссоистского принципа20.

18Монтескьё. О духе законов, кн. XI, гл. VI*.

19О народе Женевы он писал: «К чему могли бы стремиться те, кто вознамерился бы взбунтовать его, дабы потешить свое честолюбие? К тому, чтобы создать новые, выгодные для него за-

коны? Но этого права народ не требует, да и не подобает народу им обладать» (Lettres de la Montagne, lettre IX, Ire vers. — Ann. J.-J. Rousseau, XXI, 136).

20«Законы, собственно, — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом: лишь тем, кто вступает в ассоциацию, положено определять условия общежития. Но как они их определят? Сделают это с общего согласия, по внезапному наитию? Есть ли у политического организма орган для выражения его воли? Кто сообщит ему предусмотрительность, необходимую, чтобы проявления его воли превратить в акты и заранее их обнародовать? Как иначе провозгласит он их в нужный момент? Как может слепая толпа, часто не знающая, чего она хочет, ибо она редко знает, что ей на пользу, сама совершить столь великое и столь трудное дело, как создание системы законов? Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно. Общая воля всегда направлена верно и прямо, но суждение, которое ею руководит, не всегда бывает просвещенным. Ей следует показать вещи такими, какие они есть, иногда — такими, какими они должны ей представляться; надо показать ей тот верный путь, который она ищет;

331

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Поясним эту мысль на примере техники законодательства в Древнем Риме, которую философ всегда держал в уме.

Новый закон народу предлагает кто-то из числа наделенных исполнительной властью: он знакомит граждан с проектом закона и, отсчитав три недели21, назначает день вынесения народного вердикта. «Законодательствовать» (legiférer) означает, собственно, предлагать на обсуждение закон22. До дня голосования ораторы на форуме обращаются с речами к народу с целью убедить или разубедить его. На таких обсуждениях присутствуют только те, кто приходит туда специально,

ислушать следует в молчании, хотя это правило часто нарушают. В день голосования, наоборот, должны присутствовать все граждане. Магистрат ставит перед ними вопрос: «Одобряете ли вы этот закон?», и происходит голосование в соответствии

содной из конституционных процедур (по центуриям или по трибам). Принятие народом закона есть, собственно, договор между ним и магистратурой: впрочем, слово lex как раз

иозначает договор23.

Не все законы, предлагаемые магистратурой или, если угодно, правительством, принимаются народным собранием. Таким образом, законодательный процесс — это во многом процесс отрицательный, исключающий.

Надо упомянуть и о том, что в конце республиканской эпохи народом принималось множество законов, не исходящих от исполнительной власти. Эти народные решения24, принятые по инициативе лиц, не относящихся к правительству — трибунов, — в длительном процессе эволюции были приравнены к законам в собственном смысле слова. Тут уже не исполнительная власть требует расширения своих полномочий или предлагает народу новые нормативные акты, а народ, воодушевляемый своими вожаками, побуждает к деятельности

оградить от сводящей ее с этого пути воли частных лиц; раскрыть перед ней связь стран и эпох; уравновесить привлекательность близких и ощутимых выгод опасностью отдаленных и скрытых бед» (Об общественном договоре, кн. II, гл. VI)*.

21Точнее, три nundines**.

22Mommsen. Manuel des Institutions romaines, trad. P.-F. Girard, t. VI, 1er volume. Paris, 1889, p. 335.

23Mommsen. Op. cit., p. 352.

24Plebiscitum*** значит не что иное, как решение народа.

332

Глава XIII. Imperium и демократия

исполнительную власть. Народная воля уже не пассивна, она не просто отсеивает ненужное — она играет активную роль.

Если бы Руссо действительно придерживался тех воззрений на суверенитет народа, которые ему приписывали, то именно этот способ законодательства должен был бы вызвать у него одобрение. Однако, посвятив трибунату отдельную главу «Общественного договора»25, он ясно высказывает свое мнение: «Трибунат вовсе не есть составная часть гражданской общины и не должен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти»*.

