Таблица 1.

Черты характера, наиболее присущие немцам и россиянам, по данным опросов 1996 и 2002 гг.,% от количества опрошенных

Черты характера	Присущи россиянам		Присущи немцам (b)		Коэффициент* (k)
		(а)
	1996	2002	1996	2002	1996	2002
1. Доброта	81,6	84,0	7,3	4,7	74,3	79,3
2.Гостеприимство	89,6	87,0	11,6	8,2	78,0	78,8
3.Терпимость	-	80,4	-	6,3	-	74,1
4.Смелость	-	78,5	-	5,8	-	72,7
5.Расхлябанность	59,9	73,4	1,2	2,0	58,7	71,4
6.Необязательность	64,7	73,5	3,5	5,5	61,2	68,0
7.Неряшливость	50,1	64,3	2,6	4,1	47,5	60,2
8.Духовность	-	62,9	-	14,4	-	48,5
9.Честность	43,4	34,6	32,5	29,7	10,9	4,9
10.Жестокость	18,0	14,3	37,4	45,1	-19,4	-30,8
11.Эгоизм	20,6	14,4	36,8	46,1	-16,2	-31,7
12.Вежливость	27,0	17,6	56,1	65,3	-29,1	-47,7
13.Скупость	10,7	5,0	54,5	72,0	-43,8	-67,0
14.Деловитость	24,3	12,0	69,4	79,2	-45,1	-67,2
15.Законопослушание	12,0	8,3	67,1	79,0	-55,1	-70,7

289

16.Расчетливость	14,7	6,7	72,5	84,0	-57,8	-77,3
17.Пунктуальность	3,5	4,2	67,6	88,8	-64,1	-84,6
18.Аккуратность	7,6	2,5	89,6	94,4	-82,0	-91,9

*Порядок расположения качеств в таблице 3 определен величиной коэффициента по данным 2002 г. Коэффициент (k) получен по формуле: k=a–b, где "a" означает долю респондентов, отметивших соответствующие качества россиян, а "b" – немцев.

В этой таблице мы использовали данные опроса не только 2002 г., но и 1996г., что позволяет проверить устойчивость этнонациональных стереотипов в массовом сознании. При этом обращают на себя внимание разрывы между значимостью качеств: между «скупостою» и «вежливостью» – 20 пунктов падения коэффициента, «жестокостью» и «честностью» – 36, «честностью» и «духовностью» – 44.

Приведенные данные позволяют нам сопоставить между собой то, что в научной литературе получило название «автостереотип» (т. е. восприятие народом самого себя) с «гетеростереотипом» (249) (восприятием другого народа). Выясняется, что в состав автостереотипа россиян на первое место выходят такие качества, как: доброта, гостеприимство, терпимость, смелость, духовность. Это составляющие позитивного автостереотипа. В то же время россияне отмечают, что им свойственны: расхлябанность, необязательность, неряшливость. Это то, что называется негативными автостереотипами.

Стереотипный образ немцев характеризуется такими позитивными качествами, как: аккуратность, пунктуальность, законопослушание, деловитость, вежливость. К негативным свойствам немецкого характера относят: скупость, эгоизм и жестокость.

И немцы, и россияне имеют положительные и отрицательные качества, согласно стереотипному восприятию россиян. Характерно, что и негативные, и позитивные автостереотипы и гетеро(250)стереотипы за последние 6 лет увеличились, стали еще более определенными, «острыми», категоричными, свидетельствуя о росте национальной консолидации россиян, об их потребности в самоидентификации. При этом, как показывает таблица 2, иерархия представлений россиян о свойствах характера, присущих немцам и им самим, за шесть лет практически не изменилась.

Что касается восприятия проблемы ответственности за злодеяния немцев, совершенные на российской земле, то во введении мы приводили данные на этот счет:

290

половина россиян согласны с тем, что настало время для того, чтобы немецкий народ перестал испытывать чувство вины перед жертвами гитлеровской агрессии. Но треть населения поддерживает противоположное суждение: чувство вины за злодеяния гитлеровского режима должны ощущать и нынешнее, и последующие поколения немцев.

