3.3.5. Необходимые изменения

Во второй половине XVIII в. появляются отчетливые признаки кризиса системы исправительных учреждений – то вдруг обществом овладевает панический страх перед сумасшествием, надежно, как казалось, упрятанным в дома-изоляторы, то возникает необходимость выделить безумие из массы неразумия, определить его исходя из него самого, то, как из-под земли, вырастают специаль­ные заведения для умалишенных, в которых, они, прав­да, как и прежде, доверены заботам надзирателей, а не врачей. Во всех этих новациях обнаруживала себя соци­альная потребность в преобразовании института изоляции. Ее основанием был реальный метаморфоз феодализма в европейских странах, выразившийся с одной стороны, в

–––––––––––––––

²⁴ Фуко приводит множественные документальные свидетель­ства «сумятицы, царившей в умах» в конце XVIII в.: «"Человеч­ность" превращалась в высшую ценность, и в то же время крайне затруднительно было определить, как должно соотноситься с ней безумие» [195, с. 418]. Общество, в самом деле, протестовало про­тив содержания сумасшедших в тюрьмах и смирительных домах, но возмущение было вызвано, главным образом, тем, что воль­нодумцев, растратчиков, малолетних проституток и прочих неза­коренелых преступников помещают среди безумцев. «Безумец воспринимается не как первая и невиннейшая из жертв изоля­ции, а как самый темный... самый назойливый символ той силы, которая подвергает изоляции других» [там же, с. 394]. Что же касается врачей, то вплоть до 90-х гг., когда государство призвало их в тюрьмы, «ни один из создателей нозографии в XVIII в. ни­когда не сталкивался с миром общих госпиталей и смирительных домов» [там же, с. 207].

182

проникновении буржуазного способа производства прак­тически во все сферы жизни, становлении специфических для капитализма форм разделения труда (расчленения и перемещения труда), подготовивших технологическую почву крупной промышленности, а с другой – в перестрой­ке политической системы общества.

В XVIII в. узников исправительных домов начали ре­гулярно отправлять в колонии. «С этого времени, – пи­шет Фуко, – изоляция выполняет уже не просто функ­цию рынка рабочей силы во Франции, но определяет по­ложение дел и уровень колонизации Америки: влияет на движение товаров, развитие плантаций, соперничество между Францией и Англией, войны на море, ограничива­ющие как торговлю, так и эмиграцию» [там же, с. 397], – словом, включается в мировую экономику с ее чередова­нием периодов подъема и спада производства.

Во второй половине столетия произошли фундаменталь­ные изменения в сельском хозяйстве: общинные земли во Франции и Англии планомерно уничтожались. Лишаясь собственной земли, часть крестьян превращалась в сельс­кохозяйственных рабочих, другая же – неизмеримо боль­шая их часть – пополнила ряды пауперов. В итоге в пред­революционное двадцатилетие нужда и безработица пере­стали быть сугубо городским явлением. Масса «социаль­но опасных» элементов возросла.

Первый кризис грянул в 40-х гг. XVIII в.: приток в города обезземеленных крестьян, закрытие мануфактур, возвращение солдат, – все это создало реальную возмож­ность бунтов. Государство попробовало предотвратить их традиционными картельными мерами (арестами, высыл­ками нищих и попрошаек и т.п.), но они не принесли желаемых результатов – лишь последующий экономичес­кий подъем ослабил социальную напряженность. Второй кризис охватил европейские страны в 1765 г. – изоляцию попытались расширить, т.е. основать смирительные дома в сельской местности и даже покрыть ими всю террито­рию отдельных стран, однако большая часть этих учреж­дений исчезала так же быстро, как и появлялась. Нако­нец, ответом на третий кризис, разразившийся в конце

183

70-х гг., стало не ужесточение изоляции, а ее радикаль­ное преобразование.

Прежде всего была осознана экономическая нецелесо­образность исправительных учреждений. Немалую роль в этом прозрении, без сомнения, сыграло колониальное «при­ложение» пенитенциарной системы, с одной стороны, и потребности крупной промышленности в дешевой рабо­чей силе – с другой. Ни минуты не сомневаясь в виновно­сти заключенных «знаменитых государственных тюрем», Мирабо, тем не менее сурово судит изоляцию: всем этим людям, пишет он, «не место в... дорогостоящих домах, где они ведут бесполезную жизнь»; зачем находятся в зак­лючении «девицы легкого поведения, каковые, будучи переведены на мануфактуры в провинцию, могли бы стать, девицами работящими»? Или злодеи? Почему бы ни ис­пользовать их, «заковав в подвижные цепи, на тех рабо­тах, которые могут повредить здоровью вольнонаемных рабочих? Они бы послужили примером для других...» [там же, с. 395].

