4. Постклассический период

Следующий ключевой этап социальной институционализации науки приходится на вторую половину XIX — начало XX в.

Принципиальное значение здесь имеют три момента: 1) осознание и обществом, и научным сообществом эконо­мической эффективности научных исследований; 2) начавшаяся в этот же период профессионализация науч­ной деятельности; 3) установка на нормативно-ценностную нейтральность нау­ки.

I

Процесс превращения науки в непосредственную про­изводительную силу, предсказанный в XIX в. К Марксом, начинает только сейчас реализовываться на практике. С на­чала XX в. происходит интенсивный процесс создания про­мышленных лабораторий, наука выходит за стены университетов и академий и приходит па фабрики и заводы. Уче­ные активно включаются в прикладные исследования и разработки, выполняют заказы промышленников. Труд в науке все в большей мере приобретает совместный, коопе­ративный характер, возникают большие научно-исследова­тельские коллективы. При этом в корне меняется само понятие о результативнос­ти научных исследований.

Прежде в качестве законченного результата мыслилась главным образом теория, описывающая и объясняющая некоторый круг явлений. Для достижения этой цели уче­ные создавали новые средства — будь то математический аппарат, физический прибор или устройство, позволяю­щее наблюдать стадии каких-либо химических превраще­ний.

Теперь же все чаще осознается, что многие из этих средств можно использовать не только в научной лаборатории, но и, скажем, в промышленном производстве для полу­чения новых материалов, новых продуктов и пр.

Создание такого средства, а не только законченной теории, выступает как самостоятельный научный результат. Его могут оценить и признать не одни лишь коллеги по научному сообще­ству, но и предприниматели, и все те, кто связан с техникой и производством. А это, в свою очередь, не могло не сказаться и на системе ценностей и приоритетов научного сообщества.

В наше время такая роль науки представляется первейшей, изначальной, а ее тесные связи с миром средств человеческой деятельности, с техникой и технологией воспринимаются как нечто самоочевидное. И это понятно, если учитывать беспрецедентные масштабы и темпы современного научно-технического прогрес­са, результаты которого столь зримо проявляются во всех облас­тях жизни общества и во всех сферах деятельности человека.

Однако при историческом рассмотрении картина предстает в ином свете. Ведь еще в середине позапрошлого века синтез науки, техники и производства был не столько реальностью, сколько перспективой. В период становления науки как социального института вызревали предпосылки такого синтеза, создавался необходимый для этого интеллектуальный климат, вырабатывался соответст­вующий строй и настрой мышления.

Теоретическая наука Нового времени, и прежде всего тео­ретическое естествознание, сосуществовала с «мирской наукой» — сводами эмпирических правил, рецептов технической деятель­ности, канонов и образцов ремесленного мастерства. Конечно, научное знание и тогда не было изолировано от техники, но связь между ними была однонаправленной. Некото­рые проблемы, возникавшие в ходе развития техники, становились предметом научного исследования и даже давали начало целым научным дисциплинам. Так было, например, с гидравли­кой, с термодинамикой и др. Лондонское Королевское общество особенно стимулировало изучение таких проблем. Сама же наука мало что давала практической деятельности — технике, медицине, сельскому хозяйству. И барьеры этому суще­ствовали не только со стороны науки, но и со стороны практики, которая не умела, да и не испытывала потребности опираться на достижения науки или просто систематически учитывать их. В этой связи можно привести следующий пример.

Еще в начале XVII века У.Гарвей открыл законы кровообра­щения. Его теория со временем получила всеобщее призна­ние, и ее изучали многие поколения студентов-медиков. Однако еще в начале XIX века те же студенты, становясь практикующими врачами, в качестве одного из основных средств лечения использовали кровопускание, хотя с точки зрения гарвеевского учения столь широкое применение этой процедуры выглядит по меньшей мере бесполезным. В общем и целом до середины XIX века случаи, когда ре­зультаты науки находили практическое применение, были эпизодическими. Они не вели ко всеобщему осознанию и рациональному использованию тех огромных потенциаль­ных возможностей, которые таило практическое использо­вание результатов научных исследований.

Творцы технических новшеств, заложивших основу промышленной революции XVIII — начала XIX в., не были связаны с научным сообществом. Ни цирюльник Р.Аркрайт (прядильная машина), ни кузнец Т.Ньюкомен (тепловой двигатель), ни шахтер Дж.Стефен-сон (паровоз), ни лаборант Дж.Уатт (паровая машина, регу­лятор) не относили себя к ученым.

А между тем и тогда, и много раньше не один из великих умов говорил о практической мощи знания. В XVII веке, напри­мер, одним из основных аргументов в защиту науки был тезис о том, что она несет «пользу ближнему», «пользу людям», «процве­тание человеку». Дело, однако в том, что эта польза виделась вовсе не в приложениях научного знания в технике и технологии.

Во второй половине XIX века, однако, развертывается круп­номасштабное производство продуктов органической химии, удобрений, взрывчатых веществ, лекарств, электротехнических то­варов. Разработку их могут вести только те, кто обладает позна­ниями в соответствующих областях науки.

