2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist

Глава XII. Революции

Интересы и воспоминания, порождаемые местными обычаями, заключают в себе ростки сопротивления, которые власть терпит неохотно и торопится искоренить. Ей легче справиться с индивидуумами; она, не прилагая усилий, давит на них своей огромной тяжестью, укатывая их, точно песок».

Революция и личные права

Что революция, независимо от ее фразеологии, работает на Власть, а не на Свободу, разительно доказывает участь личных прав во время переворота, начавшегося в 89-м году.

Никогда еще не заявляли более громогласно — и более искренне — о намерении признать за человеком как таковым некие священные права. Это великая мысль депутатов Учредительного собрания, это их бесспорная заслуга. Как и они, члены Законодательного собрания, Конвента, термидорианцы — все, включая и самого Бонапарта, стремились закрепить и обеспечить эти права.

И, однако, повинуясь не столько провозглашенным ею идеям, сколько своему движущему началу, неведомому ей самой, Революция растоптала права, которые стремилась возвеличить, и надолго лишила гражданина сколько-нибудь твердой гарантии против Власти, которой она дала безграничные правомочия.

Рассмотрим факты.

Судебные институты призваны защищать права личности. Неблагодарное к старым парламентам, чья обструктивная политика в отношении Власти вызвала необходимость в созыве Генеральных штатов, Учредительное собрание немедленно упраздняет их. Правосудие перестраивается на новых основаниях. Оно должно быть «всесильным, чтобы содействовать обеспечению всех прав и оказывать помощь каждому». Оно совершенно независимо от Власти. Гражданин может быть привлечен к уголовной ответственности, только если суд присяжных объявит, что преступление имело место. Таким образом, для того чтобы предать человека уголовному суду, надо, чтобы произвольно выбранные граждане, возглавляемые судьей без совещательного голоса, предварительно приняли соответствующее решение. Затем он предстает перед судом департамента, где приговор выносит другая коллегия присяж-

311

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

ных. Роль судей, как бы ни желали свести ее к минимуму, все же остается значительной. Поэтому они избираются народом. Таким образом, гражданина судит один только народ и у Власти нет никакой возможности подвергнуть наказанию лицо, признанное другими гражданами невиновным.

Можно ли представить себе более полные гарантии?

Но Власть, рожденная Революцией, молода, горяча, амбициозна; она рвется переделать общество на свой лад, она нетерпима к сопротивлению и склонна квалифицировать его как преступление. Очень скоро гарантии, данные ею самой, станут для нее помехой. Она требует, чтобы судьи брали за руководящее начало не законы, достойные этого названия, — законы, сразу же сформулированные Учредительным собранием и установившие общие принципы, — а приуроченные к обстоятельствам меры, направленные против тех или иных категорий граждан и прикрываемые названием законов. Судей упрекают в излишней мягкости. Дантон, после 10 августа* занявший пост министра юстиции, повергает их в трепет, говоря, что он пришел на свое место сквозь пробоину в Тюильри, что пушка стала последним доводом народа, что кровопролития удалось бы избежать, если бы чиновники исполняли свой долг, но они преследовали народные общества и мужественных писателей и защищали неприсягнувших священников. По инициативе одного из народных обществ Филиппо требует обновления судов, двумя годами ранее избранных на шестилетний срок. «Я удостоверяю, — говорит он, — что в большинстве судов достаточно быть патриотом, чтобы проиграть дело». Проводятся новые выборы. Однако народ все равно не будет избирать так, как угодно Власти, и его выбор будут исправлять апостериори: так, Директория признает недействительными выборы судей в сорока девяти департаментах.

Но Террору мало было подобного исправления. Ему понадобились чрезвычайные трибуналы по образцу парижского революционного трибунала, который, отказавшись от коллегии присяжных, вскоре уже не выслушивал ни защитника, ни свидетелей и выносил осудительные приговоры, не поднимая с мест обвиняемых, чьи имена и предполагаемые преступления едва называли вслух.

Когда это чудовищное творение прекратило существование, Власть, вернувшись к обычным судьям, не решилась предоставить им независимость. Чтобы не приходилось постоянно

312

Глава XII. Революции

отменять результаты народных выборов, в VIII году Власть берет на себя назначение и дальнейшее продвижение судей21. С тех пор она бережно сохраняла это средство давления, которым не располагала при Старом порядке, поскольку должности тогда покупались или наследовались.

