16.3. Политические коммуникации в посткоммунистическом мире

Сложные драматические перипетии посткомунистического поли­тического развития нашли полное отражение в процессе формирова­ния новых СМК. И все эти годы СМИ стран Центральной и Восточ­ной Европы и России нередко играли в политике весьма активную роль, выступая на передний план не только в период предвыборной борьбы за места в парламентах и президентские кресла, но, что осо­бенно важно отметить, и в повседневной политической жизни.

В западной научной литературе, посвященной как описанию функционирования коммунистической системы в этом регионе, так и критике тоталитарного характера коммунистической пропаганды, роли СМИ всегда уделялось много внимания. Такого рода критика часто следовала традиционным канонам антикоммунистической пропаганды, и в этом смысле она весьма поверхностно и буквально воспринимала официальный и идеологический канон, предписывав­ший СМИ роль «коллективного пропагандиста, агитатора и органи­затора». Между тем в литературе, посвященной СМИ и журналис­тике в странах Центральной и Восточной Европы после Второй мировой войны, как правило, принимались во внимание только при­митивистские идеологические стереотипы, характерные для комму­нистической пропаганды во все времена. При этом часто оставля­лась без внимания та степень, до которой СМИ коммунистических стран отклонялись от закрепленной за ними идеологической и про­пагандистской цели, состоявшей, по замечанию польского социоло­га К. Якубовича, в «создании идеологически корректной символи­ческой среды, наполненной содержанием, призванным служить на- пищршл/ и 1см чилим увековечиванию власти системы и в конце концов воспитанию homo soveticus».

И сами СМИ, и те, кто их контролировал, должны были своевре­менно реагировать на принципиальную невозможность добиться цели тотального контроля над умами, внушив народу, что обещания процветания, на которые было столь щедро коммунистическое ру­ководство во всех странах, будут вскоре осуществлены. Эта реак­ция проявлялась во многих формах. Наиболее известная из них — использование СМИ не для представления и воспроизведения, а для замены реальности с целью приведения доказательств успехов социалистического строительства даже тогда, когда никаких дей­ствительных доказательств изыскать было нельзя. Тем самым СМИ, вернее, содержание их деятельности, выполняли функцию «потем­кинских деревень», создавая в воображении альтернативную ре­альность.

Другой такой формой можно считать отсутствие у журналистов (и функционеров-управленцев) излишнего идеологического рвения, без которого невозможно было выполнять функции пропагандиста, агитатора и организатора. Например, по различным соображениям работники телевизионных студий в странах Центральной и Вос­точной Европы разрабатывали программы, совершенно противопо­ложные изначально поставленным идеологическим целям в том смысле, что эти цели в рамках данных программ попросту «не рабо­тали». Их соображения варьировались от простого желания дать людям то, чего они хотели, или убеждения, что «вкус наживки дол- . жен соответствовать вкусам рыбы, а не рыбака», до необходимости демонстрировать независимость и способность проводить суверен­ную политику (как это получилось в случае с Румынией) или же жертвовать отдаленными идеологическими целями во имя насущ­ного кратковременного политического успеха («купить» социальный мир или создать иллюзию процветания). Так, стремясь успешно потакать народным вкусам, польское телевидение все больше пере­ключалось в конце 1970-х — начале 1980-х гг. на зарубежные про­граммы, заполонив эфир западными фильмами и сериалами. Вслед­ствие чего было в значительной степени утрачено пропагандист­ское начало телевизионного вещания, а само телевидение потеряло контакт с реальной ситуацией в стране. Представленный на теле­видении мир был основан на глубоком расхождении между макро- структурным уровнем (публичная сфера), на котором господствова­ла космология Востока, и микроструктурным уровнем (сфера част­ной жизни) с господством в ней западной космологии.

Экранов. одновременно местные лудожес! венные фильмы и сериа­лы предлагали совершенно нереалистическую картину обществен­ной жизни. Программы новостей и текущих событий оставались вплоть до начала разрушения Берлинской стены рупором СЕПГ. Программная политика восточногерманского телевидения как бы руководствовалась стремлением «выглядеть так, как и противник». Поэтому телевидение ГДР было также нашпиговано западногер­манскими программами и сериалами. Подобная ситуация превали­ровала на венгерском и румынском телевидении.

Разумеется, во всех странах Центральной и Восточной Европы продолжала осуществляться строгая цензура, которая стала сла­беть только незадолго до «бархатных революций». Ее внезапное исчезновение произвело шокирующее впечатление не только на читающую публику (в меньшей степени — на постоянных потре­бителей телевизионных программ), но и на самих журналистов. «Мы возвращаемся с Луны (или, если угодно, с другой планеты, отсто­ящей на 50 лет от XX столетия). Космический корабль, на котором мы путешествуем, полностью разрушен, и каждый опасается, что он сгорит тотчас же при вхождении в атмосферу», — так красноречи­во описывал внезапное чувство информационной свободы польский журналист С. Братковский.

Период замешательства, правда, длился недолго, поскольку все­общая социальная трансформация настоятельно требовала выбрать наиболее оптимальный путь вхождения телевизионных, радиовеща­тельных, газетных и журнальных комплексов, сложившихся в ком­мунистический период, в новые условия, доминантой которых стал рынок. В этих условиях, как отмечал в 1991 г. словенский социолог С. Сплихал, СМИ Центральной и Восточной Европы выбрали да­леко не самый лучший вариант развития, пойдя по пути имитации западноевропейских образцов. В авангарде шли Польша и Венг­рия. По мнению Сплихала, такой вариант развития может серьезно осложнить процесс формирования гражданского общества в дан­ном регионе, поскольку стремительный процесс коммерциализации СМИ неизбежно приведет к их концентрации в руках отечествен­ных и зарубежных корпораций и, следовательно, к господству свое­корыстных узкопартийных интересов.

Эту же точку зрения развивает Дж. Кин — автор книги «Сред­ства массовой информации и демократия», в которой также выра­жалось серьезное опасение, что «бархатные революции», дав толчок

«i-ciuiaina, — uiMciaci ин, — раоотает ь пользу рекламодателей и бизнеса и против граждан. Стремясь к максимизации аудитории и минимизации расходов, реклама дает преимущество материалу, в котором заинтересовано лишь небольшое число граждан и цен­ность которого весьма ограничена... СМИ, финансируемые из рек­ламных фондов, остаются несовместимыми со свободой общения между собой большинства граждан. Реклама стремится изъять из публичной сферы, молчаливо или украдкой, некоммерческие пред­почтения и нерыночные формы жизни... Рынок коммуникаций сдер­живает свободу общения, воздвигая на ее пути барьеры, монополию и ограничение выбора путем видоизменения общепризнанного оп­ределения информации от служения общественному благу к слу­жению исключительно частной выгоде».

Как показала последующая практика «приватизации» СМИ, вы­сказанные учеными опасения были небезосновательны. Наблюдая процесс банкротства польских газет и издательств в 1992 г., К. Яку­бович писал: «Не существует ничего, что может помешать быстро­му процессу концентрации средств массовой информации, а также тому, чтобы корпоративная речь стала единственным голосом, кото­рый будет из них услышан...»