В России, как и в Германии, нет единого мнения по вопросу о вине немцев как нации за злодеяния фашистского режима. Более того, со временем становится все более ясным, что комплекс вины это внутреннее дело самого немецкого народа и каждого немца, который соединяет себя с немецкой нацией и культурой. Все в большей мере в содержании этой проблемы выступает не политический компонент, а компонент нравственный. В индивидуальном плане это вопрос совести гражданина, его собственного отношения к своей нации, к ее истории, к войне, к другим народам, которые, так или иначе, участвовали в трагических событиях XX века.

Глава 4 Образы русских в самосознании жителей Германии

Исследование взаимоотношений между нациями — дело исключительно тонкое и ответственное прежде всего потому, что ни один из исследователей не может освободиться от рамок, которые задаются его собственной национальной культурой. Он может стремиться к тому, чтобы понять «другого», но этот «другой» остается «вещью-в-себе»; он всегда может заявить, что его неверно поняли или представили, ибо свою культуру и свой народ «он знает лучше», чем исследователь со стороны. Однако мы рискнем встать на путь такого исследования, отдавая себе отчет и в иной сложности восприятия такого рода текста: проблема взаимоотношений между нациями и их взаимного восприятия подчас обходится стороной в силу опасения быть обвиненным в полити(251)ческой некорректности. Вы поневоле должны употреблять слова «немцы», «французы», «русские», «евреи», «чеченцы» и т. д., расширяя тем самым поле национального дискурса, в то время когда одни (читатели и исследователи) готовы встать выше национальных различий, а другие склонны к защите национальной культуры и национальных традиций, подвергающихся угрозе в связи с тенденциямиглобализации297

Но именно эти тенденции глобализации и являются главным основанием самой постановки вопроса о взаимоотношении наций, о структуре образов одного народа в восприятии другого. Ибо глобализация не должна быть разрушительной. По крайней мере таково стремление! Но для этого процессы глобализации и межкультурного взаимодействия должны были бы опираться на идею соотнесенности национальных культур. Ныне ни один

297

291

народ не существует вне контактов с другими народами. Эти контакты и представления о других оказываются частью собственного национального самосознания, ибо «мы» — данная нация — обнаруживаем свое бытие прежде всего в отношении к «ним», к «другим», и то, как «нас» воспринимают «другие», оказывается одним из самых важных моментов для нашего собственного мироощущения. Сказанное выше и представляет собою суть релятивистской теории нации.

Релятивистский подход к изучению национальных общностей и групп проистекает из того обстоятельства, что ни одна нация в мире, и даже ни одна из этнических групп, не обладает внутренней монолитностью. Более того, можно утверждать, что, чем основательнее национальная группа вовлечена в процессы индустриализации и модернизации, тем в большей мере она дифференцирована. Современная история России демонстрирует эту взаимосвязь достаточно красноречиво. Русские в России, русские в Америке, русские на Кавказе, русские в странах Балтии, русские в Германии, русские в странах СНГ, потомки «красных» и потомки «белых», жертвы ГУЛАГа и их охранники, русские, одержавшие победу в Великой Отечественной войне, и русские власовцы, русские, едва сводящие концы с концами в реформируемой России, и «новые русские»! В XX веке русские вошли в ряд наций с массовыми диаспорами, разбросанными по всему миру. Возможно, ни одна другая нация не является настолько разнообразно и сложно устроенной, собранной и расколотой, модернизированной и архаичной. Русские осознают свою общность благодаря тому, что они пользуются одним и тем же языком, благодаря тому, что они либо живут в России, либо оттуда происходят, и благодаря тому, что другие их считают русскими. Однако «дру(252)гие» их принимают за русских главным образом на основании того, что они сами заявляют о своей русскости. Русские, как и иные национальные группы, — «воображаемая общность»2, общность, сконструированная в процессе исторического и культурного взаимодействия с другими.

В конструировании образарусскости внемецком национальном самосознании, можно предположить, что (Ур) не последнюю роль в этом процессе играет то, как русские воспринимают немцев.

