3.3.6. Timeo danaos25...

Между тем, практическое решение проблемы было най­дено, как свидетельствуют архивные изыскания Фуко, еще в 1785 г., а именно, в «Инструкции, по указанию и на средства правительства напечатанной, касательно спосо­ба управлять поведением помешанных и пользовать их», написанной Дубле и Коломбье. Авторы прекрасно созна­вали всю сложность и деликатность ситуации: частная

–––––––––––––––

²⁵ «Боюсь данайцев...» (лат).

186

благотворительность, которой государство препоручило заботу о больных бедняках после крушения изоляции, зиждется на естественном для человека чувстве сострада­ния, но можно ли требовать его в отношении лиц, чей облик внушает отвращение? Безусловно нет. Все мы, се­туют Дубле и Коломбье, принуждены избегать сумасшед­ших, «дабы избавить себя от душераздирающего зрелища тех омерзительных примет забвения ими собственного разума, какие запечатлены на лице их и теле; к тому же боязнь их неистовства удаляет от них всех, кто не обязан оказывать им поддержку» [195, с. 425]. Поэтому авторы предлагают компромиссное решение проблемы: по их мне­нию необходимо учредить особый вид медицинской помо­щи, организованной так же, как в больницах для богатых пациентов, но предоставляемой бесплатно. Уход и надзор за безумцами следует осуществлять за государственный счет. Пространственно совместив врачебный уход с прак­тикой исключения из общества, Дубле и Коломбье зало­жили краеугольный камень в фундамент института кли­нической психиатрии.

Кстати говоря, «Инструкция...» с замечательной от­кровенностью обнаруживает истинные мотивы привлече­ния врачей к попечению о сумасшедших. Увы, «диалек­тика просвещения» и «дух гуманности» занимают в них весьма скромное место. Главный довод авторов в пользу собственного проекта представляет собой argumentum ad hominem – они указывают на опасность безумцев для об­щества: «Множество примеров свидетельствуют о сей опас­ности, а совсем недавно нам напомнили о ней в газетных статьях²⁶, из коих узнали мы историю маньяка, каковой,

–––––––––––––––

²⁶ Характерно, что Дубле и Коломбье, претендующие на роль экспертов в том, что касается «управления поведением помешан­ных и пользования их», ссылаются на газетную статью. В Новое время средства массовой информации стали проводниками не толь­ко общественного мнения, но и «городского фольклора» – от ле­денящих кровь историй о Джеке-Потрошителе до свидетельств при­земления инопланетян. Превратившись в конце XVIII в. в символ антиобщественного поведения, сумасшедшие – сексуальные ма­ньяки, «раздвоенные личности» и пр. заменили собой вампиров, вурдалаков и прочую нечисть классического фольклора.

187

задушив жену свою и детей, спокойно уснул на жертвах кровавого своего бешенства» [там же, с. 426].

Больница – подходящее место для заключения лиц, не совершивших ничего такого, за что они могли бы быть осуждены по приговору суда, и, тем не менее признаю­щихся государством потенциально опасными; госпитали­зация снимает противоречие такого заключения с презум­пции невиновности. Собственно врачебная помощь играла в проекте Дубле и Коломбье весьма неопределенную роль – традиционные представления о безумии медици­ны классической эпохи соединялись в ней с опытом ост­ракизма «асоциальных элементов» чисто внешним, почти механическим образом.

Второй и решающий шаг в направлении психиатричес­кой больницы был сделан Теноном и Кабанисом в 1791 г. Их идея состояла в том, чтобы, надежно изолировав ума­лишенных в замкнутом пространстве больницы, предос­тавить им некоторую свободу, степень которой определя­лась бы спецификой того или иного вида болезни, т.е. разрешить безумию открыто проявлять себя под надзо­ром. Тем самым решались две насущные задачи – обеспе­чивалась общественная безопасность и создавалась лабо­раторная база эмпирического изучения «несомненных сим­птомов» безумия, необходимого для его включения в дис­циплинарное поле позитивистской медицины. Кроме того, Тенон и Кабанис открыли «терапевтическое» значение изоляции, усмотрев в ней основное, если не единственное, средство врачевания безумия, открывающие ему путь к исцелению. Тенон приводит в этой связи пример госпита­ля Сен-Люк, в котором днем сумасшедших, как правило, выпускали из камер. «...Для тех, кому неведомы бразды разума, такая свобода уже сама по себе лекарство, прино­сящее умиротворение воображению расстроенному или сбившемуся с пути», – замечает он [там же, с. 429]. Сво­бода под надзором, или, скорее, подконтрольность сво­бодного проявления безумия излечивает его.