«Я желал бы, — говорит он в другом месте26, — напротив, закрыть дорогу своекорыстным и плохо продуманным законопроектам и опасным нововведениям, которые в конце концов погубили афинян, и чтобы поэтому не всякий имел возможность предлагать новые законы, когда и как ему заблагорассудится; чтобы право это принадлежало одним только магистратам; чтобы сами магистраты пользовались им весьма осмотрительно; чтобы народ, со своей стороны, был столь же осторожен, когда он дает свое согласие на эти законы; чтобы обнародование их могло происходить лишь с соблюдением такого рода процедуры, что прежде, чем государственное устройство было бы поколеблено, у людей было бы время убедиться, что именно великая древность законов и делает их священными и почитаемыми. Потому что народ скоро начинает презирать такие законы, которые постоянно меняются на его глазах, и потому что, привыкнув пренебрегать старыми обычаями, люди часто вносят большее зло, чтобы исправить меньшее».

Таким образом, для Руссо народ — «творец законов» в том смысле, что только с его согласия они вступают в силу и он же волен их отвергать, но не в том смысле, что всякое давление со стороны народа должно, будь то прямо, будь то косвенно, будь то при посредстве представителей, претворяться в законы.

Отвлечемся от теоретического основания оставляемого за народом права законодательствовать. Практическая польза, на которую рассчитывал Руссо, — предугадываемое им отрицательное отношение к нововведениям, и длительный

25Кн. IV, гл. V.

26Рассуждение о происхождении неравенства, Посвящение**.

333

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

опыт референдума в Швейцарии в целом подтверждает его прогноз.

Те же из современников Руссо, кто не испытывал такого недоверия к новшествам, наоборот, передавали законодательную функцию деспотам, просвещенным философами: так, Дидро радоволся тому, что Екатерина ввела новые законы — как он полагал, под его влиянием.

И в самом деле, если хотят, чтобы меняющиеся законы всегда отвечали новым потребностям, то это задача для специалистов. Но тогда человек полностью от них зависим.

Руссо никогда не утверждал, что народ способен выбирать «прогрессивное» законодательство: он, как известно, не верил в прогресс27. От народного законодательства в небольших государствах, которые только и были ему интересны, философ ожидал лишь, что оно будет препятствовать пролиферации законов и наделению Власти безграничными правами.

Чтобы Власть не могла завладеть оружием законодательства и чтобы закон являлся для нее непреложным правилом — это общая забота всех поборников законности, которые хотели гарантировать свободу28.

Чтобы закон, кроме того, был внутренне сколь возможно совершенным — это уже другой вопрос, и весьма обширный.

Мы коснемся его лишь затем, чтобы напомнить, что от сочетания юридических условий, делающих закон «легитимным», он не становится необходимо совершенным с точки зрения справедливости или пользы. Можно доказывать, что закон всегда справедлив, если считать, что закон и составляет справедливое, но бессмысленно доказывать, что закон всегда благотворен29.

27См. мою работу «Essai sur la Politique de Rousseau».

28«Свобода всегда разделяет судьбу законов, она царит или гибнет вместе с ними; я не знаю ничего более достоверного» (Rousseau. Lettres de la Montagne, partie II, lettre VIII).

29Таково одно из возражений Платона Протагору:

«Если же взять государственные дела, то чтó каждый город сочтет для себя прекрасным или постыдным, справедливым или несправедливым, священным или нет и утвердит это как законное, то и будет для него таковым поистине... А вот что касается определения полезного или неполезного для города, то здесь — если уж придется Протагору согласиться — он признает, что с точки зрения истины один член Совета отличается от другого, как от-

334

Глава XIII. Imperium и демократия

Поэтому все приверженцы законности, которые хотели подчинить волю Власти законодательной воле, полагали, что сама законодательная воля подчиняется высшей необходимости. Последнюю мыслили различно: у большинства авторов это естественное право, у Руссо — интересы отечества.