Психологическая установка на создание принципиально новых условий существования выражалась в стремлении политиков обре­сти новую идентичность, представив новый способ мышления. «С изменением системы и свободной прессы, — отмечает венгерский социолог Е. Ковач, — для политизированных интеллектуалов, жур­налистов и даже для простых граждан возникла новая возмож­ность, но одновременно и новый вызов — реализуя поставленную цель, открыть новый политический дискурс с помощью процесса детабуизации и демократизации и сформулировать новый полити­ческий язык. С другой стороны, новые политические факторы (по­литики и партии) должны укреплять свои позиции в дискурсе, но также с помощью дискурса завоевывая легитимное право на власть».

Стратегия утверждения новыми элитами нового политического дискурса исследуется в работе венгерских политологов Г. Конра­да и Й. Целеньи «Интеллектуалы и господство в посткоммуни­стических обществах». Отвечая на первоначальный вопрос — ка­кая позиционная сила скрывается за одержанной в сфере слова победой, они формулируют следующее положение: победители не стремились занять место новой бюрократии или же пока свобод­ное место буржуазии, но претендовали на роль «идеологических pcMlDHl/n n liu unjpuivpa l пл n ujrpmjfajnn mui j i o^vin M^JI upuinо

друга игру, а интеллектуалы могут занимать при этом позицию «выс­ших арбитров». Главным средством достижения данной роли слу­жит монополизация общественного дискурса. «Интеллектуалы, ко­торые неожиданно для себя открыли сферу демократической поли­тики, господствуют также и над ней, монополизируя структуру политического языка в настоящем и будущем и тем самым опреде­ляя политическую повестку дня». Таким образом интеллигенция становится медиакратией, добившись достойных ее позиций и со- отвествующего политического влияния. «В первый период пере­ходного процесса интеллектуалы укрепили свои позиции прежде всего в качестве медиакратов. Они играют в СМИ заметную роль». Исходя из перечисленных положений, авторы приходят к следую­щему выводу: «Эта медиакратия уже готовит для себя роль поли- тократии». И далее самокритично добавляют: «Элита рекрутирует своих членов из наших рядов, из людей, обладающих критическим свойством гибко обращаться с новой политической культурой и имеющих все шансы не остановиться, даже достигнув вершины вла­сти... [Но] вскоре наступит будущее, которое принесет с собой но­вый вид равновесия между бюрократией и буржуазией, и в рамках комбинации этой двойной структуры для интеллектуалов не най­дется места ни для "рефери", ни "высшим арбитрам"».

Приведенные замечания венгерских политологов и составлен­ные ими в 1991 г. прогнозы, которые ныне больше напоминают пророчества, вполне справедливы. Вместе с тем следует отметить, что анализ Г. Конрада и Й. Целеньи осуществлялся преимуще­ственно на венгерском материале и носит на себе явный отпечаток политического процесса, отличавшегося гораздо большей «мягко­стью» по сравнению с событиями, развернувшимися в соседних стра­нах. Например, как можно заметить из характеристики польского политического процесса, «медиакратическая позиция» политизиро­ванной интеллигенции была довольно шаткой и к тому же вынуж­денной, поскольку с ролью бюрократов справиться было трудно, а места капиталистов были заняты представителями старой номенк­латуры, лучше знакомыми по сравнению с новоиспеченными поли­тиками с экономической и социальной конъюнктурой. Вследствие этого ответные ходы «медиакратов» выглядели с самого начала, с одной стороны, как вынужденные, а с другой — как продиктован­ные всегда свойственными интеллектуалам амбициями и претензи­ями. Это в первую очередь относится к польскому проекту прода- . ~ . .. ,vvui«i 1П 1 Ci/1 ПД1П liU ДЯОПи IipU l'UpCH-

ному их предшественниками-коммунистами пути — установить полный контроль над радио, телевидением и основными газетами, что в дальнейшем, накануне и в период выборов 1994 г., не принес­ло им никаких дивидендов.

Вообще, по мере того как вызванная «бархатными революция­ми» шумная интеллигентская риторика стала постепенно стихать, на передний план вновь выдвинулся знаменитый, сформулирован­ный Г. Лебоном принцип: «Слово с наиболее двусмысленным зна­чением воздействует с гораздо большей силой, чем те слова, значе­ние которых для нас совершенно ясно».

Постепенно СМИ стали использоваться для самого элементар­ного манипулирования и искажения информации. Министры и ве­дущие политики в посткоммунистических странах намеренно нача­ли избегать непосредственных контактов, используя газеты и теле­видение для посланий друг другу. Например, типичный прием в польской политической жизни — публикация многочисленных ком­ментариев в прессе до принятия важного политического решения. Вслед за этим министр «разъяснял», что спекуляции прессы оши­бочны и правительство «имеет совсем другие планы». Однако со­держание самих планов оставалось тайной.

Общая тенденция, характерная для многих как чешских, так и польских и венгерских газет, особенно придерживавшихся радикаль­ной антикоммунистической ориентации, состояла в расшифровке и новой акцентировке понятий, имевших отрицательный смысл при «старом режиме». К их числу относится в первую очередь понятие «капитализм». «Из болота, в которое нас тянули коммунисты, — пи­сала чешская газета «Лидове новини» (в социалистический период издававшаяся диссидентами в «самиздате»), — нас может вытянуть только одна система, которая, будучи не вполне совершенной, являет­ся, однако, наилучшей из тех, которые мы знаем. Система, которая на протяжении данного периода демонстрировала свою жизненность, которая гарантирует своим гражданам свободы, сохранение прав и процветание. Она носит столь ненавистное имя — капитализм».

Разумеется, на такую прямоту выражений могли решиться толь­ко слишком прямолинейные интеллектуалы, глубоко уверенные в том, что ненависть к прошлому в массах является достаточной га­рантией, позволяющей «говорить открытым текстом». К тому же употребление и неупотребление тех или иных выражений, имевших негативное значение при коммунистическом правлении, в СМИ

ППС IUD илрашспв о riV I rm^wmiv I v/иы, i\ iw « V|/umi uvviviibiJiiv

стала примешиваться социалистическая окраска, слово «капитализм» всегда было малоупотребительным. В качестве заменителя СМИ и программые документы обычно использовали выражения «соци­альная рыночная экономика» и «развитые рыночные отношения». Сам же термин «капитализм» критики связывали с функциониро­ванием рыночной экономики на более ранних исторических этапах («дикий капитализм», «капитализм XIX в.» и т.д.).

Показательным является также исчезновение из современного польского «левого словаря» понятия «партия». Чтобы избежать всяких намеков на правление ПОРП, левые газеты используют та­кие слова: центр, форум, движение, соглашение, альянс или союз. Перестали употребляться слова, характерные для коммунистичес­кого словаря: рабочий класс, рабочие массы, классовая борьба, пролетариат, рабочие. Вместо традиционной оппозиции рабочие — капиталисты более употребительной стала оппозиция трудящи­еся — работодатели и т.д.