Работы Тенона и особенно Кабаниса знаменуют, пола­гает Фуко, интериоризацию отчуждения в нарождающей­ся психиатрической теории, или превращение внешних

188

(социально-исторических) форм отчуждения «неразумия» во внутреннюю (природно-биологическую) сущность безу­мия (alienation). Кабанис придерживался либеральных взглядов и был убежденным сторонником неприкосно­венности личности. Никто, даже все общество в целом не в праве покушаться на свободу человека, если он не пред­ставляет угрозы жизни и безопасности других людей. Ог­раничить свободу человека можно лишь, если вследствие «искажения» его умственных способностей возникает та­кая угроза. Отсюда он делает неожиданный вывод, оправ­дывающий нарушение презумпции невиновности в отно­шении безумцев: «все то, что с точки зрения закона, не позволяет человеку находится на свободе, неизбежно дол­жно было уже прежде исказить те естественные формы, которые она в нем принимает» [там же, с. 431]. Следова­тельно, изоляция лишь юридически санкционирует суще­ствующее (в силу природного детерминизма) положение дел. Утрата свободы становится в результате этой ин­версии имманентной сущностью безумия. Поэтому-то его носители и нуждаются в надзоре и руководстве со сторо­ны не меньше аристотелевских рабов, ведь для всех тех, «кто причастен к рассудку в такой мере, что способен по­нимать его приказания, но сам рассудком не обладает», лучший удел – быть в подчинении [12, с. 383]. Тенон и Кабанис впервые теоретически обосновали отсутствие у сумасшедших свободы воли, превратив их – пока лишь на бумаге – в объект изучения и излечения.

Итак, в ходе трансформации системы изоляции «асо­циальных элементов», т.е. лишних для капитализма, не вписывающихся в его рамки людей, в конце XVIII в. сло­жились необходимые и достаточные условия клиничес­кой психиатрии – «узнавание безумия стало осуществ­ляться в рамках процесса, благодаря которому общество ограждало себя от него», [там же, с. 452] и в рамках еди­ного социального института.

Спустя всего несколько лет предвосхищенная Теноном и Кабанисом психиатрическая больница появилась в ре­альности: в 1795 г. Пинель переустроил Бисертр, годом позже Тьюк создал в Англии Убежище – лечебницу, в

189

которой безумие излечивалось Трудом и Взглядом [там же, с. 509]. Естественнонаучное обоснование «несомнен­ных проявлений» безумия (девиантного поведения), со­ставляющее суть концепции душевной болезни, потребо­вало гораздо больше времени – от Эскироля до Блейлера. Фуко убежден, что самая возможность позитивного, точ­нее, позитивистского, познания человека в психиатрии, психологии, социологии и других антропологических на­уках была создана психиатрической клиникой²⁷, в кото­рой изъятый из общества, вырванный из человеческого окружения индивид превращался в самодостаточный объект «эмпирического» наблюдения. Этим обстоятель­ством объясняется негативность психиатрических и пси­хологических норм, предполагающих позитивное позна­ние обузданного изоляцией – недобровольным стациони­рованием и умозрительным абстрагированием – безумия (аномалии). «Отнюдь не случайно и не вследствие просто­го исторического совпадения, – пишет он, – XIX век, за­даваясь вопросом, что есть истина воспоминания, жела­ния и индивидуума, обратился, прежде всего, к патоло­гии памяти, воли и личности» [там же, с. 453].

Таким образом, здание клинической психиатрии было возведено на фундаменте противоречия между социально-исторической природой безумия (потребностью в изоля­ции людей, представлявших для капиталистического спо­соба производства потенциальную опасность) и биологи­ческим его истолкованием. Это базисное противоречие проявляется во множестве дочерних антиномий – вот лишь некоторые из них: душевнобольной должен чувствовать свою ответственность за нарушения моральных и обще­ственных установлений и вместе с тем не может отвечать за свои поступки в силу их природной обусловленности;

–––––––––––––––

²⁷ Кабанис предвидел и это: в своем проекте он предлагал фиксировать в особом «больничном журнале» «картину болезни каждого отдельного человека, действие лекарств, результаты вскрытия трупов» и т.п. Будучи опубликованным, «сей сборник, доставляющий из года в год новые факты, новые наблюдения, новые и истинные опыты, станет неиссякаемым источником и кладезем богатств для физической и нравственной науки о чело­веке [195, с. 434].

190

умалишенные представляют опасность для общества и являются невинными жертвами его противоестественного развития; их необходимо наказывать и перевоспитывать, одновременно обеспечивая им лечение и уход, и т.д. и т.п. Двойственность безумия предопределила раскол психиат­рии, а вслед за ней психологии и других антропологичес­ких наук на «объективную» и «субъективную» половинки.

* * *

Итак, анализ «Истории безумия в классическую эпо­ху» позволяет сделать некоторые выводы:

1. Фуко убедительно доказал, что основоположения клинической психиатрии являются априорными разве что для неокантианцев и структуралистов. На самом же деле они представляют собой результат опыта, но отнюдь не в позитивистском смысле, в их основе – социально-истори­ческий опыт утверждения буржуазных отношений в за­падноевропейских странах.