В прежние времена парламенты образовывали в монархии как бы федерацию малых республик, ревниво охранявших свою свободу и подражавших римским учреждениям. При всех недостатках системы правосудия при Старом порядке, говорит Токвиль, «мы никогда не увидели бы в ней раболепия перед властями, представляющего собой худшую форму продажности. Этот великий порок, не только развращающий судью, но быстро поражающий и народ, был совершенно чужд нашему правосудию»22. Независимое, величественное, не позволяющее устрашить себя даже королю, оно оказывало глубокое влияние на характер народа. «Многие судебные обычаи обратились в национальные привычки. Главным образом у судов была заимствована идея, что всякое дело подлежит публичному обсуждению, а всякое решение — обжалованию. Оттуда же вели свое начало такие враждебные раболепию вещи, как обычай гласности и склонность к формалистике»23.

Эта независимость была потеряна безвозвратно: «Подчиненность судебных органов правительству — одно из завоеваний Революции. Провозглашая Права Человека, она в то же время уничтожала их обладателя и парализовала их защитника»24.

Правосудие, безоружное перед Властью

Правосудие утратило не только свою независимость, но и свою, быть может, самую важную функцию.

В прошлом парламенты без колебаний вызывали представителей Власти и вели против них судебные дела, защищая права частных лиц.

21См.: Jean Bourdon. L’Organisation judiciaire de l’an VIII, 2 vol. Paris, 1941.

22Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 171*.

23Id., p. 173**.

24Faguet. Le Libéralisme.

313

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Как это ни странно, люди, стремящиеся обеспечить неприкосновенность личных прав, ставят парламентам в упрек, что те охраняли права индивидуума даже от действий правительства. Кто же говорит таким языком? Депутаты Конвента? Нет, уже депутаты Учредительного собрания. Они дружно аплодируют своему коллеге Турé25, упрекающему судебную власть в том, что должно было бы стать поводом для похвалы: «Соперничая с административной властью, она нарушала ее работу и беспокоила ее представителей». 8 января 90-го года Собрание выпустило инструкцию, согласно которой любое решение судов и судебных палат, затрудняющее или приостанавливающее деятельность администрации, является неконституционным, не имеет силы и не должно сдерживать административные органы. Закон, изданный 24 августа того же года, гласит: «Судьи, под страхом обвинения в должностном преступлении, не будут нарушать каким бы то ни было образом работу административных учреждений или вызывать представителей администрации в суд в связи с исполнением ими своих обязанностей»*.

Когда наблюдательные комитеты отовсюду будут слать донесения о том, что депутаты, отправленные в миссии**, попирают все принципы справедливости и гуманности, Конвент обрушится гневом не на них, а на слабые и робкие попытки судей — не будем забывать, избранных народом — защитить людей от грубого произвола.

«Национальный конвент... постановляет прекратить все процессуальные действия и отменить все приговоры судебных учреждений в отношении представителей административных органов и членов наблюдательных комитетов по жалобам касательно ареста имущества, сбора революционных налогов и других административных актов, совершаемых, во исполнение законов, названными властями и депутатами в миссиях, а также по искам о возврате средств, отошедших в государственную казну.

Суды получили повторный запрет разбирать административные акты любого рода; определены правовые меры наказания...»26

25Заседание 24 марта 1790 г.

26Декрет от 10 фрюктидора III года.

314

Глава XII. Революции

Я привел эти подробные выдержки, потому что из них мы видим: Революция лишила правосудие функции, которую оно выполняло прежде, — функции защиты индивидуума от действий Власти. Потому что из них явствует: ограничение правосудия и обезоружение индивидуума — деяние не Террора, а Учредительного собрания. Потому что такое положение вещей Революция оставила в наследие современному обществу, где эти принципы продолжают действовать27.

Итак, уничтожив органы, способные ограничить могущество государства, Революция равным образом лишила гражданина всякого конституционного средства отстоять перед государственным правом свои личные права.

Она работала на абсолютизм Власти.

Государство и Русская революция

Русская революция являет еще более выраженный контраст между обещаниями свободы и реальным укреплением власти.

Не ту или иную конкретную Власть, а Власть как таковую школа Маркса и Энгельса изобличила и осудила с резкостью, едва ли уступающей обличительному пафосу анархистов. В брошюре, справедливо пользующейся известностью, Ленин утверждает, что ход событий вынуждает революцию «“концентрировать все силы разрушения” против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее»28.