В результате довольно быстро выясняется, что, казалось бы, абстрактные научные исследования могут приносить вполне кон­кретный и осязаемый практический эффект, доступный количе­ственному учету. Осознается, что наука может выступать мощ­ным катализатором того процесса непрерывной рационализации средств человеческой деятельности, который уже начался и ста­новился вес более необратимым. Характерно, что и здесь, как и в сфере культуры и мировоззрения, наука недолго ограничивалась подчиненной ролью и уже вскоре выявила свой потенциал силы, революционизирующей технику и технологию.

Эта вновь возникающая социальная роль науки получает соответствующее оформление и закрепление. Наряду с той наукой, которая существовала в прошлом и которую иногда называют «малой наукой», возникает «большая наука» — новая обширная сфера научной и научно-технической деятельности, сфера прикладных исследований и разработок. Массовый характер приобретает привлечение ученых в лаборатории и конструкторские отделы промышленных предприятий и фирм. Деятельность ученого строится здесь на индустриальной основе; он решает вполне конкретные задачи, диктуемые не логикой развития той или иной научной дисциплины, а потребностями совершенствования, обновления техни­ки и технологии.

Деятельность ученого мотивируется при этом не столько ценностями искания истинного знания, сколько ценностями по­лучения технического эффекта. Это, между прочим, становит­ся источником конфликтов внутри научного сообщества, далеко не исчерпавших себя и в наше время. Конфликт осознается как противостояние ценностей «чистой науки», аристократической по своему духу, не отягченной мирскими заботами и «плебейских» ценностей коммерциализированной науки, поддающихся техни­ко-экономической калькуляции. Так, английский ученый и писатель Ч.Сноу, вспоминая о своей работе в Кембридже в 20-х—30-х годах нашего столе­тия, следующим образом характеризовал тогдашнюю атмо­сферу: «Больше всего мы гордились тем, что наша науч­ная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельст­вах не может иметь практического смысла. Чем громче это удавалось провозгласить, тем величественнее мы дер­жались».

Создание постоянных каналов для практического использования научных знаний имеет значительные последствия и для науки, и для окружающей ее социальной среды. Если говорить о науке, то наряду с тем, что она получает новый мощный импульс для своего развития и для ук­репления своей социальной роли, она обретает и такие формы организации, которые намного облегчают непре­рывный ток ее результатов в сферу техники и техноло­гии. И общество со своей стороны, вес более явно ориентиру­ется на устойчивую и непрерывно расширяющуюся связь с наукой. Для современной промышленности, и далеко не только для нее, новые научные знания и методы, по­вышающие се эффективность, становятся не просто же­лательными. Все более широкое их применение выступает теперь как обязательное условие существования и вос­производства многих видов деятельности, возникших в свое время вне всякой связи с наукой, не говоря уже о тех, которые ею порождены.

II

Рассматривая становление научной профессии, американ­ские социологи Т. Парсонс и Н. Сторер отмечали, что одна из глав­ных характеристик научной деятельности как профессии — «на­личие адекватных взаимообменов с обществом, позволяющих, как минимум, членам научной профессии обеспечивать свою жизнь за счет только своих профессиональных занятий, -- сложилась главным образом в последние сто лет и в настоящее время, по-видимому, прочно утвердилась».

Собственно говоря, профессионализация в науке в каких-то масштабах происходила и раньше. Например, после создания в 1724 г, в России Петербургской Академии наук ее действительные члены получали жалова­нье от государственной казны, что, между прочим, привлекло в нее немало видных западных ученых. А во время Великой Французской революции, с 1795 года, стали получать плату и ученые во Франции. Однако тогда это было еще скорее формой государственно­го меценатства, и только в конце XIX — начале XX столетия получающий плату ученый-профессионал стал преобладающей фи­гурой в научном сообществе, поскольку была признана экономи­ческая значимость научной деятельности. Профессионализация науки наряду с начавшимся процессом превращения этой профессии в массовую оказала глубокое воздействие на нормативно-ценностную составляющую научной деятельности.

Касаясь процесса профессионализации, американский фи­лософ и историк науки Л.Грэхем пишет: «В двадцатом сто­летии на смену любителям и дилетантам в науке постепен­но пришли находящиеся на жалованье профессионалы, и в ходе этого процесса изменился тон научной литературы. Прежде журналы научных обществ часто публиковали умо­зрительные статьи, в которых вперемежку рассматривались нормативные и фактические вопросы. К концу девятнадца­того столетия такой стиль почти полностью исчез со стра­ниц престижных научных журналов. Членство в научных обществах становится все более ограниченным, часто тре­буя высшего образования и сопутствующего ему приобще­ния к этосу исследований. Нормой серьезного профессио­нального ученого стал трезвый, строго следующий за факта­ми стиль рассуждения».

В целом профессионализация и сопровождавшая ее нарас­тающая специализация научной деятельности влияли на ценност­ные ориентации ученых по двум линиям.

— С одной стороны, ученые-профессионалы в сфере своей компетенции склонны осуществлять строгий контроль, резко ограничивая возможности высказывания некомпе­тентных, любительских воззрений.