Законы, убежден Руссо, не могут быть какими угодно, они не прихотливое творение преобладающих интересов и мнений, они должны стремиться к наибольшему благу целого и достаточно определены своей целью, чтобы некоторым образом предсуществовать открытию их законодателем, т.е. тем, кто их предлагает. И общая воля есть непогрешимый инстинкт, который их распознает.

Общая воля — понятие довольно загадочное, с ним сопряжено немало заблуждений: как бы ни старался Руссо противопоставить ее воле всех30, в ней желают видеть просто сумму частных воль, или их составляющую, или же усредненную частную волю; но это нечто совсем иное, воля, очищенная от всякого субъективного элемента, ставшая объективной, как скажет Гегель, и по необходимости стремящаяся к лучшему. Эта воля к лучшему существует в каждом из нас, но маскируется нашими индивидуальными страстями, которые гораздо сильнее. Всенародный опрос, по мысли Руссо, нейтрализует и гасит индивидуальные страсти, между тем как патриотическая страсть вселяет во всех и в каждого одну и ту же общую волю.

Отсюда столь отрицательное отношение Руссо к враждующим группировкам. Они сплачивают интересы и страсти, вследствие чего эти факторы не устраняются и мешают проявляться общей воле.

Итак, народ после представления ему закона выносит суждение. Это опосредствованное правовым чувством — если

личаются и мнения разных городов, и едва ли он отважился бы сказать, что, в чем бы город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и будет заключаться» (Платон. Теэтет, 172)*.

30Заявляя: «общая воля неизменно направлена прямо к одной цели и стремится всегда к пользе общества» (кн. II, гл. III), он тут же добавляет: «но отсюда не следует, что решения народа имеют всегда такое же верное направление».

И далее: «Часто бывает немалое различие между волею всех и общей волею»**.

335

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

условия будут благоприятны для его проявления — суждение о том, чему надлежит стать действующим правом.

Может быть, мы лучше поймем эту теорию, сопоставив ее с современной концепцией, принадлежащей Леону Дюги. Выдающийся юрист считает подлинным законом лишь тот, который соответствует «правовой норме». А правовая норма, полагает он, запечатлена в общественном сознании. Выражаясь его языком, предложение закона народу в руссоистской системе имеет целью не только не допустить, чтобы на гражданина налагались обязательства, под которыми он не подписывался, но и обеспечить соотнесение закона с общественным сознанием и тем самым с правовой нормой.

Закон, «благоизволение» народа

Вот как увенчал Руссо теоретическое построение общественной мысли, отстаивающей свободу и законность.

Какой же урок социально-политической истории дает удивительное, невероятное извращение его доктрины! От нее оставили только магические слова «народный суверенитет», оторванные от предметов, к которым они применялись, и от основного условия осуществления этого суверенитета — собрания народа. Переосмысленная, доктрина оправдывает пролиферацию законов, которой призвана была воспрепятствовать, и способствует наделению Власти безграничными правомочиями, которое философ хотел ограничить!

Школа Руссо сделала право личности альфой и омегой своей системы. Его должна была гарантировать двухуровневая подчиненность конкретной, человеческой — исполнительной — Власти. Она, прежде всего, подчинена Закону, строго отделенному от нее; сам же Закон подчинен незыблемым принципам естественного права.

Идея подчиненности Закона не утвердилась. Несколько лучше обстояло дело с идеей подчиненности Власти Закону, но ее истолковали таким образом, что власть, создающая закон, присоединила к себе власть, его применяющую; они сплотились, и всемогущий Закон вознес Власть на небывалую высоту, предоставив ей все права.