27Если право индивидуума можно было на практике защищать против Власти, то это связано с тем, что Власть перешла — заметим, на время — к буржуазии, которую воспитание и классовые интересы побуждали опасаться злоупотребления властью и которая сформировала такое превосходное, восхищения достойное судебное учреждение, как Государственный совет*. Но в этом учреждении государство соглашается выносить решения против себя самого и в один прекрасный день может отказать в подобной милости, единственно по воле правительства, если оно пожелает осуществлять абсолютную власть, которую в принципе дает ему наше право — завоевание Революции.

28Lénine. L’État et la Révolution, éd. fr. de «L’Humanité». Paris, 1925, p. 47. Курсив принадлежит Ленину**.

315

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Государство в корне порочно. Энгельс осмеивает его обожествление Гегелем: «...По учению философов, государство есть “осуществление идеи„ или, переведенное в философский язык, царство Божие на земле, государство является таким поприщем, на котором осуществляется или должна осуществиться вечная истина и справедливость. А отсюда вытекает суеверное почтение к государству и ко всему тому, что имеет отношение к государству, — суеверное почтение, которое тем легче укореняется, что люди привыкают с детства думать, будто дела и интересы, общие всему обществу, не могут быть иначе выполняемы и охраняемы, как прежним способом, то есть через посредство государства и его награжденных доходными местечками чиновников. Люди воображают, что делают необыкновенно смелый шаг вперед, если они отделываются от веры в наследственную монархию и становятся сторонниками демократической республики. В действительности же государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии»29.

Поскольку «государство есть особая организация силы, есть организация насилия для подавления какого-либо класса»30, смысл его существования исчезнет вместе с угнетением: «Что вместе с отменой классов произойдет и отмена государства, этому марксизм учил всегда»31.

Энгельс выразил эту мысль в сочинении, признаваемом у марксистов фундаментальным: «Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство. Существовавшему и существующему до сих пор обществу, которое движется в классовых противоположностях, было необходимо государство, т.е. организация эксплуататорского класса для поддержания его внешних условий производства, значит, в особенности для насильственного удержания эксплуатиру-

29Энгельс. Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Франции» (1891)*.

30Lénine. Op. cit., p. 39**.

31Idem, p. 81***.

316

Глава XII. Революции

емого класса в определяемых данным способом производства условиях подавления (рабство, крепостничество или феодальная зависимость, наемный труд). Государство было официальным представителем всего общества, его сосредоточением

ввидимой корпорации, но оно было таковым лишь постольку, поскольку оно было государством того класса, который для своей эпохи один представлял все общество: в древности оно было государством рабовладельцев — граждан государства, в Средние века — феодального дворянства, в наше время — буржуазии. Когда государство наконец-то становится действительно представителем всего общества, тогда оно само себя делает излишним. С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо бы было держать

вподавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве»32.

Вот текст, который по смелости мысли и ясности выражения вполне заслуживает своей известности. Он не оставляет никаких сомнений относительно доктрины. Так же как и письмо Маркса Кугельману33, написанное в дни Парижской коммуны: «...Следующей попыткой французской революции я объявляю: не передать из одних рук в другие бюрократическивоенную машину, как бывало до сих пор, а сломать ее». Похоже, Маркс хочет, чтобы аппарат принуждения сломали уже в ходе революции. Ленин же, напротив, считает, что сначала надо использовать его «и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями,

вделе “налаживания” социалистического хозяйства»34.

Как бы то ни было, Власть рано или поздно должна исчезнуть. И, поставив вопрос, «чем заменить эту подлежащую уничтожению государственную машину», Ленин отвечает: «Вместо особых учреждений привилегированного меньшинства (привилегированное чиновничество, начальство по-

32Engels. Anti Dühring, trad. Laskine, p. 360—362*.

33От 12 апреля 1871 г.**

34Lénine. Op. cit***.

317

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

стоянной армии), само большинство может непосредственно выполнять это, а чем более всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем меньше становится надобности в этой власти.

Особенно замечательна в этом отношении подчеркиваемая Марксом мера Коммуны: отмена всяких выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня “заработной платы рабочего”. Тут как раз всего нагляднее сказывается перелом — от демократии буржуазной к демократии пролетарской, от демократии угнетательской к демократии угнетенных классов...»35

А теперь сопоставьте с этими принципами колоссальный аппарат принуждения, созданный революцией в России!

