Это положение исходит из гипотезы о линейности движения пространства нашей культуры. Находясь внутри ее, мы не можем проверить этот тезис и высказываем его в качестве исходной презумпции.

==248

00.htm - glava18

«Конец! как звучно это слово.·.»

1832 году в письме к М. А. Лопухиной Лермонтов писал: Конец! как звучно это слово! Как многомало мыслей в нем! *

Это много-мало вводит нас в самую сущность «проблемы конца».

Поведение человека осмыслено. Это означает, что деятельность человека подразумевает какую-то цель. Но понятие цели неизбежно включает в себя представление о некоем конце события. Человеческое стремление приписывать действиям и событиям смысл и цель подразумевает расчлененность непрерывной реальности на некоторые условные сегменты. Это же неизбежно сочленяется со стремлением человека понять то, Лермонтов М. Ю. Сочинения в 6-ти т. Т. VI. М.-

Л., 1957. С. 415.

==249

что является предметом его наблюдения. Связь смысла и понимания подчеркнул Пушкин в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы»: Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу... *

То, что не имеет конца - не имеет и смысла. Осмысление связано с сегментацией недискретного пространства. В этом отношении приписывание реальности значений, в частности, в процессе художественного осмысления, неизбежно включает в себя сегментацию.

Жизнь — без начала и конца.

<... >

Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы **.

Из сказанного вытекают два существенных последствия. Первое - в сфере действительности связано с особой смысловой ролью смерти в жизни человека, второе - в области искусства - определяет собой доминантную роль начал и концов, особенно последних. Демонстративный случай отказа от конца - например, в «Евгении Онегине» - только подтверждает эту закономерность. Обычный процесс осмысления действительности связан с перенесением на нее

дискретных членений, в частности, литературных сюжетов ***. Пушкин совершает смелый эксперимент, внося в поэзию недискретность жизни. Так возникает роман, демонстративно лишенный конца. Ср. у Твардовского отказ в поэзии от литератур-

Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. III, кн. 1. С. 250. блока. Собр. соч. в 8-ми т. Т. III. М.-Л., 1960. С. 301.

Ср. у Баратынского: И жизни даровать, о лира, Твое согласье захотел.

К оглавлению

==250

ных категории начала и конца и противопоставление им вне их лежащей живой действительности.

Словом: «книга про бойца». Ну, так в чем же дело? Ни начала, ни конца — Не годится в дело *.

Чисто литературная проблема концовки имеет в реальности адекватом проблему смерти.

Начало-конец и смерть неразрывно связаны с возможностью понять жизненную реальность как нечто осмысленное. Трагическое противоречие между бесконечностью жизни как таковой и конечностью человеческой жизни есть лишь частное проявление более глубокого противоречия между лежащим вне категории жизни и смерти генетическим кодом и индивидуальным бытием организма. С того момента, как индивидуальное бытие превращается в бытие сознательное (бытие сознания), все это противоречие из характеристики анонимного процесса превращается в трагическое свойство жизни.

Подобно тому, как понятие искусства связано с действительностью, представление о тексте/границе текста неразделимо сочленено с жизнью/смертью.

Первая ступень рассматриваемого нами аспекта реализуется в сфере биологии как проблема размножение - смерть. Непрерывность процесса размножения антитетически связана с прерывностью индивидуального бытия. Однако до того, как это противоречие не сделалось объектом самосознания, оно «как бы не существует». Неосознанное противоречие не делается фактором поведения. В

Омонимическая рифма «дело» — «дело» подчеркивает, что в одном случае речь о деле — работе, а в другом о деле — бюрократическом термине для папки бумаг.

==251

сфере культуры первым этапом борьбы с «концами» является циклическая модель, господствующая в мифологическом и фольклорном сознании.

«Конец! Как звучно это слово, Как много-мало мыслей в нем» *. После того (вернее - по мере того) как мифологическое мышление сменилось историческим, понятие конца приобрело

доминирующий характер. Необходимость примирить недискретность бытия с дискретностью сознания (и бессмертность природы со смертностью человека) породила идею цикличности, а переход к линейному сознанию стимулировал образ смерти-возрождения. Отсюда вытекало мифологическое представление о возрождении состарившегося отца в молодом сыне и идея смерти-рождения. Здесь, однако, протекал и существенный раздел: в циклической системе смертьвозрождение переживало одно и то же вечное божество. Линейный повтор создавал образ другого (как правило, сына), в образе которого умерший как бы возрождался в своем подобии. Поскольку, одновременно, женское начало мыслилось как не дискретное, т. е. бессмертное и вечно молодое, новый молодой герой утверждал себя половым союзом с женским началом ** (иногда осмысляемым как его собственная мать). Отсюда ритуальное соединение венецианского дожа с морем или наблюдавшийся Д. К. Зелениным еще в конце прошлого века обряд, в ходе которого крестьяне катали попа по

Лермонтов М. Ю. Сочинения в 6-ти т. Т. П. М.-Л., 1974. С. 59; с искажающей смысл пунктуацией: там же, т. VI. С. 415. Меняющий смысл вариант пунктуации не

отмечен.

Ср. многочисленные в античной мифологии примеры

брака героя и богини.

==252

полю и принуждали его имитировать половое соитие с землей.

Это ритуальное общение смертного (но и обновленного, молодого) отца-сына с бессмертной матерью, трансформированное в псевдо-научной мифологии fin du siècle, породило значительную часть фрейдистских представлений. А поскольку общее направление эпохи шло под знаком превращения идей и фантастических теорий во вторичную квазиреальность, которая как бы подтверждала те идеи, порождением которых сама являлась, возникала иллюзия некоей научной проверки.