В мировой истории, а в особенности в истории европейской, вряд ли найдется другой пример столь сложных и противоречивых взаимоотношений между двумя народами, как отношения между русскими и немцами. Это амбивалентное отношение «вражды-приязни» или «ненависти-любви». История войн и история культурного взаимодействия дает массу примеровнаэтотсчет. Каждому русскому втойилиинойстепениподробности это отношение известно. Думаю, что это не тайна и для каждого немца. Ибо русские и немцы воспринимают себя в известной степени друг через друга: быть русским означает не быть немцем; быть

292

немцем означает не быть русским. (Или, используя русскую пословицу, «что русскому здорово, то немцу — смерть».) (Ур)

Однако общий баланс этой амбивалентности на протяжении истории взаимных контактов был весьма подвижен. В историческом плане важно помнить о существовать германофилов в России, равно как и русофилов в Германии. Стоит подчеркнуть, что славянофилы подчас были и германофилами (Ф. Тютчев), а самый немецкий из канцлеров Германии Бисмарк выступал за прочные союзнические отношения с Россией. Конечно, существование таких настроений весьма сложно было предположить в военные или первые послевоенные годы.

В последнее время проводились опросы общественного мнения относительно взаимных симпатий и антипатии. Их сопоставление показывает, что образы той и другой стороны в общественном мнении являются асимметричными: симпатия со стороны русских поотношениюкнемцамвыражается вопросахгораздоболее отчетливо, чем симпатия немцев по отношению к русским. В первом случае наблюдается явный перевес симпатий над антипатиями: 44 процента россиян высказали симпатии к немцам Е марте 2000 года, при 19 процентах высказавших антипатию. Во второй случае баланс эмоций сдвинут в противоположном направлении: в 199С году 25 процентов немцев выражали симпатию по отношению к русским а 29 — антипатию (данные Института демоскопии в Алленсбахе).

Обратим внимание и на тот факт, что в российском опросе 37 процентов респондентов уклонилось от ответа при выборе симпатий и (253) антипатий, а в немецкой выборке доля не участвующих в голосовании составила почти половину. Этот показатель свидетельствует о том, что для значительной части общества с той и другой стороны однозначный выбор остается затруднительным в связи с амбивалентностью реальных психологических установок. В данном случае отказ от суждения, вероятно, может быть сближен с негативной оценкой, выражающейся приблизительно такой формулой: «не люблю их(русскихилинемцев), ноэтомоеличноедело, и я не стремлюсь заявлять об этом».

Возникает закономерный вопрос: чем объяснить более распространенную неприязнь немцев к русским в сравнении с негативными установками по отношению к немцам в российскойсреде?

На первый взгляд представляется, что выражение симпатий к другим есть признак этнической или национальной терпимости и чем выше общая культура нации, тем в большей мере в ее сознании укоренены критерии терпимости. Однако важно не забывать и об определенном грузе исторического наследия, Так, например, антисоветская пропаганда гитлеровской Германии строилась на «теории» мирового еврейского заговора, исполнителями которого выступали большевики, на том что «комиссары и евреи»

293

приравнивались друг к другу как первые в очереди на уничтожение. Объединение большевизма и еврейства было главным идеологическим конструктом Третьего рейха, направленным против Советской России.

С другой стороны, естественной — как бы само собою разумеющейся— причиной антипатий русских по отношению к немцам остается память о войне, которая сама по себе играет роль важного конструирующего начала в самосознании этих двух народов. Образ немцев у русских конструировался на основе личного опыта: почти каждая советская семья понесла потери в годы Великой Отечественной войны, в каждой семье были участники боевых действий, партизанского движения, труженики тыла, люди, пережившие оккупацию. Следовательно, память о войне должна была бы сохранять и поддерживать ненависть или, по меньшей мере, неприязнь к немцам, которые в послевоенное время стали жить гораздо лучше в материальном отношении, чем русские. Однако факты — данные опросов — говорят о другом: количество респондентов, выразивших симпатию к немцам в ходе репрезентативного общероссийского опроса, превзошло число тех, кто выразил антипатию, более чем в два раза! Чем это объяснить?

