Паперно И. Семиотика поведения. Чернышевский

Позже он собирался написать «энциклопедию цивилизации», в которую войдет вся полнота человеческих знаний и, таким образом, будут решены все проблемы и отрегулированы все стороны жизни. Он вдохновлялся традициями эпохи Просвещения и попытками Сен-Симона и его последователей создать новую энциклопедию, взамен составленной Дидро,— синтез современной науки, в котором будет выведена формула социальной гармонии. Сразу после ареста, освободившись, наконец, от забот повседневной жизни, Чернышевский решил претворить свой план в жизнь. 5 октября 1862 года он писал жене из Петропавловской крепости, что собирается начать многотомную «Историю материальной и умственной жизни человечества», какой до сих пор не было. За этим пойдет «Критический словарь идей и фактов», основанный на этой истории. В качестве последней стадии этого проекта планировалась переработка того же материала «в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов». Необходимо, убеждал он, разъяснить людям, «в чем истина и как следует им думать и жить». В заключение он прибавлял: «Со времени Аристотеля не было еще сделано никем того, что я хочу сделать, и я буду добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель» (14:456).

Его художественные сочинения периода тюрьмы и ссылки также задумывались как гигантские циклы, сложная композиция которых позволила бы ему объединить в единое целое множество мелких вещей. Он предполагал реализовать такую структуру в «Повестях в повестях» (1863-64) и в «Книге Эрато». О последней он писал, что это должна быть «энциклопедия в беллетристической форме», прибавляя, что «это будет нечто колоссальное по размеру» (14:507). Ни один из этих планов не был осуществлен, но Чернышевский никогда не расставался с этой идеей. Перевод «Всеобщей истории» Вебера, которым он занимался в последние годы жизни, сопоставим с этими проектами. В письме к своему издателю Чернышевский охарактеризовал свой перевод как оригинальное сочинение; имя Вебера просто будет служить «лишь прикрытием» для его собственного обзора всеобщей истории, который затем будет переведен на немецкий, французский и английский языки.

И как ученый, и как писатель Чернышевский видел свое призвание в создании всеобъемлющей научной формулы или всеобъемлющего текста,

приложимых ко всем явлениям жизни и несущих разрешение всем жизненным проблемам.

УЧЕНЫЙ И ПИСАТЕЛЬ

Несмотря на свои выдающиеся способности, Чернышевский встретился со значительными трудностями на пути к признанию. Неспособность отстоять свои профессиональные амбиции привела к серьезному разочарованию, которое увеличивало и без того болезненное чувство несостоятельности. Следы этого раннего разочарования можно обнаружить в писаниях Чернышевского, относящихся к этому времени и к позднейшему, когда он уже утвердился как выдающийся журналист и влиятельный общественный деятель. Первоначальные надежды Чернышевского сделать академическую карьеру (в Петербургском университете) провалились уже на первом этапе — с защитой его магистерской диссертации. Защита и публикация диссертации были отложены почти на два года, и еще три года прошло до официального присвоения степени. Эта задержка, по-видимому, была следствием замешательства и раздражения, которое вызвал в университетских кругах воинственный тон диссертации и ее радикальные материалистические тенденции. Появление диссертации в печати было встречено почти полным молчанием критиков. Пытаясь привлечь внимание к своему труду, Чернышевский сам написал и опубликовал в «Современнике» рецензию, подписав ее «Н. П-н».

Несмотря на этот провал, Чернышевский еще долго не оставлял надежд на академическую карьеру. Эти надежды и болезненное разочарование нашли свое отражение в письмах к отцу. Письма эти написаны в саркастическом и самоуверенном тоне, а планы звучат совершенно нереалистично. Так, узнав, что магистерская степень ему наконец присвоена, он писал отцу: «Я улыбнулся. Теперь опять возобновятся предложения занять кафедру в университете» (14:370). Далее он объяснял, что примет кафедру, только если университет откажется от дальнейших «формальностей»: докторского экзамена, пробной лекции и тому подобного, что он считал «уже неприличным» в его случае (14:370). Нет никаких свидетельств того, что ему когда-либо предлагали профессорскую кафедру. Вся эта история оставила горький след. Не раз в своей карьере журналиста Чернышевский язвительно набрасывался на ученых и академическую науку.