В польской прессе объектом критики стала крайняя неопреде­ленность польского политического дискурса, проникшая также в конституционные документы, в которых используются такие поня­тия, как нейтральная философия жизни, поддерживаемая госу­дарством, автономия церкви и государства, суверен и др.

Как известно, в Чехословакии и ГДР крах коммунистических режимов произошел настолько неожиданно, что в отличие от Польши (где летом 1989 г. между коммунистическим руководством и оппо­зицией, вероятно, было заключено «джентельменское соглашение», препятствующее в будущем охоте на коммунистов) никаких пред­варительных договоренностей относительно дальнейшей судьбы партийных функционеров заключено не было. В октябре 1991 г. федеральный чешский парламент принял закон, запрещавший в те­чение пяти лет определенным категориям граждан, включая партий­ных функционеров, агентов и сотрудников государственной службы безопасности, занятие выборных или назначаемых общественных или профессиональных постов в государственных организациях или в смешанных компаниях, в которых государство было держателем основного пакета акций. 9 июля 1993 г. чешский парламент принял закон, объявлявший коммунистический режим «незаконным». В за­конодательстве были сняты ограничения, препятствующие пресле­дованию за преступления, совершенные с 1948 по 1989 г. Необхо­димо отметить, что упомянутый закон о люстрации 1991 г. был

34- 9618 могут частично объяснить резкий поворот от умеренной версии к столь обширной и излишне ригористичной.

На страницах популярной чешской газеты «Млада фронта днес» была дана вполне определенная характеристика положения, кото­рое в целом можно было определить как отсутствие какой-либо определенной концепции декоммунизации чехословацкого общества. Даже само понятие «декоммунизация», судя по декларациям поли­тических партий и групп и многочисленным публикациям в прессе на эту тему, было крайне смутным. Для радикальных антикоммуни­стических групп, таких как «Клуб ангажированных беспартийных» (KAN) или «Антикоммунистический альянс» (АА), декоммунизация означала «проверку на лояльность» чуть ли не всех «носителей идеологии» старого режима или даже просто симпатизировавших ему. Для прагматично настроенных реформистов, особенно из кру­гов экономических экспертов, часть которых примкнула к Граждан­скому форуму — OF (В. Клаус, Т. Йежек, В. Длуги и др.), декомму­низация означала просто чистку государственного аппарата от ста­рых номенклатурных кадров. И, наконец, существовал левый вариант («позитивная программа») декоммунизации, выдвигавшийся рефор­мистски настроенными диссидентами с коммунистическим прошлым (например, 3. Млынарж). Под ней подразумевались дебольшеви- зация и десталинизация, отказ от концепции руководящей партии и принятие идеи частной собственности и парламентской демо­кратии.Развязанная правыми радикалами кампания за принятие закона о люстрации в итоге способствовала более тесным контактам левых партий между собой (Коммунистическая партия Чехии и Моравии, Коммунистическая партия Словакии, И. Свитак, 3. Млынарж и др.), а также усиливала стремление последних начать переговоры с более умеренными демократами, ориентирующимися не на сиюминутные лозунги, а на долговременные цели. Дискуссия о люстрации переки­нулась на Словакию и приняла там весьма острую форму, породив даже слухи о готовящемся «левом путче». В марте 1991 г. впервые ясно обнаружилась тенденция к союзу «Платформы за демократи­ческую Словакию» В. Мечиара со словацкими националистами. В свою очередь слухи о «путче» усилили позиции сторонников люст­рации и декоммунизации, подтолкнув принятие соответствующего закона в октябре 1991 г. Начавшаяся кампания в поддержку люстра­ции, совпав с проведением в жизнь радикальной программы рыноч- стала подрывать позиции оывших диссидентов, j меренные демокра­ты все больше предпочитали ориентироваться на создание нового альянса, формируемого из представителей старого коммунистическо­го истеблишмента и руководителей СМИ.

Анализируя кампании по декоммунизации в странах Централь­ной и Восточной Европы и общий тон прессы и телевидения, сле­дивших за развернувшимися многочисленными скандалами, кото­рые усиливали ажиотаж, но одновременно и неясность подхода к самой проблеме, большинство нейтрально настроенных аналитиков постоянно подчеркивают крайне отрицательный травмирующий характер, который эти кампании имели для общественного созна­ния и политического дискурса. «После нежной революции, — от­мечает чешский политолог Ю. Балаж, анализировавший кампа­нию по люстрации в Чехословакии, — настало время нежной юс­тиции Линча». Е. Ковач, специально изучившая роль венгерских СМИ в борьбе за «восстановление справедливости», также отмеча­ла избирательный подход к проблеме ответственности за прошлое. «Тогдашняя госбезопасность, тайная служба режима Кадара и со­ветская армия, — писала она, — были объектами для обсуждения в СМИ, в то время как нацистское прошлое или вина режима Хорти в период между двумя войнами замалчивались». Такого рода изби­рательность в конечном счете ударила рикошетом по самим СМИ. Когда в связи со скандалом, разгоревшимся после показа отснятого оппозиционной группой кинематографистов фильма «Черный ящик» в январе 1990 г., стало ясно, что новое коммунистическое прави­тельство сохранило, несмотря на многочисленные декларации, тай­ную службу безопасности и ведет слежку за политиками из новых оппозиционных партий, в Венгрии началась подлинная «охота на ведьм», в том числе после опубликования списка, содержавшего имена бывших агентов. Предложенный фракцией Венгерского демократи­ческого форума «план правосудия» (август, 1990) резко «перевел стрелку» политического дискурса из сферы «исторической ответ­ственности» и «восстановления справедливости» в сферу юриди­ческих преследований, которым могли подвергнуться (в силу край­ней растянутости «плана») 80 тыс. членов ВСРП.

В ноябре 1991 г. после жаркой телевизионной дискуссии между представителями Венгерского форума и ВСРП по поводу венгер­ского варианта «закона о люстрации» президент А. Гонт отправил этот проект в конституционный суд для проверки его законности. Когда в марте 1992 г. суд признал проект антиконституционным

, 1—, — .w_M ej родпи, ii];aDnicjlDV.lDU pdd'

вязало новую истерическую кампанию по проверке «чистоты прес­сы», вернее, тех газет, которые не разделяли официальную позицию. В результате «проверка прессы» и люстрация составили в полити­ческом дискурсе как бы единый комплекс. Обсуждение темы де­коммунизации приняло ритуализированный характер, появились новые «герои», «еретики» и «ренегаты».

В итоге решение оказалось соломоновым: венгерский парламент принял в марте 1994 г. закон, предписывавший обследование государ­ственных деятелей высшего ранга на предмет сотрудничества с сек­ретными службами и участия в репрессиях 1956 г., но фонды архивов госбезопасности были опечатаны (как и в Болгарии, Польше и Румы­нии) на несколько десятков лет (в Венгрии — до 1 июля 2030 г.).