— С другой стороны, они в общем и целом вовсе не распо­ложены высказываться по вопросам, выходящим за рам­ки их компетенции (которая, заметим, в ходе прогресси­рующей специализации становится все более узкой).

Любитель Профессионал

считает себя вправе с более в своих глазах, и в глазах ок-

или менее одинаковой степе- ружающих — не только кол

нью уверенности выносить лег, но и общественного мне-

суждения по довольно широ- ния — признается компетент-

кому кругу вопросов. ным лишь в ограниченной

сфере, а именно в той, в ко­торой

оплачиваются его зна­ния и

квалификация.

Профессионализация усиливает влияние той установки на резкое разграничение нормативных, ценностных суждений с од­ной стороны, и фактических, свободных от ценностей — с дру­гой, о котором мы уже говорили. Только последние считаются приличествующими ученому как профессионалу, который рас­сматривает себя и рассматривается другими как поставщик средств — объективных научных знаний — для достижения целей, опре­деляемых не им, а теми, кто в обмен на эти знания дает ему средства для обеспечения своей жизни. С предельной четкостью и даже драматизмом эта пози­ция была выражена немецким социологом М.Вебером в его прочитанной в начале столетия лекции «Наука как призвание». «Сегодня наука, — отмечал М.Всбер, — это профессия, осу­ществляемая как социальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спа­сение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбежная данность в нашей исторической ситуации, из которой мы не можем выйти, пока остаемся верными са­мим себе».

Как видим, профессионализация связана с таким определе­нием социальной роли ученого, когда он выступает как постав­щик специализированных знаний и ответствен лишь за их досто­верность, обоснованность и проверенность.

III

Установка на нормативно-ценностную нейтральность нау­ки получила наибольшее распространение в научном сообществе в 30—40-е годы нашего века, когда она воспринималась многими как выражение подлинной сущности науки. Именно на эту уста­новку в значительной мере опиралась, в то же время давая ей понятийное оформление, философия неопозитивизма, в рамках которой разрабатывались соответствующие представления о при­роде и содержании научной деятельности.

Современный американский философ науки С.Тулмин вспо­минает, что такая позиция, даже в преувеличенных формах выражалась его профессорами и старшими коллегами, когда он перед Второй мировой войной обучался в Англии. Главным для них было стремление «выбрать в качестве центра собственного внимания наиболее чистый, наиболее интел­лектуальный, наиболее автономный и наименее связанный с этическими вопросами край спектра взаимодействий меж­ду наукой и ценностями».

В ходе последующего развития науки, впрочем, выяснилось, что такие представления отнюдь не являются прямым и неиска­женным отражением духа и ценностей науки. Скорее они харак­теризовали ту линию поведения, которой считали необходимым придерживаться лидеры научного сообщества в его взаимоотно­шениях с теми социальными силами, от коих зависели возмож­ности прогрессивного развития науки.

«Парадоксально, — пишет Л.Грэхем, — что в начале двадца­того столетия, именно тогда, когда исследователи в самых раз­ных дисциплинах начали изучать основы человеческого поведе­ния, вера в то, что наука и ценности суть раздельные сферы, стала явным этосом науки в Западной Европе и Северной Аме­рике. Такой ход событий, однако, покажется менее парадоксаль­ным, если мы заметим следующее: как раз потому, что наука бо­лее непосредственно начала затрагивать ценности, ученые сочли удобным говорить о том, что их исследования свободны от цен­ностей. Таким путем удалось избежать многих раздоров, или, если говорить точнее, удалось отсрочить день, когда с этими вопроса­ми пришлось столкнуться вплотную». Итак, отметим: узкая трактовка социальной роли ученого как всего лишь носителя специализированного знания, которому закрыт доступ в сферу ценностей (исключая, конечно, специфические ценности научной профессии), возникает только на определенной стадии развития науки, в соответствующих социально-исторических условиях, при специфическом характере взаимосвязей науки и общества.

В чем-то такая трактовка является продолжением и разви­тием сложившейся ранее системы ценностей ученого; в других отношениях, однако, она вступает в противоречие — сначала скры­тое, но с течением времени становящееся все более явным — с этой более широкой системой.

В допрофессиональной науке ученый считал себя вправе высказываться по достаточно широкому кругу вопросов, и это было обусловлено тем, как он понимал свое предназначение, свою роль в обществе. В частности, в его самосознании заметное место занимали просветительские моменты — он воспринимал себя как носителя столь необходимого людям света истинного зна­ния, способного развеять тьму невежества и предрассуд­ков. Он не боялся браться за обсуждение самых серьезных ми­ровоззренческих вопросов, хотя, быть может, порой де­лал это поспешно, далеко отрываясь от фундамента до­стоверных научных знаний. Он, наконец, видел в науке великую гуманизирующую силу и едва ли согласился бы считать плоды своей дея­тельности знания — лишь средством для достижения каких-то внешних по отношению к науке, сугубо утили­тарных целей. И если в условиях бурной профессионали­зации науки эта система ценностей «малой науки» на какое-то время отступила на второй план, то все же полностью исключать ее влияние было бы преждевременно.