К концу XVIII в. в Европе завершилась мануфактур­ная стадия развития капитализма. Главная особенность этого этапа заключалась в интенсивной переработке бур­жуазным способом производства своих исторических пред­посылок. Простое отношение купли-продажи по мере пре­вращения его во всеобщее отношение нового способа про­изводства выравнивало индивидов по единому основанию: на место многочисленных корпоративных регламентов, силой традиции определявших статус индивида в системе социальной иерархии средневековья, капиталистическое развитие поставило закон стоимости, перед которым рав­ны все индивиды без исключения. Цена рабочей силы. – вот, что стало мерилом ценности (нормой) отдельного че­ловека. Именно этот критерий лег в основу формирова­ния новых социальных норм. Соответственно индивиду­альные особенности человека, влияющие на отклонение цены его рабочей силы от средних значений, преврати­лись в аномалии, девиации. В случае, если они повышали эту цену, как, например, выдающиеся способности к му­зыке, литературе, наукам, их обладатель обретал более высокий социальный статус. В философии аномалии та-

191

кого рода были зафиксированы понятиями «творческой личности», «творческих меньшинств», «исторических личностей», «гения и толпы» и др. В тех же – гораздо более многочисленных, массовых случаях, когда индиви­дуальные особенности человека снижали цену товара, каковым стала его рабочая сила, он становился аномаль­ной личностью, неполноценным человеком, маргиналом, а появления института клинической психиатрии – душев­нобольным, представляющим опасность для общества.

Вместе с тем, формально освободив индивида, открыв простор стремительному развитию производительных сил общества, ведущему к универсализации связи между людь­ми, сокращению необходимого времени и появлению сво­бодного времени для культурного развития каждого чело­века, капитализм создал действительные предпосылки становления целостной самодеятельной личности. В фи­лософской рефлексии эта тенденция представлена поня­тием «всесторонне и гармонично развитой личности», выработанным европейской гуманистической традицией, начиная с эпохи Ренессанса.

Конкретно-историческое противоречие между принци­пом стоимости, отождествляющим человека с товаром (ра­бочей силой, имеющей определенную цену), и реальной социально-экономической возможностью личностного раз­вития каждого человека и было зафиксировано в ходе междисциплинарной дискуссии о норме-патологии сере­дины XX в. в качестве извечного экзистенциального про­тивостояния уникальной личности и общественных уста­новлений. Поскольку капиталистический способ произ­водства создает автономного субъекта (формально свобод­ного индивида), указанное противоречие приобретает так­же форму личностных, или психологических, конфлик­тов, отсутствие которых в примитивных обществах зафик­сировали антропологи.

2. Фуко установил, что сложившийся в XVII-XIX вв. институт клинической психиатрии и по генезису, и по социальной функции был средством изоляции и консер­вации маргинальных слоев населения европейских стран.

192

3. Показав, что источником «психических расстройств» являются противоречия «неорганической», социальной, жизни, Фуко очертил не только предметное поле психоте­рапии, но и систему ее базисных идеализации. Однако лишь косвенно и ...невольно. Позитивной разработке этой темы препятствовала установка, которую он разделял с «франкфуртскими левыми», возложившими ответствен­ность за отчуждение человека в современном обществе на [репрессивный] Разум.

В предпоследней главе своей книги он цитирует При­мечание к 408 параграфу «Энциклопедии философских наук»: «подлинная психиатрия (psychische Behandlung) придерживается поэтому той точки зрения, что помеша­тельство не есть абстрактная потеря рассудка – ни со сто­роны интеллекта, ни со стороны воли и ее вменяемости, но только противоречие в еще имеющемся налицо разу­ме...» и далее [там же, с. 471]. Фуко наделяет это незна­чительное, в общем-то проходное, замечание Гегеля ста­тусом формулировки «великого мифа об отчуждении в су­масшествии», объявляет его теоретическим результатом «того, что происходило в Убежище и Бисертре» [там же]. Фейербаховский пафос по столь мелкому поводу, создан­ному к тому же самим Фуко весьма произвольным истол­кованием гегелевского примечания, в котором речь идет о противоречии, а не об отчуждении в разуме, подчерки­вает подспудный лейтмотив «Истории безумия...» – поле­мику с «Феноменологией духа». Если у Гегеля, познавая необходимость своего происхождения, разум преодолева­ет самоотчуждение и обретает свободу, то у Фуко необхо­димым условием познания безумия становится его отчуж­дение, изоляция, а разум в своей противоположности бе­зумию сводится к идеологически ангажированному тю­ремщику-рассудку. Гегелевская «Феноменология духа» завершает, полагает Фуко, процесс исключения безумия разумом в классическую эпоху, у истоков которого стоял, не кто иной, как Декарт, достигший уверенности, что «бе­зумие больше не имеет к нему касательства» [там же, с. 64] и ...олицетворяющий европейский рационализм. В этом контексте итоговая антропологическая формула Фуко –

193

«человек, его безумие и его истина» [там же, с. 509] при­обретает совершенно определенный смысл: безумие и есть отчужденная разумом (моральным порядком) сущность человека; «впадая в безумие, человек впадает в свою ис­тину», но равным образом и утрачивает ее [там же, с. 503]. Соответственно альтернативой психиатрической те­ории (и позитивистской антропологии вообще) является иррационализм, а альтернативой психиатрической прак­тики – ее [революционное] упразднение. И если в «Исто­рии безумия...» подобная негативистская логика едва обо­значена, то в книге «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы» она выходит на первый план. Эта логика и ста­нет предметом нашего дальнейшего анализа.