Первый вывод, который напрашивается, состоит в том, что русские забыли или забывают о войне, о жертвах, принесенных во имя сохранения своей страны. Но вряд ли он будет правильным. Скорее эти данные следует интерпретировать иначе. Дело не в отсутствии памяти, а в том, что за сравнительно короткий исторический период несколько раз менялись способы конструирования об(254)раза немцев в российском самосознании. До войны немецкий язык преподавался в средней школе в качестве основного иностранного языка, немецкая история и культура пользовались традиционным уважением. Образы немецких коммунистов — от Маркса до Тельмана — были важными составляющими в формировании образа немецкой нации. Да и в ходе войны возникла формула, отделявшая немецкий народ от тех конкретных немцев, которые принимали активное участие в деяниях Третьего рейха, от фашистских захватчиков. Во время войны, безусловно, существовала ненависть к врагу, к немцам, которые тогда отождествлялись с гитлеровцами. Тогда была понятна справедливость лозунга «убей немца!» — только так можно было защитить страну. Но именно в годы войны советское руководство во всеуслышание объявило, что «гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, государство немецкое остается!» Иными словами, уже в советские времена на уровне массового сознания и политических установок произошло (разумеется, не полностью) отделение «немцев» от Третьего рейха, от нацистского режима,

опреступлениях которого было известно в то время далеко не все.

Вроссийской идеологии ответственность за преступления нацизма не возлагается на нацию в целом, на немецкий народ. Такая интерпретация истории была подготовлена

294

достаточно распространенной и общепринятой в послевоенные годы концепцией войны с фашизмом как продолжении классовой борьбы. Ответственность за развязывание войны возлагалась не на «народ», а на финансово-промышленные круги Германии, которые содействовали приходу к власти именно национал-социалистской партии как партию национального реванша на первых порах, и далее как партии, утверждавшей и проводившей политику расовой чистоты, расового превосходства, геноцида. Более того, есть свидетельства тому, что советские руководители так же, как и рядовые граждане, надеялись, что рабочий класс Германии, в случае нападения Гитлера на СССР, выступит против «своего правительства», что он не позволит вести войну «с первым рабочекрестьянскимгосударством».

Другой немаловажный мотив, объясняющий переоценку ценностей в отношении немцев и конструирование их образа как преимущественно положительного, связан уже не с советским, а с постсоветским периодом. В конце 1980-х годов произошла десталинизация российского сознания. Были обнародованы и преданы огласке преступления сталинского режима — ГУЛАГ, Катынь, политические процессы 1930-х годов, истребление командного корпуса Красной армии, преступный просчет руководства страны в оценке намерений гитлеровского командования, репрессивные акции по отношению к некоторым народам. Широкое обсуждение этих фактов и дискуссии о сталинизме, марксизме, Октябрь(255)ской революции и Гражданской войне привели к разрушению идеализированного образа советской истории. Героизация ее резко сменилась на кампанию отрицания собственного прошлого, воспитания неприязни к своей истории и самоуничижения. «Советский народ» оказался в принципе не лучше «немецкого народа», а русские оказались виновны в поддержке преступлений сталинского режима4. Баланс восприятия постоянной составляющей европейской истории «русские — немцы» изменился в пользу немцев не столько за счет повышения оценки немцев, сколько за счет уменьшения самооценки русских.

Третий момент, влияющий на восприятие немцев и немецкой культуры, состоит в формировании прагматической политики и прагматического образа мышления. A priori ясно, что немцы умеют работать, что они лучше оценивают имеющиеся ресурсы и более рационально их используют. Почему бы нам не поучиться у них? Что мешает? Исконная неприязнь? А не оказывается ли этот предрассудок (национальная неприязнь) огромным препятствием в деле возрождения российской экономики, построения гражданского общества, выработки более открытого взгляда на мир? Эти соображения не столь уж редки, и они становятся все более распространенными по мере развития деловых и культурных связей с Германией, с немецкими фирмами, университетами, центрами.