Почти идентичные результаты декоммунизации в большинстве посткоммунистических стран свидетельствовали, что она может рассматриваться в известном смысле как «эмоциональный проект». Вместе с тем нельзя недооценивать влияния этих кампаний как на общественное сознание, так и на социально-политические институ­ты, включая СМИ. В 1996 г. немецкий политолог Г. Фер, подводя итоги декоммунизации в Польше, дал следующее ее определение: «Конфликт, связанный с декоммунизацией в Польше, свидетельствует о наличии у него символических и стратегических параметров. Декоммунизация является составной частью политической борьбы новых элит, направленной на создание основ изменившейся поли­тической среды в результате проведенной в 1989 г. смены систе­мы. Речь идет о семантических стремлениях политических акторов равным образом запечатлеть новые содержательные значения спра­ведливости, права и политического прошлого. С этим связана и другая предпосылка, освещающая стратегические параметры поли­тического дискурса: декоммунизация и "люстрация" являются со­ставными частями стратегии мобилизации политических элит и партий в конкурентной борьбе за влиятельные позиции в обще­ственной и политической жизни Польши».

Быстрая смена в польских СМИ различных образцов и подходов к декоммунизации свидетельствует также о том, что эти кампании имели во всех странах идентичную внутреннюю логику: начинаясь со вполне мирных заявлений, они в дальнейшем, по мере нарастания конфликтов, превращались в обличительный и разоблачительный шквал взаимных обвинений только для того, чтобы в конце концов «уйти в песок», оставив за собой многочисленные следы ненависти в травмированном общественном сознании.

заявление о том, что оывшая оппозиция, получив власть, не пойдет по пути преследований. «Поляки должны, — объявил он в первом правительственном официальном заявлении, — открыть новую гла­ву своей истории. Ненависть должна быть изгнана из их взаимных отношений, иначе она могла бы стать огромной разрушительной силой». Это заявление было подтверждено новым премьером Т. Ма- зовецким, призывавшим отказаться от «мести за прошлое и реван­ша за причиненную несправедливость». В качестве центральной стратегической установки польский политолога. Михняк опреде­лил «альянс демократической оппозиции с реформистским крылом лагеря власти».

Позиция, занятая редакцией «Gazeta Wyborsza», однако, сразу вызвала отпор со стороны радикально настроенных антикоммуни­стов. «Важным элементом будущего польской общественной жиз­ни, — предостерегал теоретик польских правых радикалов М. Ка- чинский, — является союз между "Солидарностью" и ПОРП. Среди многих возможностей налицо альянс элит обеих организаций. Ос­нову такой партии составляли бы комитеты граждан. Их разнород­ность не была бы слишком большой проблемой, если предполагать рыхлую партийную структуру (как в Америке). Эта концепция оз­начает, что варшавская элита из "Солидарности" и ПОРП стала бы править под прикрытием одной партии. Простые активисты долж­ны были бы удовольствоваться влиянием на местном уровне. Это означает преобладание левой элиты. Все другие не имели бы ника­кого влияния и никаких шансов».

Следующим этапом стал лозунг «ускорения», выдвинутый ради­кальной оппозицией осенью 1990 г. в период президентских выбо­ров. Этот лозунг стал центральным пунктом «стратегии мобилиза­ции» Альянса центра — союза, превратившего идею декоммуниза­ции в основную тему политической борьбы, в которую постепенно включились все СМИ.

Само понятие «декоммунизация» впервые было использовано на I съезде Альянса (март, 1991) и включало в себя требование «десяти­летнего карантина» для функционеров ПОРП, к которому в дальней­шем прибавлялась и традиционная люстрация. Несмотря на катего­рический отказ министра внутренних дел Билецкого опубликовать какие-либо имена, кампания продолжала развертываться в связи с предложением Альянса принять специальный закон о декоммуниза­ции, который признал бы коммунистическую партию криминальной и преступной организацией, ограничив ответственность министер­ством общественной безопасности и военной информации.

чои и пагасрсппи и \.ии\.ш>ал. ипуиликингШИЯ МИНИСТрОМ ВНуТрвН-

них дел Мацеревичем списка предполагаемых сотрудников служ­бы безопасности из числа польских политиков высшего ранга. Это был своеобразный сигнал, означающий ясно выраженное намере­ние преодолеть систему «круглого стола», усилив поляризацию по­литической жизни, разделив общество на сторонников «христианс­кой ориентации» и «старой системы». Тон задал сам президент JI. Валенса в интервью для газеты «Речь Посполита»: «Смертель­ная борьба со старой системой, с номенклатурой и красными про­должается. [Ее суть] — оставаться с левыми или с духом польской нации. Народ должен понять, что ценности левых не воплощают польского духа».

С легкой руки JI. Валенсы и его окружения милитаристский стиль и дихотомные образы, основанные на противопоставлении «друзей — врагов», «своих — чужих», характерные для тоталитар­ного стиля пропаганды, чрезвычайно быстро проникли в польские СМИ, которые из орудия передачи информации стали превращать­ся, по выражению польского политолога Я. Фрас, «в средство рас­стройства общественной коммуникации и воспрепятствования спон­танному диалогу».

Словесная агрессия стала обычным оружием всех политических сил, оскорбления и инсинуации — чрезвычайно заурядным явлени­ем, свидетельствующим о низких стандартах общественного пове­дения и моральном уровне политических оппонентов. Само поня­тие «оппонент» начало звучать в СМИ, парламенте и предвыбор­ных плакатах как «враг», с той, конечно, разницей, что политические враги, которые в коммунистические времена должны были быть прежде всего уничтожены, сегодня должны быть оклеветаны и ос­корблены.

На страницах газет типичными были такие обозначения, как «аген­ты», «дельцы», «невежды», «лгуны», «буржуазные диктаторы», «тай­ные коммунисты» («розовые»), «мафия», «номенклатура», «тупоголо­вые», «клоуны», «воры», «предатели». Слово «номенклатура», которое, казалось, должно было исчезнуть, наоборот, оказалось эффективным орудием политической борьбы. Оно вновь ожило в понятии «новая номенклатура», которое стало употребляться по отношению к лю­дям, представляющим различные политические ориентации, но объ­единенным тем, что они занимают высокое положение в государ­ственном аппарате. В новом обличье возродились и другие привыч­ные понятия: «большевистская ячейка» (наиболее активные члены партии), «большевики» («белые большевики»).

ВО «коммуна», исиильлив<звшсс1_л u anirnu.u....._ut,..„...

ле, стало вновь употребляться во фразах типа «возвращение к вре­менам коммуны».

В итоге подобные «идеологические послания», окрашенные во все цвета популистско-агрессивной риторики, проникли практиче­ски во все сферы общественной жизни и сознания, затронув даже такой оплот польской исторической традиции и культуры, как като­лическая церковь. Если в самом начале кампании нормальной ди­хотомией считалось противопоставление понятий «мы», т.е. сооб­щество «католических поляков», и «они» — «люди коммуны», то в дальнейшем многие католики в соответствии с логикой декоммуни­зации оказались в противоположном лагере, в связи с тем что по­нятие «коммунист» расширилось чрезвычайно. «Образ врага» воп­лотился в понятиях «тайных коммунистов», «посткоммунистов», «католических левых» и «просто левых». Комментируя такие рас­ширительные толкования, М. Фик писала: «В этом смысле каждый может превратиться в коммуниста: тот, кто выступает против вве­дения религиозного образования в школах, не говоря уже о тех, кто был против законодательства, запрещающего аборты... Сегодня ком­мунистом может быть мистик; человек, который в другой стране и в другое время считался бы вполне достойным, может стать комму­нистом. Любой, кто поддерживает зарубежный или польский капи­тал или даже их обоих, может стать коммунистом. Коммунист мо­жет принадлежать к любому типу идеологической партии или он может вообще не принадлежать ни к какой партии».