Пусть себе сторонники доктрины обличают измену революционным целям. Пусть враги и доктрины, и режима подчеркивают противоречия между ними. Пусть поборники режима оправдывают их потребностями переходного периода и построения социализма.

Полемика нас не волнует. Нам важно другое. Величайшее событие современности иллюстрирует то, что мы считаем законом революций, а именно: они всегда стремятся к тому, чтобы укрепить Власть путем обновления ее кадров и самого ее духа. Впрочем, Маркс уже отметил это в отношении предыдущих революций. Теоретически обоснованная им революция тоже должна была это подтвердить.

Итак, если нация может найти в революции новую силу, как слабая Франция Людовика XVI — силу завоевать естественные границы, как Россия, побежденная в 1917 г., — силу победить в 1942 г.**, то она отнюдь не должна ожидать от нее свободы. Революции в конечном счете совершаются не для человека, а для Власти.

35 Lénine. Op. cit*.

Глава XIII

Imperium и демократия

Мы видели, что на протяжении всей истории происходит сосредоточение полномочий у одного лица — Государства, располагающего все более разнообразными средствами, требующего для себя все более широких прав над сообществом, все менее терпимого к существующим помимо него властям. Оно есть повелевание; оно стремится быть организующим началом общества и хочет постепенно монополизировать эту роль.

С другой стороны, мы видели, что социальные власти обороняются от него, противопоставляют свои права его правам, свои свободы, нередко анархичные или угнетательские, — его влиянию.

Между ними и государством развернулась непрестанная борьба.

Борьба интереса, объявляющего себя общим, против интересов, признающих себя частными.

У Власти были свои взлеты и падения, но, достаточно полный историчесий обзор показывает ее непрерывное продвижение вперед. Оно отражается в колоссальном умножении ее инструментов, увеличении финансовых поступлений, росте вооруженных сил и полиции, возрастании законодательных правомочий.

Потом эта Власть была низложена. Но за революцией не последовало расчленение Власти. Наоборот, социальные власти, которые ей препятствовали, погибли в катаклизме. А религиозная власть, предписывавшая ей правила поведения, стала значительно слабее. Составляемый Властью комплекс прав и средств не распался: он перешел в другие руки.

То, что называют установлением демократии, есть, собственно, переход законной Власти к новым держателям или, если угодно, захват Града Повелевания новыми хозяевами.

Так как этот переход, или захват, сопровождался уничтожением или отступлением сил, противодействующих Imperium, Власть оказалась в обществе более одинокой и, следовательно, более могущественной.

319

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

Так как эта Власть к тому же объявила себя выразительницей воли общества, она возбудила меньше недоверия, чем прежняя.

Мы увидим, чтó отсюда воспоследовало.

Однако было бы неверно трактовать эту политическую трансформацию просто как замену одного суверена другим. Не будь в ней чего-то еще, мы не сознавали бы, что в понятие демократии, которое, stricto sensu*, означает лишь верховную власть, принадлежащую народу и осуществляемую от имени народа, оказались включенными понятия, если разобраться, с ним не связанные, — понятия свободы и законности. Их присутствие в этом понятии — определенное свидетельство. Как присутствие раковин на вершине горы удостоверяет, что когда-то здесь было море, так и эмотивные ассоциации свободы и законности с демократией напоминают, что хотели другого, большего, чем просто сменить суверена. Стремились окультурить, приручить Минотавра, превратить властителя с непомерными аппетитами в некий механизм, очищенный от всякого субъективного элемента, в бесстрастного исполнителя справедливых и необходимых законов, неспособного посягать на свободу личности, наконец, заставить его служить великим и прекрасным идеям законности и свободы.

Если бы эта попытка имела успех, социальные или религиозные силы, сдерживавшие государство, оказались бы ненужными. Одиночество Власти в обществе стало бы безопасным для человека и даже представлялось бы желательным.

Но могла ли увенчаться успехом такая попытка? Поддается ли исправлению природа Власти?

Ее положение, ее притягательность, возможности, которые она открывает, возлагаемые на нее надежды — все приводит к тому, что она приобретает некоторые постоянные черты.

Участь, постигшая систему идей, ратующую за свободу, законность, демократию, свидетельствует об этом достаточно красноречиво.

О судьбе идей

Управляет ли мысль последовательным преобразованием человеческого сообщества? Гегель утверждает, что это так; изменения в форме государства для него лишь тень царствен-

320