Школа сосредоточила усилия на разработке идеи Закона. Напрасный труд: в общественном сознании сохранилась

336

Глава XIII. Imperium и демократия

лишь ассоциация понятий «закон» и «народная воля». Того, что закон, как его понимал Руссо, является законом только благодаря согласию народа, оказалось мало. Теперь уже все, чего желает народ, или все, что воображают себе таковым, есть закон. По Руссо, закон может касаться только общих предметов31. Теперь же любое изъявление предполагаемой народной воли узурпирует достоинство закона.

Изменив лишь носителя власти, вернулись к возмущавшей философов поговорке: «Что государю угодно, то и закон»32.

Разрушение этой главной опоры обрушило всю постройку. Принцип свободы основывался на принципе законности: утверждение, что свобода состоит в том, чтобы повиноваться только законам, предполагает в законе справедливость и постоянство, благодаря которым гражданин может точно знать, что от него требуется и будет требоваться впредь; поскольку сфера предписаний общества приобретает, таким образом, четкие границы, он сохраняет автономию в собственных огражденных владениях. Но если закон становится не более чем отражением прихотей народа, или органа, которому

31«Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что закон рассматривает подданных как целое, а действия — как отвлеченные, но никогда не рассматривает ни человека как индивидуума, ни отдельный поступок. Так, закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить их никакому определенному лицу; закон может создать несколько классов граждан, может

даже перечислить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов; но он не может конкретно указать, что такие-то и такие-то лица будут включены в тот или иной из этих классов; он может учредить королевское правление и наследование короны; но он не может ни избрать короля, ни провозгласить какую-либо семью царствующей, — словом, никакое действие, объект которого носит индивидуальный характер, не имеет отношения к законодательной власти» (Об общественном договоре, кн. II, гл. VI)*.

32Карре де Мальберг во Франции (Carré de Malberg. La loi, expression de la volonté générale. Paris, 1931) и Дайси в Англии

(Dicey. Introduction au Droit constitutionnel, trad. Batut—Jèze. Paris, 1902) ясно излагают мысль, что в современном праве единственное, что составляет закон, — это требование, чтобы решение было принято властью, обозначенной как законодательная. Она может издать любой закон относительно любого предмета.

337

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

доверена законодательная власть, или преобладающей в нем фракции, то повиноваться законам означает в действительности зависеть от «непостоянной, неопределенной, неизвестной, самовластной воли»* тех, кто возводит эту волю в закон.

Свобода тогда уже не поддерживается законом. Внутренние связи системы нарушаются, и то, что должно быть гарантией, становится орудием угнетения.

Правят посредством законов, посредством законов осуществляют передачу Власти законодательному органу. После такого смешения из законодательного органа, структурно не приспособленного к управлению, постепенно выделится новая Власть, которая объявит себя выразительницей народной воли и притом еще гарантом свободы личности. Так давление со стороны общества разрушает весь логический строй доктрины, оставляя только ассоциацию «народного суверенитета» со «свободой».

Стремление к Imperium

Эта деформация, непонятная для человека, по натуре склонного искать связь между идеями, представляется естественной тому, кто наблюдает социальную механику.

Верно подмечено, что читатель решает судьбу книги. Точно так же класс, завладевший идеей, придает ей политический смысл.

Вообразим государство, где конкретная Власть, Imperium, с которой успешно боролись социальные власти, замкнута в узком кругу определенных правомочий и за нею следит орган, представляющий патрицианский народ. Где автономно выработалась система личных прав и где предписания религии сохранили большую силу. Естественно, что патрицианский народ будет использовать принцип законности, чтобы пресекать поползновения Власти, а закон будет обусловлен сформировавшейся в обществе системой прав. Представительная власть будет строго контролирующей, и законодательство сохранит ограничительный характер. Таковы реальные особенности Англии, пока ощутимо преобладание аристократии и нет народа помимо патрицианского.

