3.3.2. Исключая то, что следует исключить

Соблюдая науковедческую традицию, Фуко называет условную дату «великого заточения» безумия – 1656 г., когда Людовик XIV подписал декрет об основании в Па­риже Общего госпиталя [195, с. 66]. Этот законодатель­ный акт легализовал уже оформившийся к тому времени институт домов-изоляторов – общественных учреждений, в которых содержались представители люмпенизирован­ных слоев населения – нищие, бродяги, падшие женщи­ны, умалишенные, преступники и т.п. Скачкообразное рас­пространение таких заведений по всей Европе в XVII в. – Zuchthausern в Германии, houses of correction, Bridwells и workhouses в Англии – свидетельствует о насущной по­требности в них. Но в чем она состояла? Ответ можно искать в идеологических репрезентациях института изо­ляции – документах, уставах, законодательных актах, религиозной, морально-этической, научной рефлексии и т.п. – подвергать все эти источники критическому и ком­паративному анализу в надежде обнаружить некоторую общую им семантическую структуру, или, проще гово­ря, – смысл; это – путь структурализма. В целом Фуко следует по нему, но иногда, словно бы отдавая должное увлечению Гегелем и Марксом, соскальзывает с поверх­ности текста zum Grunde, к анализу формообразующего процесса, порождающего социальные потребности и смыс­лы. Исследование генезиса исправительных учреждений – типичный пример такого «соскальзывания».

Итак, основанием практики изоляции «лишних людей» в XVII в., является, как показывает анализ Фуко, станов­ление капиталистического способа производства, которое, с одной стороны, разрушив базис традиционного хозяй­ства, создало массу безработных, а с другой – сделав куп­лю-продажу рабочей силы основой общественной жизни, превращало эту «пеструю толпу» в асоциальную силу.

В действительности, королевский эдикт от 27 апреля 1656 г. был последней в ряду чрезвычайных мер, пред­принимавшихся европейскими монархиями, начиная с эпохи Возрождения, для того чтобы положить предел без-

172

работице или, по крайней мере, попрошайничеству [там же, с. 80]. В XVI в. им предшествовали аресты нищих, отправление их на принудительные работы, изгнание. В результате религиозных войн, прокатившихся по Европе в XV-XVI вв., масса «подозрительных личностей» – со­гнанных со своей земли крестьян, отставных солдат и де­зертиров, лишившихся заработков мастеровых, бедных студентов, больных, калек и т.п. – неуклонно возрастала. По свидетельству Т. Платтера, в 1559 г., когда Генрих IV предпринял осаду Парижа, в городе насчитывалось более 30 000 нищих, что составляло треть его населения [там же]. Последовавшая за недолгим экономическим подъе­мом начала XVII в. Тридцатилетняя война не только еще более увеличила число пауперов, но и создала революци­онную ситуацию. В 1621 г. происходят бунты в Париже, в 1639-м – в Руане, в 1652-м – в Лионе. Особую остроту ситуации придавало то обстоятельство, что рабочий мир был совершенно дезорганизован, с одной стороны, натис­ком мануфактурного производства, а с другой, запретами профессиональных организаций (рабочих обществ, союзов подмастерьев, лиг и т.п.). Учреждение исправительных домов, поглотивших массу потенциальных бунтовщиков, и стало ответом на этот кризис, охвативший к середине XVII в. большинство европейских стран.

В XVII-XVIII вв. институт изоляции выполнял двоя­кую социальную функцию. В периоды экономических кризисов он изымал из общества «праздношатающихся» и тем предотвращал волнения и бунты, а во времена пол­ной занятости и высоких заработков был поставщиком дешевой рабочей силы. Именно эта базисная функция обус­ловила как эклектизм социального состава подопечных исправительных домов, так и позднейшее выделение из их числа и обособление умалишенных.

Практика изоляции получила, естественно, и идеоло­гическое обоснование. Его краеугольным камнем стало наделение труда статусом моральной ценности [там же, с. 85]. Речь идет не о том возвышенном прославлении твор­ческой деятельности в любых ее проявлениях, которым гуманисты утверждали открывшийся им смысл челове-

173

ческой свободы; как раз свободы в новом понимании тру­да было меньше всего. Высшей ценностью провозглашал­ся труд как долг, первейшая нравственная и религиозная обязанность человека и вместе с тем основа общественно­го порядка и благосостояния, словом, наемный труд, ко­торый к концу XVII в. стал общепризнанным мерилом моральной и социальной благонадежности человека²⁰. Соответственно, всякий, кто в силу тех или иных обстоя­тельств жил, не трудясь, аттестовался как безнравствен­ная, распущенная, в высшей степени подозрительная, опасная личность, подлежащая наказанию и исправлению. Так бедность, нищета, а вместе с ними и физическая или умственная неполноценность были облечены в термины вины и преступления. Нужно отдать должное интеллек­туальной честности Фуко: сколь бы сильным ни был со­блазн объявить «великое заточение» следствием «мораль­ного способа восприятия мира» [там же, с. 88], он все же указывает на типичную для идеологической рефлексии инверсию причины и следствия. Когда Board of Trade, – пишет он, – обнародовала свой доклад о бедняках, вклю­чавший предложения «как сделать их полезными для об­щества», она не преминула уточнить, что «бедность про­исходит не от недостатка в продуктах питания и не от безработицы, но от ослабления дисциплины и паде­ния нравов» [там же]. Точно так же в эдикте 1656 г., наряду с разного рода моральными разоблачениями со­держалось предупреждение о довольно странной угрозе: «Разврат нищих, вызванный пагубной их склонностью ко всяческим преступлениям, достиг ныне предела и, буде остаются они безнаказанными, то навлекает он прокля­тие Божье на целые государства» [там же].

Поэтому Общий госпиталь, как и все подобные учреж­дения, рассматривался не просто как приют для тех, кто

–––––––––––––––

²⁰ Анализ превращения труда в этическую категорию Фуко воспроизводит основные положения классического исследования М. Вебера [34]. Фуко лишь показывает, что аналогичное переос­мысление роли труда имело место также за пределами протестан­тизма, причем как в религиозной сфере, так и в политической, что указывает на универсальность этого процесса.

174

в силу старости, болезни или увечья не может зарабаты­вать на жизнь своим трудом, но как исправительный ин­ститут, призванный устранять нравственные изъяны, не подлежащие обычному суду. Для исполнения этой мис­сии в распоряжение управляющих был предоставлен юри­дический и материальный аппарат – «столбы, железные ошейники, камеры и подземные темницы» [там же, с. 89].