Тема науки, его роли в ней и упреки в адрес академической среды преобладают в письмах Чернышевского из Сибири. Его письма к сыновьям (которых он знал лишь детьми) — это длинные трактаты по математике, климатологии, философии, истории, лингвистике и проч., полные язвительных нападок на «университетскую науку» с ее бессмысленными экзаменами, степенями и академическими титулами. Он пишет о себе как о человеке, который родился с призванием ученого, но был вынужден временно отказаться от своих исследовательских планов — «по недостатку времени», а в ссылке смог возвратиться к ним и теперь сделает значительный вклад в науку. «Я ученый.[...] Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения. Они, в самом строгом смысле слова, «люди науки». Таков я с моей ранней молодости» (15:165). Он настаивает на том, что его здешние занятия не останутся совершенно бесполезны для ученых и будут приняты с сочувствием (14:623). Эти амбиции, принявшие в сибирский период особенно болезненный характер и полностью оторванные от реальности, были реализованы персонажами его прозы. Вязовский из «Вечеров у княгини Старобельской» — всемирно известный ученый. Таков же молодой герой «Отблесков сияния»: в возрасте 27 лет он достиг главенствующего положения в каждой из тех многочисленных областей науки, которыми занимался (в 27 лет Чернышевский представил к защите свою магистерскую диссертацию).

Литературные достижения и литературная слава также были предметом постоянных амбиций Чернышевского. За энциклопедией человеческих знаний должна была последовать «энциклопедия в беллетристической форме». Свои литературные притязания он пронес через сибирскую ссылку. Жене и детям он писал, что был журналистом, так как не имел досуга быть писателем или ученым. Хотя Чернышевский, несомненно, сознавал изъяны своего литературного стиля, он тем не менее был убежден в редких достоинствах своих художественных произведений: «Язык мой в них [повестях и романах] несколько неуклюж; как у Гоголя, например. Но это недостаток маловажный. Все остальное, что нужно для хорошего сказочника

— вроде Диккенса или Фильдинга, или, из наших, Пушкина и Лермонтова (в их прозе), у меня есть в достаточно хорошем качестве и изобилии. Версификация не дана мне природою. Но проза моя — хорошая поэзия»

(15:390) [6].

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

Чернышевский не смог осуществить ни один из грандиозных проектов, которые задумал, чтобы разрешить проблемы человеческого существования. Он не написал ни научной энциклопедии цивилизации, ни энциклопедии в беллетристической форме. И тем не менее, на свой лад, он очень близко подошел к достижению этой цели в романе «Что делать?». Роман явился результатом подъема творческой энергии, который Чернышевский испытал после своего ареста, происшедшего 7 июля 1862 года. (Он был написан менее чем за 4 месяца, между 14 декабря 1862 года и 4 апреля 1863 года, во время следствия, и опубликован в трех номерах, за март, апрель и май, журнала «Современник».) Как утопический роман «Что делать?» предлагает модель идеального жизнеустройства. Так, роман учит, как уладить конфликт с деспотическими родителями, изгнать ревность из супружеских отношений, вылечить девушку, умирающую от любви, и перевоспитать проститутку, и как платить за квартиру при ограниченных средствах. Ничто не обходится вниманием, начиная от теоретических оснований нового общественного порядка вплоть до мелких практических подробностей, до расположения комнат в коммуне и в частной квартире, до диеты, до стоимости и качества зонтиков в рационально организованном домашнем хозяйстве новых людей.

Дидактическая направленность романа и те металитературные приемы, которые используются для вовлечения читателя, уже были отмечены исследователями. Однако в психо-культурной перспективе «Что делать?» представляет собой нечто большее, чем прямую программу действия.

Роман представляет собой универсальное средство для осуществления контроля над действительностью — он предлагает систему психологических защитных механизмов, которые воплощены в самой структуре художественного текста. Чтобы проиллюстрировать эту идею, я подробно анализирую структуру романа, сосредоточив внимание на повествовательной и риторической технике, организации системы персонажей и христианской символике [7].