В польской печати после 1991 г. такие нейтральные прежде слова, как «христианин», «церковь», «католик», «священник», «орден» или «духовенство» приобрели негативный смысл. Священников стали называть «черными» в противоположность «красным».

Подвергаясь атакам справа и слева, католические газеты, по мне­нию польских аналитиков, также вышли из границ нейтральности, заняв воинствующую или даже фундаменталистскую позицию. «В Польше продолжается битва, — писала католическая газета «Не­деля», — она происходит в центре Европы, и мы защищаем главные позиции христианства. Если мы уступим, кто остановит наступа­ющий атеизм?»

Промежуточный финал кампании по декоммунизации, в кото­рую включились и католические силы, был курьезным. Резюмируя итоги политической борьбы накануне парламентских выборов в сен­тябре 1993 г., принесших победу партиям социалистической ориен- низацин не ш рала никаким значительном роли даже среди католи- ков в ходе выборной кампании. Когда люди живут в тяжелых усло­виях, такого рода акции теряют свою грузоподъемность».

Заключительным аккордом разыгравшейся в Польше грандиоз­ной политической комедии можно считать политическую борьбу между Л. Валенсой и А. Квасневским на президентских выборах осенью 1995 г. Предвыборная кампания в печати вышла за рамки даже тех этических норм, которые установились после 1991 г. Обе стороны обвиняли в печати друг друга в коррупции. Главный (и небезосновательный) расчет Валенсы заключался в том, что анти­коммунистические организации Польши, в том числе и его бывшие сторонники из левого и правого крыльев «Солидарности», забудут перед лицом угрозы победы социалистов старые обиды и разногла­сия и поддержат его на выборах. Когда эти надежды частично оп­равдались и рейтинг Валенсы поднялся накануне 19 ноября 1995 г. до 51% (5 ноября — 33% против 35% у Квасневского), воодушев­ленный президент принял вызов своего соперника, потребовавшего двух телевизионных дебатов.

Теледебаты обернулись для Валенсы настоящей катастрофой. Во время первой встречи Валенса вел себя воинственно и грубо, ограничившись перед миллионами телезрителей давно набившей оскомину и к тому же неуклюжей антикоммунистической ритори­кой. Квасневский, наоборот, вел себя уважительно, был сдержан, проявлял большую информированность и явно демонстрировал пе­ред зрителями стремление к примирению. Под конец дебатов Квас- невский почтительно протянул Валенсе руку, которую тот отказал­ся пожать, в оскорбительной форме предложив молодому постком­мунистическому лидеру «пожать свою ногу». Уже после первых теледебатов Квасневский мог позволить себе открыто назвать себя победителем, заявив в интервью прессе, что «Польша не заслужива­ет президента, который выражается по-скотски».

Результаты выборов 19 ноября 1995 г. полностью подтвердили этот прогноз. Они показали, что умение использовать СМИ в соот­ветствующем направлении стало важнейшим фактором политиче­ского процесса и в посткоммунистических странах. Вместе с тем ситуация, сложившаяся в СМИ стран Центральной и Восточной Европы, и тот тип журналистики, который в них преобладает, за­ставляет присоединиться к мнению многих специалистов, утверж­дающих, что медиакратические претензии интеллигенции, проявив­шиеся столь ярко в начальный период реформ в форме «журнали-

Весьма близкая к странам Центральной и Восточной Европы картина эволюции СМК наблюдается и в посткоммунистической России. Исследование современных российских СМИ, равно как и эпитет «современный», употребляемый по отношению к ним, опре­деляются тремя основными историческими точками отсчета:

S принятием «Закона о печати и других средствах массовой Информации», вступившего в силу 1 августа 1990 г., запретившего цензуру и внесудебное закрытие газет и радиовещательных стан­ций в СССР;

S принятием российским Верховным Советом нового Закона «О средствах массовой информации», который был подписан Б.Н. Ель­циным 27 декабря 1991 г. и подтверждал с различными вариаци­ями основные положения старого закона;

•S октябрьским политическим кризисом 1993 г., создавшим в России новое правовое и конституционное поле, изменившее не только развитие политического процесса, но и положение и роль российских СМИ.

По своему содержанию и направленности оба закона о печати были демократическими: в первом — отразились и пришедшие вме­сте с «перестройкой» в 1985 г. гласность и плюрализм обществен­ного мнения, составившие эпоху в эволюции политического созна­ния нескольких поколений россиян; во втором — российскими законодателями и президентом было подтверждено намерение про­должать реформы политических институтов в направлении преодо­ления традиций старой советской олигархии и создания подлинно демократической плюралистической политической системы. После событий октября 1993 г. ситуация значительно видоизменилась.

В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что именно борьба за контроль над СМИ, развернувшаяся на заключительном этапе «перестройки», во многом предопределила развитие политического процесса в России.

Ив «постперестроечный» период, начавшийся после потерпев­шего неудачу августовского «путча» 1991 г., политика пришедших к власти «демократов» по отношению к СМИ во многом сохраняла преемственность с большевистской традицией, началом которой можно считать удушение свободы печати сразу после разгона в 1918 г. Учредительного собрания. «Иначе как революционным ни­гилизмом, — отмечали в 1994 г. В. Гельман, В. Игрунов и С. Мит­рохин, — нельзя назвать и политику российских властей в отноше­нии средств массовой информации, которая по доавгустовской инер- вовым путем, в угоду конкретным личностям) пропагандистских структур типа Федеральной телерадиовещательной службы "Рос­сия" или Федерального информационного центра не только нано­сили объективный вред свободе печати и вели к снижению и без того низкого уровня отечественной журналистики, но и способство­вали усилению поляризации социальных сил».

Как уже отмечалось, первоначальный импульс, данный эпохой «гласности», создал предпосылки независимости и плюрализма в сфере массовых коммуникаций. Эти предпосылки, естественно, не имели прецедентов в новейшей истории России. И в отечественной, и в зарубежной научной литературе уже неоднократно высказыва­лась мысль о том, что, по выражению Д. Бенна, «плюрализм в рос­сийских СМИ зависит, помимо прочих вещей, от права, экономиче­ских факторов, калибра журналистов, а в принципиальном плане его последним прибежищем является общественное мнение».

Начавшиеся в 1992 г. экономические преобразования сразу вы­явили основные «критические точки» соотношения и взаимодей­ствия экономики и права в принципиально новых политических условиях. Новизна ситуации особенно наглядно демонстрируется особенностями развития современной российской печати.