Вообразим другое государство — где Власть не имеет прошлого и ее конституируют ex nihilo**. Где ей противостоят

338

Глава XIII. Imperium и демократия

старые местные власти, которым давно привержены жители страны. Где при этом введено основное законодательство, на стражу которого станет судебная власть, приверженная традиционалистской системе личных прав. Новообразованный Imperium с неизбежностью надолго останется слабым, его будет сковывать законодательная власть, которой он тоже мешает развернуться в полную силу. И обе эти власти сдерживаются нормами основного законодательства, а кроме того

ибдительной ревностью частных властей. Это — случай Соединенных Штатов.

Иначе обстоит дело там, где Минотавр уже присвоил себе широкие права, где он вынуждает социальные противовласти вести все более отчаянную оборонительную борьбу. Власть составляет там столь богатую добычу, столь заманчивую цель, что все желания и амбиции должны быть направлены на то, чтобы ее получить. Если какому-то органу доверено регулировать посредством законов осуществление Imperium, то высшие полномочия, которыми он облечен, будут казаться ему иллюзорными, пока он не сможет завладеть этой сокровищницей почестей и прав. Он будет хуже исполнять миссию контроля

иобнаружит более мощную завоевательную тенденцию, если в меньшей степени будет представлять интересы аристократии, которые нуждаются в защите, и в большей степени — интересы народа, которые выступают на первый план. Таким образом, законодательная Власть, представляющая, как принято считать, контроль народа над Imperium, будет все настойчивее стремиться завладеть этим Imperium. И так как в этой стране не существует автономной системы личных прав, законодательные правомочия будут использоваться без ориентации на какую-либо высшую норму, исходя лишь из классовых убеждений законодательного корпуса, который скоро становится суверенным. Это случай Франции.

Ее политическая судьба, в сущности, была предопределена концентрацией власти при Бурбонах. С тех пор Власть сияет таким блеском, что на нее отовсюду обращены жадные взоры. Те, кто могут надеяться стать ее новыми носителями, живут этой томительной надеждой. Другие ожидают, что сила, чудесные свойства которой они преувеличивают, будет действовать в их пользу.

Вот почему законодательная власть во Франции всегда ценилась лишь как высота, находящаяся в непосредствен-

339

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

ной близости от Града Повелевания, — высота, откуда можно его захватить. Вот почему «представители» втайне всегда мыслили народный суверенитет как нечто предполагающее, что Imperium осуществляют они сами. Это не логика идей, а побеждающая ее в политике логика обстоятельств.

Именно к передаче Власти представителям народа привела Революция, заменившая королевских министров комитетами Конвента. К передаче Власти привела и эволюция, увенчавшаяся в 1879 г. отставкой Мак-Магона*.

О суверенитете парламента

Эволюция общества в XIX и, с некоторыми оговорками, XX веке позволяет нам выделить три значительных факта, относящихся к Imperium. Первый — политический: это завоевание Imperium парламентским корпусом, который осуществляет власть через комитет, вышедший из его недр, — через кабинет министров. Второй — социальный: состав парламентского корпуса медленно, но неуклонно становится все более плебейским. Третий — моральный: это общая приверженность демократическому принципу, трактуемому таким образом, что народ, взятый как единое целое, должен не только выражать свое мнение о законах (истинное понятие которых, впрочем, утрачено), но и править.

Всегда принимают как постулат, что последний, моральный, факт является причиной двух других. Однако с большей вероятностью можно предположить обратное соотношение.

Парламентский корпус в течение указанного периода играл ту же роль, что и королевская служба при Старом порядке: он определенно становился путем возвышения плебеев. Постепенно проникаясь их амбициями — тут мы видим разительный контраст между Учредительным собранием и Конвентом, — он все более настойчиво стремился взять в свои руки конкретное управление, исполнительную власть.

Народный суверенитет, естественно, был призван на службу этому притязанию. Не смущаясь дерзостью такой фикции, парламент отождествлял себя с самим собравшимся народом: следовательно, ему надлежало создавать законы, это были

340