СНЯТИЕ ПРОТИВОРЕЧИЙ

Основной структурный принцип романа — это организация художественного мира в терминах оппозиций, своего рода мир гегелевских противоречий. Почти каждое качество, о котором идет речь в романе, отражается в зеркале противоположности: хороший писатель противопоставлен плохому писателю, хороший читатель — плохому читателю, мужчина — женщине, блондинка — брюнетке, страсть — холодности, ум — глупости, альтруизм — эгоизму. Далее предлагается механизм нейтрализации этих оппозиций, или, в гегельянской терминологии, примирения противоречий. После ряда формальных операций данное качество идентифицируется с противоположным (или трансформируется в противоположное): слабость оборачивается силой, уродство — красотой, порок — добродетелью, и т. п.

Так, в самом начале романа (в диалоге писателя и читателя) вводится оппозиция между хорошим и плохим писателем. Повествователь восклицает: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо» (14) [8]. На отрицательном полюсе находится бесталанный писатель; на положительном — действительно одаренные талантом. В эту оппозицию затем вводится третий фактор — прославленные сочинения знаменитых писателей (любимцев публики). Таким образом положительный полюс заменяется псевдоположительным, и исходная оппозиция трансформируется: «Я как бесталанный писатель» в противовес «писателям, которые ошибочно почитаются как талантливые». Далее следует инверсия верха и низа. Писатель обращается к публике: «[Сравнительно] с прославленными сочинениями твоих знаменитых писателей ты [публика] смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их — не ошибешься!» (14). И достоинства популярных писателей, и недостаток художественного таланта у него самого представляются теперь лишь химерами.

У этой темы есть, как очевидно, личные коннотации. В письмах Чернышевского обсуждение его амбициозных литературных планов и замечательных художественных способностей стоят рядом с жалобами на

недостатки слога и мастерства. В романе Чернышевский находит механизм для разрешения этой проблемы. В результате целого ряда чисто риторических операций одаренный писатель и бездарный писатель оказываются тем же самым. Повествователь утверждает, что, хотя у него «нет ни тени художественного таланта [...] но это все-таки ничего», т. е., хотя я плохой писатель, я хороший писатель.

Подобная же операция производится и с понятием читатель. В предисловии «проницательный читатель» противопоставлен «читательнице», которая не способна понять книгу, «ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины» (12). Проницательность и мудрость читателя-мужчины затем развенчиваются: замечания «проницательного читателя» обнаруживают полное отсутствие у него понимания истинного смысла романа. В конечном счете, читательница оказывается более проницательной, чем «проницательный» читатель. Триумфу женского интеллекта над превосходящим его по видимости мужским вторит триумф физических способностей женщины. Сначала Чернышевский повторяет общепринятое мнение: мужчины сильны физически, женщины — «слабый пол». Но далее это мнение объявляется лишь следствием предрассудка: «Женщинам натолковано: «вы слабы» — вот они и чувствуют себя слабыми, и действительно оказываются слабы» (259). Женская слабость — не что иное, как иллюзия; на самом деле, женщины физически сильнее, чем мужчины: «женский организм крепче [...] крепче выдерживает разрушительные материальные впечатления» (258). Однако, замечает один из персонажей, «на деле, мы видим слишком много примеров противного» . Причина очевидна: «Это сила предубеждения [...] фальшивое ожидание» (259). Следовательно, в действительности, женщины сильнее мужчин.

Общая формула такова. Устанавливается оппозиция, имеющая на одном полюсе недостаток определенного качества или отрицательное качество (бездарный писатель, непонимающий читатель, женская слабость). На противоположном полюсе — наличие этого свойства (талантливый писатель, понимающий читатель, мужская сила). Затем в оппозицию вводится третий фактор, или промежуточный член — псевдосвойство. Это либо иллюзорная реализация положительного полюса (писатели, прославленные по недоразумению, проницательные читатели, которые на самом деле ничего не

понимают, и т. п.), либо иллюзорная реализация отрицательного полюса (женщины, которые только из предубеждения считаются слабыми). После того как, казалось бы, явное действительное качество объявлено нереальным или неистинным, производится инверсия верха и низа (плохой писатель оказывается хорошим, в то время как якобы хороший писатель оказывается бездарным; ничего не понимающий читатель оказывается проницательным, тогда как проницательный читатель оказывается глупым). На протяжении романа эта формула разворачивается либо в полном объеме, либо с редукциями и вариациями. Чернышевский применяет ее как к тем качествам, которые волновали его самого и его современников, так и к материалу, который представляется лично и культурно нейтральным.