С развитием капитализма было сделано эпохальное открытие роли труда в производстве. Теоретически его сформулировали физиократы, выдвинувшие тезис о гла­венствующей роли (сельскохозяйственного) труда в сози­дании богатства. И физиократы, и их британские оппо­ненты экономисты (сторонники Д. Риккардо), сходились в том, что бедность и трудоспособное население соотно­сятся обратно пропорциональным образом. Поэтому изо­ляция квалифицировалась ими как грубая экономичес­кая ошибка – под предлогом борьбы с нищетой власти «изымают из оборота» и содержат за счет государства на­селение, способное своим трудом производить богатство. Тем самым, ограничивая рынок рабочей силы, да еще и в кризисный период, они мешают избавиться от нищеты. Истинное решение проблемы состоит в противоположной политике: бедное население следует во что бы то ни стало снова включить в производственный оборот и снять с го­сударства тяжкое бремя заботы о нем.

В результате указанных изменений – в обществе и в сознании – нищие, бродяги, падшие женщины и прочие

184

здоровые бедняки были выпущены из исправительных домов; часть их поглотили мануфактуры, остальные со­ставили резервную армию труда.

Вместе с люмпенами бремя остракизма несли, как мы помним, разного рода либертины и вольнодумцы – этих освободили в ходе политических преобразований. В 1790 г. после «великого расследования» во Франции была про­возглашена Декларация прав человека, внедрившая в повседневную практику презумпцию невиновности. Вслед за ней были приняты декреты, в которых Декларация находила применение. Один из них, в частности, предпи­сывал в полуторамесячный срок выпустить из тюрем, монастырей, арестантских и исправительных домов всех содержащихся в них узников, чья вина не была доказана в ходе открытого судебного разбирательства. Это предпи­сание было исполнено, и «те, кто, не совершив ничего такого, что могло бы повлечь суровые меры, к коим были они приговорены законом, предавались чрезмерному воль­нодумству, разврату и мотовству» [там же, с. 414] были освобождены.

В конце концов, вокруг сумасшедших в исправитель­ных домах образовалась пустота, точнее, они остались там вместе с осужденными приговором суда преступниками, в альянсе, ассоциативная прочность которого выдержала испытание и временем, и неоспоримостью теоретических и эмпирических опровержений. На исходе Века Разума, ассимилировав весь комплекс значений «неразумия», бе­зумие, наконец, отделилось от него. Но вот вопрос: что с ним делать? Из Декларации прав человека явствовало, что сумасшедших следует отделить от содержащихся в заключении по приговору суда преступников. Соответству­ющий декрет 1790-го года предписывал с помощью врача выявить «слабоумных» в трехмесячный срок и либо отпу­стить на свободу, либо препроводить в госпитали, где им будет обеспечен надлежащий уход [там же, с. 415]. Про­блема, однако, состояла в том, что специальных госпита­лей не существовало, медицина, несмотря на универсаль­ность ее нозологических систематик, перед лицом реаль­ных, а не умозрительных безумцев обнаруживала полную теоретическую беспомощность, наконец, распространяются ли на сумасшедших права человека, также было не ясно...

185

В обстановке всеобщего смятения с новой силой вспых­нул страх перед безумием: в Национальное собрание Фран­ции стали поступать многочисленные прошения о приня­тии закона, обеспечивающего защиту от умалишенных, надзор за ними поручался то одному исполнительному органу, то другому (вплоть до муниципальных подразде­лений, отвечающих за «вредных бродячих или диких животных») [там же, с. 416]. Чаще же всего за неимени­ем специальных учреждений местные власти помещали безумцев в тюрьмы, в которых в то время царил неопису­емый беспорядок.

Неопределенность социального статуса сумасшедших дала толчок оживленной общественной дискуссии. Осо­бой популярностью пользовались проекты идеальных ис­правительных домов, в которых, например, женщинам, детям и должникам предоставлялись бы «приемлемые постели и пища», комнаты на солнечной стороне и обще­ственно полезные виды деятельности, а убийцам, разврат­никам и буйно помешанным – холодные помещения, скуд­ная пища и вредный для здоровья труд [там же, с. 421].

Итак, в ходе демократических преобразований конца XVIII в. был осознан волюнтаристский, неправовой ха­рактер изоляции безумцев. Вместе с тем, оставаясь в пле­ну предрассудков, культивированных двухсотлетней прак­тикой остракизма «социально опасных» маргиналов, фран­цузы – причем мнение «народа» совпадало в этом вопросе с мнением «просветителей» – не могли допустить их осво­бождения. Это противоречие требовало незамедлительно­го разрешения.