Линейное построение культуры делает проблему смерти одной из доминантных в системе культуры. Религиозное сознание - путь преодоления смерти «смертью смерть поправ». Однако культура слишком погружена в человеческое пространство, чтобы ограничиться этим и просто снять проблему смерти как мнимую. Понятие смерти (конца) не может быть решено простым отрицанием уже потому, что здесь пересекаются космические и человеческие структуры. Это имел в виду Баратынский, когда писал о смерти: Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил, В твое храненье всемогущий

Его устройство поручил *.

Для такого сознания смерть делается «всех загадок разрешенье» и «разрешенье всех цепей». Но понять место смерти в культуре значит осмыслить ее в прямом значении этих слов, т. е. приписать ей смысл. А это означает включение в некоторый смысловой ряд, определяющий наборы синонимов и антонимов.

Баратынский Е. А. Поли. собр. стихотворений. Т. I. М., 1936. С. 138.

==253

Основа примирения со смертью - если исключить религиозные мотивировки - ее естественность и независимость от воли человека. Неизбежность смерти, ее связь с представлениями о старости и болезнях позволяют включить ее в нейтральную оценочную сферу. Тем более значимыми оказываются случаи соединения ее с понятиями о молодости, здоровье, красоте - то есть образы насильственной смерти. Присоединение признака добровольности придает этой теме оптимальную смысловую нагрузку. Сложность создаваемых при этом смыслов заключается в том, что для того, чтобы сделать ситуацию носительницей значения, она должна восприниматься как противоречащая естественному (т. е. нейтральному) порядку вещей. Стремление сохранить жизнь - естественное чувство всего живого. Возможность ссылки на естественные законы природы и на непосредственное, свободное от теорий чувство - достаточно веское основание для того, чтобы придать основанным на этом рассуждениям бесспорную убедительность. И именно убедительность такой позиции заставляет Шекспира правда, устами Фальстафа - сказать следующее: «Еще срок не пришел, и у меня нет охоты отдавать жизнь раньше времени. К чему мне торопиться, если бог не требует ее у меня? Пусть так, но честь меня окрыляет. А что если честь меня обескрылит, когда я пойду в бой? Что тогда? Может честь приставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от раны? Нет. Значит, честь - плохой хирург? Безусловно. Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого - неощутима. Но, быть может, она бу-

==254

дет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ» *.

Фальстаф трус. Но объективность шекспировского гения позволила заставить нас слушать не бормотание труса, а безупречное изложение концепции, предвосхищающей концепцию сенсуалистической этики. Обгоняя столетия, Фальстаф излагает сенсуалистические идеи полнее и объективнее, чем это делает Франц Моор. В монологе Фальстафа перед нами не трусость, а смелость смелость теоретика, не боящегося сделать из исходных посылок крайние выводы. Комический персонаж вырастает здесь до идеолога, а конфликт приобретает характер столкновения идей. Каждая из них, внутри себя, обладает не только психологической, но и логической оправданностью.

Позиция, противоположная фальстафской, реализуется в культуре как апология героизма, находящего свое крайнее проявление в героическом безумии. Арабская надпись на ордене Шамиля из эрмитажной коллекции гласит: «Кто предвидит последствия, не сотворит великого». В этих словах - законченная философия истории. Она заставляет вспомнить многочисленные апологии героического безумия, вплоть до «Безумцев» Беранже, вызвавших в переводе В. Курочкина столь громкий отклик в русской народнической среде.

Особой формой победы над смертью и преодоления ее является самоубийство (например, обдуманное самоубийство супругов Лафаргов).

Уильям Шекспир. Поли. собр. соч. в 8-ми т. Т. IV. М., 1959. С. 103.

«Конец! как звучно это слово...»

==255

Обширная работа Мишеля Вовеля «Смерть и Запад. От 1300 г. до наших дней»* убедительно показывает, что стабильность и ограниченность исходного языка является стимулом его лавинообразных трансформаций, превращающих исходное содержание в формальность. Именно это позволяет, превратив в формализованный набор средств выражения, идею смерти отделить от первичного ряда значений и превратить в один из универсальных языков культуры.

Аналогичный процесс протекает в культурной символике секса. Коренная ошибка фрейдизма в игнорировании того факта, что стать языком можно только ценой утраты непосредственной реальности и переведения ее в чисто формальную - «пустую» и поэтому готовую для любого содержания - сферу. Сохраняя непосредственную эмоциональную (и всегда индивидуальную) реальность, свою физиологическую основу, секс не может стать универсальным языком. Для этого он должен формализоваться, полностью отделиться, как это показывает пример признающего поражение павиана **, от сексуальности как содержания. Распространение различных вариантов фрейдизма, охватывающее целые пласты массовой культуры XX века, убеждает, что они менее всего опираются на непосредственные импульсы естественной сексуальности. Они - свидетельство того, что явления, сделавшись языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотической реальностью. Эпохи, в которые секс делается объектом обостренного внимания культуры, -

Michel Vovelle. La mort et l'Occident. De 1300 à nos jours. Gallimard, 1983.

В столкновении самцов павиана побежденный признает свое поражение с помощью жеста, имитирующего сексуальную позу самки.

==256

время его физиологического упадка, а не расцвета. Из области семиотики культуры он вторично возвращается в физиологическую практику, но уже как третичная метафора культуры. Попытки возвратить в физиологическую практику все то, что культура производит в первую очередь со словом, делают не культуру метафорой секса, как утверждает Фрейд, а секс метафорой культуры. Для этого от него требуется лишь одно - перестать быть сексом.