На рубеже «перестройки» появилось огромное количество газет и журналов. Сравнительный анализ российской издательской политики с аналогичными процессами в странах Центральной и Восточной Европы показывает наряду с общими тенденциями не­которые существенные расхождения. К примеру, ни одно из «дисси­дентских» печатных изданий не приобрело в дальнейшем общерос­сийского статуса, не стало общенациональной газетой или журна­лом. Таким образом, газеты и журналы после 1991 г. можно разделить На две основные группы: официально издаваемые в советский пе­риод и вновь основанные после исчезновения СССР.

Эволюция официальных советских газет в целом была сходной с их центральноевропейскими аналогами, включая и соответствующую «семиотическую стратегию»: большинство из них сохранило пре­жние названия изменяя содержание, способы, характер обработки и подачи материалов. Учредителями большинства старых газет ста­ли журналистские коллективы. Тем самым позиция изданий стала первоначально напрямую зависеть от политических ориентаций и предпочтений их издателей и спонсоров. Например, газета «Совет­ская Россия» получила новый подзаголовок— «Независимая на­родная газета», постепенно превратившись в один из основных ор­ганов антиельцинской оппозиции.

приватизации в пользу трудового коллектива превратилась во вполне проправительственный орган, хотя первоначально 90% ее финансо­вых поступлений составляли доходы от рекламы и она могла счи­таться самостоятельной.

Не имея подобных источников доходов, газета советских комму­нистов «Правда» с 1992 г. финансировалась Я. Яникосом — грече­ским миллионером, в то время как учрежденная 19 августа 1991 г. единолично Е. Яковлевым «Общая газета» сразу стала претендо­вать на роль выразителя идей «новой демократии» и ориентирова­лась на отечественные фонды.

«Российская газета» — бывший орган Верховного Совета РСФСР — превратилась в правительственный официоз, тогда как «Комсомольская правда» была на первых порах действительно не­зависимым органом с демократической ориентацией, сохранив тем самым свою традиционную популярность среди читателей.

В этих условиях за сохранением прежних названий, во многом связанным со стремлением журналистов укрепить старые связи и обеспечить преемственность, скрывался реальный процесс разме­жевания политических сил.

Важно подчеркнуть, что «семиотическая стратегия» оппозицион­ной прессы с самого начала воспринималась пришедшими к власти «демократами» как источник дополнительной угрозы. Так, назна­ченный после октябрьского переворота 1993 г. новый министр ин­формации В.Ф. Шумейко начал свою деятельность с запрета 15 оппозиционных газет и попытки заставить «Правду» и «Советскую Россию» изменить названия и поставить новых редакторов. Попыт­ка оказалась неудачной, поскольку суд признал эти действия пра­вительства незаконными. Возглавляемая А.П. Прохановым газета «День» стала выходить под новым названием «Завтра» — возмож­но, выбранным по принципу противопоставления проправительствен­ной газете «Сегодня» или же как символ будущей мести.

При всем различии стартовых позиций, российская печать в на­чале 1990-х гг. сталкивалась с теми же трудностями, вызванными ростом инфляции и резким сокращением доходов стремительно люмпенизирующегося населения, с которыми сталкивались другие посткоммунистические страны. В определенном смысле ситуация, сложившаяся в российских СМИ в период создания неономенкла­турного государства, оказалась уникальной. Но и к ним, конечно, полностью относится вывод, сделанный С. Сплихалом — исследо­вателем процессов демократизации СМИ в странах Центральной и

Стремясь удержать контроль над информационным простран­ством и рынком, государство сохраняло в своих руках основные типографские мощности и распределение бумаги, а также гигант­скую структуру почтовых отделений и сеть киосков. Рост инфля­ции и усиление налоговых тягот приводили к закрытию многих газет или к приостановке их издания, как это произошло, например, с «Независимой газетой» в 1995 г. В результате газетные тиражи значительно сократились и ведущая роль в распространении ин­формации стала переходить к телевидению.

Уже в 1993 г. тираж российских газет уменьшился на 47% по сравнению с 1991 г., причем тираж центральной прессы сократился более чем наполовину. Аналогичное положение сложилось и в журнальной сфере: за пять лет реформаторской деятельности ти­ражи журналов в России упали в 20 раз. В настоящее время общее направление развития печати можно представить следующим об­разом: в результате экономического и социального кризиса, пора­зившего страну, газеты и журналы постепенно утрачивают ту роль, которую они когда-то играли в советский и «перестроечный» пери­оды. Большинство читателей подписываются только на одну газету вместо нескольких, как это было в недавнем прошлом. Региональ­ная пресса стала обгонять центральную по тиражу. Уже в 1993 г. в регионах продавалось местных газет на 7 млн экземпляров больше, чем общероссийских. В 1994 г. это количество достигло 11 млн.

Последующие годы также свидетельствуют о том, что даже наи­более популярные газеты и журналы не могут сравниться по степе­ни распространения и воздействия на умы с телевидением, которое в 1993 г. было доступно 95% россиян. Такое резкое падение роли прессы было во многом вызвано развернувшейся в начале 1990-х гг. борьбой за власть, важнейшими моментами которой были установ­ление жесткого контроля над СМИ и ограничение влияния оппози­ции. «Для сведения до минимума возможности получения "неже­лательной информации" через оппозиционные газеты и журналы, — отмечал А. Корин, — прямое их запрещение могло раньше време­ни высветить суть "демократических перемен", поэтому был взят курс на резкое ограничение тиражей неудобных периодических из­даний. При помощи фискальной и ценовой политики "реформато­ры" создали условия, при которых издание любой периодики стано­вилось экономически невыгодно... Одновременно была внедрена си­стема всевозможных материальных льгот для послушных изданий...»

Именно данный, запущенный центральной властью механизм установления контроля над СМИ был затем воспроизведен во всех

под контроль новых российских магнатов.

Инициативную роль в этом процессе стали играть приватизаци­онные действия, предпринятые в сфере электронных СМИ. В 1993 г. был осуществлен «базовый прорыв», разрушивший некогда моно­литную систему единого российского радио- и телевещания. Воз­никли две коммерческие телекомпании: Шестой телеканал (ТВ-6) и Независимое телевидение (НТВ). Потенциальная аудитория пер­вой — около 60 российских городов, второй — до 100 млн зрителей в европейской части России.

Создание коммерческого телевидения на основе аккумуляции частных капиталов происходило в рамках гораздо более обширного процесса формирования крупных финансовых олигархических групп при непосредственной поддержке государства. «Типичная россий­ская финансовая группа, — отмечает российский политолог В. Саф- рончук, — имеет следующие признаки: 1) во главе группы обычно стоит банк и финансовая держательская компания (холдинг); 2) в нее входят несколько промышленных компаний либо одной, либо нескольких отраслей, а также торговые и сервисные предприятия; 3) предприятия, входящие в группу, организованы в форме акцио­нерных компаний закрытого или открытого типа... 4) финансовая группа, как правило, связана личной унией с правительством, т.е. имеет своих представителей в правительстве или имеет в составе своего руководства бывших высоких правительственных чиновни­ков; 5) финансовые группы борются между собой за контроль над наиболее лакомыми кусочками бывшего общественного пирога и в то же время связаны переплетающейся сетью взаимных финансо­вых участий; 6) группа контролирует те или иные СМИ (газета, журнал, телевизионный канал)».