Эта магическая формула применяется к одной из самых важных для него тем — бесчувственности. Оппозиция между холодностью и страстной любовью вводится в начале романа. С первого взгляда, Лопухов принимает Веру Павловну за холодную девушку, и сам относится к ней равнодушно. На другом полюсе — любовь Сторешникова к Вере Павловне. Вера Павловна принимает его чувство за подлинную страсть. Но Лопухов разоблачает любовь Сторешникова как ненастоящую: «Это не любовь». В то же время холодность и бесчувственность Лопухова и Веры Павловны оказываются иллюзорными: «Нет, она не холодная девушка без души» (53), — решает Лопухов. Чувство Лопухова к Вере Павловне объявляется настоящей любовью. Идея о том, что настоящая любовь, вопреки распространенному мнению, спокойное и ровное чувство — лейтмотив всего романа. Вера Павловна приходит к такому заключению благодаря опыту своей любви к Лопухову — чувству, которое «не тревожит». Любовь Веры Павловны к Кирсанову — также спокойное чувство, тогда как сопровождающее эту новую любовь чувство к Лопухову приобретает лихорадочную силу; оно называется «горячкой» и отвергается как болезнь. Лопухов, который испытывает к Вере Павловне подлинную любовь, остается спокоен и холоден во время всего этого кризиса. Страстное чувство Кати Полозовой к Жану, которое она ошибочно принимает за настоящую любовь, приводит ее к болезни, едва ли не к смерти; ее чувство к Лопухову-Бьюмонту — настоящая любовь, имеет все признаки холодности. «Не люди, а рыбы [...] меня смущает их холодное обращение между собою» — иронически отмечает повествователь (325-26).

В авторском рассуждении о природе «новых людей» эти замечания обобщаются: главной чертой нового человека является холодность — свойство, которое ассоциируется с деятельностью. Оно противостоит романтической экзальтации «ветхого человека», сопровождавшейся слабостью и инертностью. В конечном счете, бесчувственность отождествляется с любовью.

Существенную роль в романе играет оппозиция между брюнеткой и блондинкой. Предполагается, что блондинки — хороши собой, а брюнетки

— безобразны. Вера Павловна, смуглая брюнетка, думает, как и ее мать, что она дурна собой. Но Вера Павловна вызывает восхищение публики в театре (это ее первый выход в свет) и считается красавицей. Красота блондинок (общепринятое мнение) оказывается иллюзией. Мнение это высказывается Жюли, французской куртизанкой, а следовательно, авторитетом в вопросах женской красоты. Жюли восхищается смуглой красотой Веры Павловны и объявляет блондинок некрасивыми по самому своему типу: «бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо» (23). Для Жюли белокурая женщина — это русская (а значит, некрасивая и холодная) женщина, тогда как брюнетка — это южанка (Веру Павловну она принимает за грузинку). Частичное примирение этой оппозиции предлагается в замечании спутника Жюли, Сержа: «[Русские] смесь племен, от беловолосых, как финны [...] до черных, гораздо чернее итальянцев [...] У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов» (23). Русские провозглашаются таким образом нацией, соединяющей разные национальные признаки, в которой характерные черты северных (холодных) народностей и южных (горячих) смешаны. Тем самым разница между блондинками и брюнетками нейтрализуется. Оппозиция между блондинкой и брюнеткой (как и многие другие в романе) имеет прозрачный социальный подтекст. Презрительному мнению Жюли о «бессмысленных» блондинках вторит на первый взгляд бессодержательное обсуждение девушками в мастерской Веры Павловны моды на белых животных. Некоторые девушки считают, что мода на белых слонов, белых кошек и белых лошадей безвкусна; белые животные по своим физическим качествам уступают цветным (166). Разговор затем переходит на «Хижину дяди Тома»: торжество цветных животных (= брюнеток) над более популярными белыми (или блондинками) — это торжество черной расы над белой. Торжество черного

цвета над белым (как и женщины над мужчиной) — это торжество социального низа над социальным верхом.

Таким образом, литературное клише — оппозиция между блондинкой и брюнеткой, приобретает глубокий смысл. За ним стоят темы, с которыми связаны важные личные и социальные коннотации. Благодаря формальному снятию этой оппозиции создается впечатление, что разрешение всех этих вопросов найдено.