295

Вместе с тем в российском национальном самосознании утверждается критическое отношение к самим себе: к нашей лени и безалаберности, к привычке действовать «на авось», к нашей безответственности, приводящей к гораздо более частым, чем в других странах, катастрофам; к нашему стремлению получить все без особых усилий (на скатерти самобранке или на «блюдечке с голубой каемочкой»); к нашей надежде на все могущество начальства («вот приедет барин...»); к уверенности, что нам все время кто-то что-то должен, а мы сами — никому и ничего; к нашему для подражания Илья Ильич Обломов!); к нашей привычке считать виноватыми в наших бедах всех, кроме самих себя! Возможно далее, что со временем в российскую культуру проникнет и норма неприязненного отношения к русскому пьянству, хотя надежда на это остается весьма призрачной.

(Теперь обратимся к смыслу антипатий и симпатий к русским, выраженных в немецких опросах.) Итак, симпатии, как мы видели, носят не столь массовый характер. В российской выборке чуть больше трети уклоняется от ответа на этот деликатный вопрос, а в немецкой — не отвечает почти половина опрошенных Четвертая часть немцев выражает симпатии к русским, и несколько больше (превышение на 4 процента) выражают антипатию кним(«кнам»).

Возникает вопрос: а почему, собственно, мы ждем иного отношения? Ведь образ России складывается на основе селекции из (256) того материала, который производится в ней самой. Кроме того, историческая память носит весьма генерализированный характер. Рядовой немец знает главное: «в войне - смертельной схватке — победили русские». А это значит, что при каких-то обстоятельствах, в какой-то ситуации русские доказали эмпирически — пусть даже ценой неимоверных потерь — свое «превосходство» над «нами», над немцами! Значит, какая-то часть антипатий по отношению к русским, полякам, славянам приходится на стереотип о превосходстве немецкой нации и культуры, который воспроизводится не только на подсознательномуровне.

Разумеется, в современной интеллектуальной среде в Германии, в особенности с русским интервьюером, этот вопрос не мог быть вербализован. Эта тема — табу! Или, по меньшей мере, политически некорректна, но в массовых анонимных опросах она то и дело обнаруживается как некая скрытая установка. Эта антипатия подкрепляется образом современной России, «страны, где господствует криминал, где государство и закон бессильны», где Хаос одерживает верх над Порядком, который в Германии во все времена относился к числу незыблемых ценностей.

Другое дело — память не историческая, а личная, хотя бы даже о периоде жизни в советском плену, или память о работе по репарациям в Советском Союзе. Она связана, как

296

выясняется, с позитивными воспоминаниями и эмоциями о конкретных людях и ситуациях. Именно этооказывается источником симпатийк России и русским.

Еще одним источником симпатий к России выступает «антинемецкость» самих немцев6. Нелюбовь к своей национальности широко распространена в Германии, в особенности в интеллектуальных кругах и в молодежной среде. Это — реакция на опыт националистического экстремизма, на то, что в течение полутора десятилетий в Германии господствовал преступный режим, опиравшийся на идеологию расизма и практику геноцида. В концентрированной и публичной форме эта реакция проявилась в конце 1960-х годов в требовании признания вины за преступления нацизма, и в особенности за холокост, в практике разрыва со старшим поколением, которое не нашло в себе сил противостоять режиму Третьего рейха. Именно в этот период возник в университетской среде интерес к России, не к Советскому Союзу, а к российской культуре, к Толстому и Достоевскому, Чайковскому и Шостаковичу, Булгакову и Платонову — то есть ко всему, что имеет смыслообразующее значение в российской культуре.

Важная составляющая современной немецкой социальной психологии — попытка осмыслить чувство вины. Это чувство яв(257)ляется основанием для распространения гуманитарных установок, разрушающих представления, базирующиеся на расовых, национальных, этнических стереотипах. Оно проникает в повседневность в виде готовности немцев к различного рода помощи другим. Вместе с тем оно носит избирательный характер, будучи направленным прежде всего на уровне государственной политики, на еврейское население. Быть евреем означает ныне возможность получить немецкое гражданство, В то же время чувство вины не распространяется столь же интенсивно на другие народы. Аргумент здесь один: еврейское население Европы пострадало больше всех, оно оказалось поставленным на самую низшую ступень социальной лестницы; антисемитизм был официальной идеологией Третьего рейха. Таким образом иммиграционная политика нынешней Германии в отношении евреев (в TOIV числе и евреев из России) представляет своего рода реакцию на чувство вины и компенсацию за преступления, совершенные немцами военного поколения.

