Работа Гоголя над вторым томом «Мертвых душ»

Вопрос о выпуске в свет второго тома продолжает волновать писателя и в течение почти всего следующего года. Приехав из Васильевки в Москву, он сообщал тому же Плетневу: «Поспешил сюда с тем, чтобы заняться делами по части приготовленья к печати «Мертвых душ» второго тома, и до того изнемог, что едва в силах водить пером, чтобы написать несколько строчек записки» (XIV, 240). Но одновременно у Гоголя появились и серьезные колебания в отношении целесообразности опубликования второго тома — следствием неудовлетворенности писателя своим творческим трудом. Об этих сомнениях сообщал Аксаков в письме к Шевыреву: «В самое последнее свидание с моей женой Гоголь сказал, что он не будет печатать второго тома, что в нем все никуда не годится и что надо все переделать».

Пытаясь отыскать в действительности задуманные им положительные образы, Гоголь не хотел поступиться жизненной правдой. Забвение реального мира, процессов, происходящих в нем, потерю чувства живой жизни он рассматривал как источник падения, гибели искусства. Неудовлетворенность вторым томом «Мертвых душ» в последний период жизни проистекала, на наш взгляд, из осознания того, что между действительностью и созданными положительными образами, которые должны были открыть путь к возрождению общественного порядка, существовал разрыв. Сомнения в жизненности, правдивости этих образов преследовали Гоголя в течение почти всего времени работы над второй частью поэмы. В письме к Смирновой (апрель 1847 г.) он заявлял: «...бог не даром отнял у меня на время силу и способность производить произведенья искусства, чтобы я не стал произвольно выдумывать от себя, не отвлекался бы в идеальность, а держался бы самой существенной правды» (XIII, 286—287).

Но так как письмо к Жуковскому, характеризующее процесс работы над вторым томом, относится к 1843 году, то, естественно, следовал вывод о более ранней датировке первых четырех глав. Однако при такой аргументации упускается из виду самое главное — их идейное содержание и художественные особенности.

Совершенно очевидно, что и по характеру своих основных идей, и по своему художественному методу начальные главы второго тома отличаются не только от первой части «Мертвых душ», но и от других произведений, создававшихся в конце 1841-го и в 1842 году. Эти различия никак, нельзя объяснить лишь тем, что писатель хотел нарисовать. во второй части поэмы-романа положительные образы. Новые черты художественного метода ясно ощущаются и в трактовке образов отрицательных, и во всем характере повествования. Из этого следует, что дошедшие до нас начальные главы второго тома создавались не одновременно с завершением первой части поэмы, с работой над «Щаделыю» и «Ревизором», то есть не в 1841—1842 годах, а позже. Главы эти несут на себе ясный отпечаток идейной и гворческой эволюции писателя, иоследовавшей после выхода в свет первого тома «Мертвых душ».

В комментариях ко второму тому поэмы в академическом издании высказывается точка зрения, что дошедшие до нас четыре первые главы второго тома написаны Гоголем в последний период его работы над «Мертвыми душами» и что именно они были прочитаны А. Смирновой летом 1849 года. Что касается заключительной главы, то она относится авторами комментариев к периоду 1843—1845 годов. Резкое расхождение с прямыми свидетельствами Смирновой и Арнольди о другом начале второго тома, о ряде эпизодов, содержавшихся во второй главе, об ином развертывании событий в других главах авторы комментариев пытаются устранить ссылками либо на последующие авторские переделки (начало первой главы), либо на утерю частей отдельных глав, в которых и должны были содержаться, по мнению комментаторов В. Жданова, Э. Зайденшнур и В. Комаровича, эпизоды поэмы, известные нам из высказываний А. Смирновой и Арнольди.

Все это приводит к выводу о том, что сохранившиеся главы второго тома «Мертвых душ» относятся к 1843— 1845 годам, то есть к промежуточному этапу работ Гоголя над продолжением поэмы-романа. Предположения о том, что заключительная глава написана раньше первых четырех, несомненно, имеют основания. Важнейшим аргументом служит факт неустойчивости фамилий некоторых героев. Однако резко отделять эту главу от первых четырех в отношении времени ее создания вряд ли следует. Дело в том, что от начальных глав сохранились части беловой рукописи с многочисленными исправлениями, а от последней главы черновой набросок. Но по своей общей направленности глава эта, несомненно, близка к остальным частям поэмы. Поэтому надо полагать, что период, к которому относятся все сохранившиеся главы второго тома, примерно один и тот же. Вопрос о более раннем происхождении последней главы может быть решен, судя по всему, в том смысле, что она соответствует черновым наброскам первых глав,

Приурочивая сохранившиеся части второго тома к периоду 1843—1845 годов, мы должны помнить о сложных и весьма противоречивых творческих исканиях писателя в это время. Немалая часть этих глав относится не к воплощению идеального, а к показу несовершенств жизни. «В уцелевших отрывках,— писал Чернышевский,— есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным достоинством, и, что еще важнее, правдивостью и силою благородного негодования».