Захват СМИ и включение их в систему финансовых и корпора­тивных связей диктуется не только исключительной прибыльностью бизнеса в этой сфере (прежде всего размещение рекламы на телеви­дении), но и необходимостью обработки умов в нужном для олигар­хии направлении, а также для ведения информационной войны друг против друга (что не исключает временных союзов между отдельны­ми группами в целях совместной борьбы с конкурентами).

Для приватизации и последующего установления контроля над СМИ новоявленными банкирами и предпринимателями применялась одна и та же прошедшая проверку во время операций с промышлен­ными предприятиями схема: начальная стоимость объектов предель­но занижалась правительственными чиновниками, а затем эти объек­ты сразу или в несколько приемов передавались новым владельцам.

ного типа (в том числе и на так называемых залоговых), газеты, жур­налы и телекомпании приобретались, как правило, по частям путем перекупки крупных и мелких пакетов акций.

Процесс приватизации, т.е. поглощения основных традиционных российских СМИ новоявленными корпорациями, имел столь же разрушительные для них последствия, как и для промышленности и для сферы экспорта. Принципиальным обстоятельством, обусловив­шим довольно стремительную их деградацию, стало не отсутствие государственной поддержки как таковой, а подчинение чиновников на всех уровнях управления неокорпоративной логике. Это обсто- ?уельство во многом способствовало возрождению многих элемен­тов традиционной номенклатурной цензуры при формальном со­хранении внешних атрибутов гласности, свободы печати и распро­странения информации.

Основным моментом многочисленных интерпретаций современ­ной российской корпоративной политики, предлагаемых отечествен­ными и зарубежными специалистами, принято считать характеристи­ку особенностей сформировавшейся в России системы управления. Например, английский политолог Р. Саква в статье «Режимная си­стема в России» исходит из определения «режимная демократия» в своем подробном описании российского политического ландшафта. Под данным понятием подразумевается «гибридная система, объеди­няющая демократию и авторитаризм», которая возникла в результа­те «незаконченной революции», когда структура власти изменила свои формы, но традиционное подчинение политического процесса правя­щим элитам приняло новые формы; отношения собственности видо­изменяются, в то время как политика и экономика остаются недиф­ференцированными. Прямым следствием этой ситуации является преобладание режимных отношений (хотя и нерегулярных) над по­литическим сообществом и упорядоченным управлением.

«Режимная демократия» стала складываться после падения ком­мунистической системы в августе 1991 г. на основе «отчетливого и нестабильного альянса» части российской бюрократии, заимство­вавшей идеологическую программу от либералов-западников, с фраг- ментированными демократическими движениями, которые играли роль союзников. «Новому режиму, — по мнению Р. Саквы, — не удалось институционализировать ни политического влияния соци­альных движений посредством партийных форм представительного правления, ни собственной ответственности перед обществом пу­тем создания законодательной власти или полноценных коммуни­кативных структур, таких как СМИ и другие элементы плюралис- ♦партией власти», сформировавшей псевдопартийную систему и превратившей после октября 1993 г. общественные организации и парламент в политических маргиналов.

Возникающие в различных сферах оппозиционные настроения и действия преодолеваются не посредством политических соглашений, но путем рекрутирования потенциальных оппозиционеров в партию власти. Такая система, названная Д. Дайкером «кооптационной оли­гархией», способна активно паразитировать на демократических про­цедурах. Ее главным противоречием является постоянно воспроиз­водимая напряженность между аморфным государством (слабыми юридическими, фискальными и административными структурами) и гипертрофированным бюрократическим аппаратом. В историческом плане это противоречие отражает процесс приспособления основ­ных элементов советской системы к новым обстоятельствам. Глав­ной тенденцией в данном процессе выступают «приватизация поли­тики» и персонализация процесса принятия политических решений.

Таким образом, возникший режим личной власти Ельцина рас­сматривается западными политологами в качестве архаической по­литической формы, даже если его функции выглядят модернизиру­ющими и прогрессивными. Традиционные принципы «бюрократи­ческой тайной политики» оказались органично включенными в новые технологии власти, способствующие формированию системы «де­мократии без демократов».

И Р. Саква, и многие другие зарубежные политологи усматривают главную причину создания «режимной демократии» в России в са­мом характере перехода от коммунизма к либеральной демократии при отсутствии «либерального класса» — основного носителя циви­лизованных капиталистических отношений и либеральных ценно­стей. В этих условиях узкая группа, монополизирующая политиче­скую власть и экономическое господство (которые сливаются и становятся практически неразличимыми), является выразителем тен­денции «посткоммунистического неотрадиционализма», возникшей уже в период разложения советской системы в 1970—1980-е гг.

Развитие системы массовых коммуникаций (включая современ­ные российские СМИ) по крайней мере до настоящего времени не противоречит данной тенденции. Как и слабые политические партии, СМИ рассматриваются нынешней элитой в качестве важного ору­дия внутриклановой борьбы, а также «обработки умов» и такой манипуляции общественным сознанием, которые в перспективе бу­дут обеспечивать приемлемые формы политической мобилизации.

дарственным аппаратом их объединенный контроль над СМИ ста­новится все более прочным и всеобъемлющим. Почти все цент­ральные и многие региональные СМИ уже находятся под контролем финансовых групп и поддерживающих их чиновников.

Окончательное формирование «партии власти» произошло пос­ле президентских выборов 1996 г. Именно с данного периода пере­ход ряда ближайших сотрудников Б.Н. Ельцина непосредственно в руководство новых информационных компаний стал дополнитель­ным свидетельством теснейшего сращивания интересов «новых рус­ских» и президентской администрации. Оказав Ельцину услуги в ходе избирательной кампании и получив за это огромные льготы от правительства, руководители новых финансовых империй пыта­ются решить новую, важную для них задачу — сформировать соот­ветствующий имидж нового режима.

Сама тенденция, когда нет политической цензуры, хотя есть цен­зура коммерческая, переходящая в политическую, возникла в изве­стном смысле спонтанно, в результате целого ряда развивавшихся параллельно процессов. Не последнюю роль в возникновении но­вой информационной политики сыграли медиакратические претен­зии перестроечной и постперестроечной интеллигенции вообще и сотрудников СМИ в частности, стремившихся войти в элиту и ак­тивно пропагандировавших в газетах и на телевидении «новую си­стему ценностей». Альянс редакторов и журналистов с политиками и финансистами постепенно проложил путь к установлению то­тального контроля «партии власти» над СМИ.

После президентских выборов 1996 г. в России возникло совер­шенно новое информационное пространство. Прокоммунистиче­ские («Советская Россия», «Правда») и национал-патриотические («Завтра» и др.) издания оказались в положении политических мар­гиналов: власть имущие не только делают вид, что не принимают эти издания всерьез, но и открыто используют и обыгрывают тради­ционные для них патриотические темы и лозунги. Подобный вывод является отражением ситуации, когда законы преданы забвенью и российские СМИ оказались вне правового поля.