По-видимому, можно выделить три наиболее важные составляющие в происхождении и структуре образа той или иной страны (в данном случае — России) в национальном сознании другой страны (в данное случае — Германии). Он формируется:

а) как образ государства (рассматриваемого не только в существующем политическом контексте, но и в историческом разрезе);

297

б) как совокупность образов действующих политиков; в) как образ «народа» («русский национальный характер» или «русский

менталитет»), включающий в себя и представления о национальной специфике соответствующей культуры.

Все три составляющие образа России и русских формируются только в Германии. Они включены в общий контекст отношений между народами в условиях глобализации и воспроизводятся международными средствами массовой информации, в состав которых входят и российские СМИ. Можно сказать, что образы России конструируются на основании определенной селекции из того материала, который создается в самом российском обществе и отбирается для использования в другой стране под определенным углом зрения.

Этот угол зрения задается пониманием национальных интересов самой Германии, в основе которого — представление о ведущей (центральной) роли Германии в общеевропейском процессе. Сложились две крайние позиции в понимании этого процесса, которые можно было бы назвать установочными рамками: «Европа мажет и должна строиться без России а, возможно, даже про(258)тив нее» и «современная Европа не может быть по строена без участия России». (Промежуточная позиция, судя по всему наиболее распространенная в настоящий момент: «Россия представляет собою периферию Европы».)

В пользу первой концепции — «Европа без России» — используете следующая система аргументов:

•российские реформы последнего десятилетия показали очень низкую эффективность демократических преобразований в этой огромной стране. Российские традиции оказывают на ход реформ гораздо большее влияние, нежели усилия по проведению рыночных реформ и построение демократического федеративного государства;

• вместо нормального демократического общества в России сложи лось общество криминальное, которое сохраняет стремление к разрешению своих внутренних противоречий путем насилия, где не выработано законодательство, основанное на общенациональном консенсусе, где непривычки уважения к Закону и общепринятым правилам взаимоотношений, поскольку в мотивации практического поведения преобладает эмоциональный импульс;

•несмотря на распад СССР, Россия все еще претендует на роль великой державы, не желает смиряться со своим местом в современном геополитическом пространстве и

298

представляет собой угрозу сложившемуся миропорядку, тем более что обладает ядерным вооружением.

В пользу второй и третьей концепций также приводится ряд аргументов:

•Россия не только географически, но и прежде всего в культурномотношении являетсячастьюЕвропы;

•нельзя повторять по отношениюк России ту же ошибку, которую допустилистраны-победительницыпослеокончанияПервоймировойвойны по

отношениюк Германии, то есть оставлять ее в состояниимеждународной изоляции. Такая изоляция неизбежно будет содействовать усилению националистических сил и настроений внутриРоссии;

•«эгоистическийинтерес» самойГерманиисостоитвтом, чтобыразвивать сотрудничество с Россией, используя для этого как государственные, так и негосударственные каналы, причем последние являются подчас более эффективными.

Что касается образов современных политиков, персонифицирующих страну, то в

Германии эта составляющая восприятия России формируется на основе сопоставления М. Горбачева, Б. Ельцина и В. Путина. При этом несомненное предпочтение отдается Горбачеву как инициатору разрушения «тоталитарной системы» и в первую очередь как человеку, внесшему решающий вклад в (259) объединение Германии. А поскольку объединение Германии рассматривается как самое важное событие в послевоенной истории страны (по мнению нескольких респондентов, «подлинное окончание войны»), постольку Горбачев остается В немецком национальном самосознании главным российским и наиболее уважаемым европейским политиком, политиком международного класса. Конфликт «Горбачев—Ельцин» не воспринимается в Германии как политически значимый. Образ Ельцина скорее идентифицируется с отрицательным образом русскости, чем с реформами. В политическом плане «друг Коля» рассматривается как представитель уходящей эпохи (в Германии достаточно отчетливо понимают, что личные отношения не должны играть в политике существенной роли). (Ур)