Окончательное примирение оппозиции между блондинкой и брюнеткой, русской и иностранкой, красивой и некрасивой женщиной встречается в описании невесты Лопухова (невеста Лопухова — это и Вера Павловна, и аллегория революции). «Она брюнетка или блондинка?» — спрашивает Вера Павловна. «Это тайна», — отвечает Лопухов (55). Тайна открывается в Первом сне Веры Павловны. Во сне она видит невесту Лопухова; внешность женщины и ее национальные признаки находятся в состоянии непрерывного изменения, но при этом она остается замечательной красавицей: «и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется в ней, вот она англичанка, француженка, вот она уже немка, полячка, вот стала и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская [...] но только какая же она красавица!» (81). Здесь мы встречаемся с вариантом принципа примирения противоречий: непосредственное превращение одного качества в другое.

Имеется много других подобных примеров. Один из них оппозиция «наивная молодая девушка/опытная кокетка». Согласно Жюли, «совершенно наивные девушки без намеренья действуют как опытные кокетки» (34). Поведение «совершенно наивных девушек» далее отождествляется с абсолютной ценностью («[настоящее] кокетство — это ум и такт в применении к делам женщины с мужчиною»; 38) и противопоставляется иллюзорному, лишь с виду умелому кокетству. Так, наивная и открытая Вера Павловна манипулирует Сторешниковым как искусная кокетка, что заставляет ее отца заметить: «Господь умудряет младенцы» (38). Наивность молодой девушки противопоставляется не только изобретательности лукавого ума, но и научному мышлению. Хотя Вера Павловна не могла должным образом развить свой ум в кругу семьи, в своем отношении к браку она стоит на одном уровне с прогрессивными социальными мыслителями. Когда Лопухов поражается тому, откуда у нее идеи, известные ему из научных сочинений, она заверяет его, что очень многие простые девушки и

женщины придерживаются тех же мыслей. Среди них и Жюли («Брак? Ярмо?

— восклицает она. — Предрассудок?»; 25). Наивная девушка и падшая женщина превращаются в символы мудрости и знания. Жюли провозглашает: «Науки — моя страсть, я родилась быть м-ме Сталь» (23-24). Это заявление может показаться пародийным, однако у него, есть биографический подтекст — в дневнике Чернышевский записал свою юношескую мечту обрести в Ольге Сократовне «вторую Mm de Stael» (1:47576).

Вто время как мудрость ассоциируется с обыкновенными молодыми девушками и женщинами (Верой и Жюли), претензии общепризнанных людей науки отвергаются на страницах романа как лишь видимость мудрости. Женщины превосходят более образованных с виду мужчин тем, что претворяют в жизнь прогрессивные идеи. Так, Вера Павловна организует швейную мастерскую, основанную на кооперативных принципах. Восхищаясь проявленной ею инициативой и энергией, Лопухов говорит: «Мы все говорим и ничего не делаем. А ты позже нас всех стала думать об этом — и раньше всех решилась приняться за дело» (117). Вновь последние сделались первыми; женщина (которая ассоциируется с деятельностью) торжествует над мужчиной.

Точно так же падшая женщина торжествует над порядочной женщиной и, в конце концов, оказывается «невинной девушкой». Жюли, когда в сопровождении Сержа она посещает Веру Павловну, представляется следующим образом: «Я не то, чем вам показалась. Я не жена ему, а у него на содержании. Я известна всему Петербургу как самая дурная женщина. Но я честная женщина» (31).

Вэтом монологе вскрываются слои видимых, то есть неподлинных качеств. С одной стороны, Жюли, которая кажется порядочной женщиной, признается, что она куртизанка, продающаяся за деньги. С другой стороны, хотя она известна всем как дурная женщина, это благородная натура (она приходит, чтобы спасти Веру Павловну от грозящего бесчестья; но при этом,

еевизит может погубить репутацию девушки). В то время как мать Веры Павловны стремится торговать собственной дочерью, куртизанка учит молодую девушку: «Лучше умереть, чем дать поцелуй без любви!» («Жюли Ле-Телье, погибшая женщина [...], она знает, что такое добродетель»; 35).