Если попытаться представить основное направление эволюции СМИ в России и странах Центральной и Восточной Европы, то мож­но прийти к следующему заключению: по многим аспектам в России чрезвычайно контрастно проявились наиболее типичные элементы формирующейся новой посткоммунистической модели информаци­онной политики. Внешне она имеет немало сходных черт с амери­канской моделью: в обеих странах слабость и фрагментарность по- ния и прессы; в обеих странах процесс коммерциализации СМИ принял крайние формы, оказывая негативное влияние на характер освещения политических кампаний, превратившихся в разновидность развлекательных теле-шоу, которые открыто использовались в целях политической рекламы и манипуляций; и тут и там оппозиции по­требовалось много лет для того, чтобы добиться для себя эфирного времени и иметь возможность непосредственно вести полемику.

В России основные пороки, свойственные американской модели, приняли воистину гипертрофированный характер. Ни в одной стра­не претензии играть роль «четвертой власти» не проявились столь открыто и вместе с тем нелепо, а иногда и совершенно беспомощно. Причины беспомощности подобных властных претензий являются общими для всех посткоммунистических СМИ, но в России их можно наблюдать особенно наглядно. Отсутствие прочных традиций де­мократического участия пытались компенсировать «сверхгласно­стью», на которую и сделали первоначальную ставку политики «но­вой волны», обрушившие на стремительно погружавшееся в пучину экономического кризиса население бесконечные потоки телепро­паганды. Ее конечная неэффективность определялась самим фак­том пришествия в СМИ огромного количества политиканству­ющих маргиналов, компенсирующих свой дилетантский непрофес­сионализм усиленным тиражированием пошлых идеологических клише. Поэтому вполне естественно, что для нового поколения «ме­диакратов» и новоявленных «телезвезд» тоталитаризмом становит­ся любая попытка общественности утвердить свое право на выра­жение мнений, противоречащих политической линии хозяев СМИ.

Противодействуя этим попыткам, владельцы основных россий­ских телеканалов использовали некоторые технологии, заимство­ванные из опыта ведения информационной войны. Характеризуя такие методы, применяемые США и странами НАТО в различных регионах (в том числе и в России), В. Кот — эксперт в области информационной безопасности — особо выделяет следующие из них:

S информация о некоторых явлениях, событиях только в нега­тивной интерпретации («односторонний негативный вентиль»); его вариант — соединение негативного информационного потока с оп­ределенной нравственно-этической трактовкой события;

S распространение информации с позитивной интерпретацией («односторонний позитивный вентиль»);

S создание избыточной информации («открытый вентиль») — сброс в общество информации в объеме, превышающем средний уровень, причем этот объем должен быть заведомо превосходящим

35 - 9618 его сознания va также фрустрация на уровне общественного созна­ния), последствием развития которого выступает синдром «толпы» (на телевизионном уровне);

S создание нескольких избыточных информационных потоков с противоположными оценочными суждениями (метод «двухсторон­него открытого вентиля»);

S эпизодический режим («случайная утечка информации», чаще используемая для дезинформации);

■S периодический режим, который обычно применяется для со­здания состояния устойчивого привыкания (реклама, транслирова­ние по телевидению, изображение на денежных купюрах РФ дву­главого орла, не являющегося официальным гербом, и т.д.), и ряд других приемов.

Подобные приемы манипуляции и обработки общественного со­знания использовались «партией власти» в ходе выборов и для орга­низации многочисленных «кампаний поддержки» тех или иных ме­роприятий правительства и президентской администрации. Для российского политического дискурса, так же как и для стран Цент­ральной и Восточной Европы, до сих пор характерна тенденция к предельной идеологизации политики. Если прежде казалось, что СМИ в СССР и странах «народной демократии» были сверхидеоло- гизированными, то уже первые дебаты в эпоху «бархатных револю­ций» и в «постперестроечный» период развеяли этот миф. Та лег­кость, с которой коммунистические СМИ сдали свои позиции в идеологической конфронтации с западными конкурентами и дисси­дентствующими «медиакратами», служила наглядным свидетельством слабости советского идеологического аппарата, который к концу «перестройки» уже мало кто принимал всерьез.

В тенденции к сверхидеологизации политического процесса, ко­торая столь отчетливо выражена в информационной политике ны­нешних хозяев российских СМИ, просматриваются закономерно­сти, характерные и для западной традиции. Принципиальное разли­чие состоит в том, что, ведя явно неравную информационную войну против левой оппозиции, будучи активным проводником псевдоли­беральных ценностей, обеспечивая абсолютное преобладание запад­ных коммерческих программ и видеопродукции на отечественном телевидении, главные российские СМИ нередко выступают как весь­ма эффективное орудие «новой колонизации», или, если воспользо­ваться термином А.А. Зиновьева, «западнизации», одним из субъек­тов которой являются современные западные магнаты СМИ, такие как Р. Мэрдок или С. Берлускони.должна стать альтернативой политике, привидимип ди сил n_Ub> либеральной элитой. Такая политика во многом является продолже­нием традиционной советской, поскольку опирается на инстинктивное доверие основной массы населения к лозунгам и стереотипам офици­альной пропаганды, к печатному слову. Это доверие, сформировавшее­ся за десятилетия манипулятивной обработки общественного созна­ния, теперь переживает, пожалуй, самый глубокий кризис за всю исто­рию существования российских СМИ. Будет ли он преодолен — покажет ближайшее будущее. Но представляется совершенно оче­видным, что без глубоких реформ всех средств социальной коммуни­кации попыткам интеграции страны в мировое информационное про­странство может вновь прийти на смену изоляционистская парадигма с неизбежным новым витком информационного террора.

Контрольные вопросы ® 1. Какие подходы к определению понятия «политическая коммуника­ция» существуют в политической науке?

2. Какое место занимает политическая коммуникация в структуре СМИ?

3. В чем состоит специфика понятий «политическое пространство» и «политический процесс»?

4. Какие уровни политической коммуникации вы можете выделить?

5. Как определить основные формы взаимодействия между коммуни­катором и аудиторией?

6. Каким образом соотносятся понятия «реклама», «PR», «имидж» и «пропаганда»?

7. Какие классификации политической рекламы представлены в совре­менной политологии?

8. Что представляет собой «черный PR»?

9. В чем особенности воздействия новых электронных СМИ на массо­вое сознание?

10. Какова роль электронных СМИ в возникновении новых политиче­ских технологий?

11. Какую роль играют СМИ в президентских выборах в США?

12. В чем состоят различия в управлении СМИ в США и в Западной Европе?

13. Какие современные модели информационно-политического менедж­мента вы можете выделить?

14. Какие факторы играли главную роль в формировании политиче­ских коммуникаций в посткоммунистических странах?

15. Какое воздействие оказывала политика «люстрации» на отноше­ния СМИ и государства в странах Центральной и Восточной Европы?

16. Какую роль в процессе декоммунизации играла концепция «новой медиакратии»?