Взгляды «практичного человека» Чичикова передают прозаическую логику жизни. Но эта пошлая позиция постоянно опровергается авторским взглядом, возвышающимся до поэтической сущности жизни.

Авторский взгляд в «Мертвых душах» постоянно вступает в полемику не только представителями Чичикова, но и с нашим отношением к жизни и литературе. Начиная со второй главы с ее иронией по отношению к нам , автор ведет постоянную борьбу за утверждение программы реалистического искусства и взыскательного, благородного подхода к жизни.

Гоголь, как и Лермонтов в «Герое нашего времени», хочет сказать в своей книге «горькую правду», вывести людей из забвения, в которой «спит ум». Это совпадение позиций Гоголя и Лермонтова продиктовано сознанием того, что дороги человечества к истине не прямы и современное поколение, которое «смеется над неразумием своих предков», может быть, «самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также посмеются потомки».

Лирическое отступление в десятой главе «Мертвых душ» во многом совпадают по звучанию с «Думой» Лермонтова. Однако Лермонтов в своем романе обращался к человеку, способному подняться на «горные вершины» духа, Гоголь же делает героем современной эпохи «подлеца», и уже в этом сказывается представление Гоголя о низменности, приземленности современной ему жизни. Для героев Лермонтова существуют поэтические начала жизни, в них живет готовность к подвигу и потребность в любви, их мучит будничность, им доступна красота мира, они наделены волей к борьбе. Гоголь считает, что быт заслонил от современного ему человека великие вопросы, что «тысяча… мелочей…кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела».

Гоголь видит в себе «историка предлагаемых событий». О «тане мелочей», о ничтожных людях и нелепых событиях Гоголь пишет обстоятельно, так как именно «дрязг жизни», с точки зрения писателя, заполняет бытие современного человека. При этом писатель умеет посмотреть на привычное потрясенным взглядом и увидеть в обыденном чудовищное. Потрясение вызвано возвышенностью идеалов, резким диссонансом мечты и действительности.

Чичиков не замечает грубости жизни. Слыша в толпе подгулявших чиновников: «Врешь, пьяница», «Ты не дерись, невежа!», - герой не обратит на это никакого внимания.

Автор «Мертвых душ» уже не романтический юноша, не герой «Невского проспекта». Но искусство вечно несет в себе эту юношескую потрясенность при встрече со злом, это юношеское несогласие с несовершенством в жизни. Поэтому художник, споря с нами, упрекая нас, смеясь над нами, хочет вернуть человеку, прикоснувшемуся к его книге, «свежее, тонкое понимание». Признаваясь, что охлаждение коснулось и его сердца, Гоголь в писательстве избавляется от «безучастного молчания» и призывает нас забирать «с собой путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество», все человеческие движения.

Текст «Мертвых душ» пестрит скрытыми цитатами из Пушкина. Образ Руси-тройки напоминает «гордого коня» в «Медном всаднике». Сходны даже вопросы, обращенные к символистическому образу Родины «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ!» - «Куда ты скачешь, гордый конь?». В повести о капитане Копейкине отчасти спародировано вступление к той же поэме. Эти совпадения далеко не случайны. Сближение начинается с определения авторами жанра произведения: повесть о капитане Копейкине названа «в некотором роде целой поэмой», поэма «Медный всадник» имеет подзаголовок «Петербургская повесть». У Гоголя столкновение «маленького» человека и государства рассмотрено как происшествие внешне комическое, а по существу трагическое.

Стиль повести о капитане Копейкине обусловлен манерой рассказчика – почтмейстера. Гоголь парадирует не Пушкина, а неспособность «небокоптителей» подняться до поэтического осмысления жизни.

Вспомним лирическое отступление в начале седьмой главы. «Счастливый поэт» у Гоголя наделен той душевной высотой, которая свойственна его героям. В лирическом отступлении, как во всяком художественном тексте, отношения «счастливого поэта» даны обобщенно, чем в статье, тем более что имени Пушкина Гоголь здесь не называет. Образ подсказан, несомненно, обликом Пушкина, о чем говорят и почти прямые совпадения строк из статьи и поэмы.

Гоголь явил своим творчество м новый этап литературы, и, оставаясь кругу идей Пушкина, он не может не полемизировать с ним. Судьба «непризнанного писателя» определена тем, что он дерзнул «вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами». Воинственность толпы, не принимающей реальной повседневности и «горькой правды» в искусстве, Гоголь подчеркивает с той же силой, что и Лермонтов в «Пророке». «Сурово его поприще и горько почувствует он свое одиночество», - пишет Гоголь о «непризнанном писателе», как бы вспоминая слова о собственном своем пути: «Уж судьба моя – враждовать с моими земляками». Вместе с тем Гоголь мечтает о другом времени, «когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья» вознесет его к торжественным и величественным картинам.