К В.Путину в Германии сформировалось выжидательное и противоречивое отношение. Знание немецкого языка оказывается не всилахперевесить некоторые известные обстоятельства жизни российского президента, на которого в какой-то мере переносится то отношение, которое сложилось к политической элите ГДР. Но если элиту бывшей ГДР можно было просто вычеркнуть из жизни, то Президента России вычеркнуть из круга общения можно только вместе с самой Россией. (Ур)

299

Третья составляющая образа страны — представления о «русском национальном характере», о «русском менталитете». Со времен Великой Отечественной войны они остаются в немецком национальном самосознании весьма устойчивыми. Для русских, согласно этому стереотипу, типичен следующий набор свойств: эмоциональная насыщенность внутренней жизни, стремление к крайностям, слабо развитый самоконтроль («дикость»), преобладание общих подходов к рассмотрению и решению любых проблем, недостаток рационализма, отсутствие нормативности в поведении, преклонение перед силой («рабское сознание»), выносливость и способность к преодолению трудностей, жертвенность и готовность к страданию, растворение личности в некотором коллективном «мы», своего родацивилизационная«детскость»8.

Важной составляющей немецкого национального самосознания остается память о войне с Советским Союзом. История живет в современности, великие исторические события не могут и не должны уходить из памяти народов, иначе народ может потерять историческую перспективу, утратить понимание самого себя. Вторая мировая война была самым крупным событием XX столетия, а германосоветский фронт — решающим на этой войне. Вместе с тем удел исторических событий в том, что они постоянно переосмысливаются всветеопытасовременности, всветеновогознания.

Для немецкого национального самосознания поражение в войне с Советским Союзом остается загадкой и тайной. Оно готово признать поражение от союзников — как от силы более цивилизованной и родственной, но поражение от России — от «неправильного союзника» — всяческивытесняется из памяти.

Нет ничего удивительного в том, что картина войны, воспроизводящаяся в процессе социализации немецкого и российского школьника неодинакова. Здесь в значительной мере присутствует знакомство со «своим» опытом. И именно на поле интерпретации Второй мировой войны в наибольшей мере обнаруживается «национальный интерес», который в данном конкретном вопросе еще достаточно далек от общегуманитарной позиции.

Судя по публикациям на тему о войне и по оценкам моих респондентов, вектор движениянемецкого общественногомненияможетбытьобозначен следующими вехами:

—стремление ввести в дискурс концепцию «равной ответственности» Германии и Советского Союза за развязывание войны и ее характер и, как следствие, дегероизация воинского подвига советской стороны. Например, вводится тема сотрудничества РККА с вермахтом в 1920-е и даже 1930-е годы, при этом «проба сил» в Испании после франкистского переворота остается вне поля зрения;

—преуменьшение вклада Советского Союза и Красной армии в разгром фашизма в пользу союзников. Например, Сталинградская битва приравнивается к сражению при Эль-

300

Аламейне;

—выделение и подчеркивание при обращении к истории войны темь: «коллаборационизма» в Советском Союзе, Так, Власов известен гораздо больше, чем Карбышев;

—продолжающаяся дискуссия об оценке окончания войны: что это было — «поражение» или «освобождение»? Массовое сознание и CMИ склоняются в пользу «поражения», несмотря на заявление отдельных политических деятелей Германии об «освобождении» (при этом ни 8, ни тем более 9 мая не являются национальными праздниками в Германии);

—интерпретация создания и истории существования ГДР как оккупации Восточной Германии со стороны Советского Союза, приравниваемой к гитлеровскому режиму. Особенно наглядно эта интерпретация представлена на постоянной выставке в Берлине «Топография террора»;

—введение в массовое сознание немцев темы изнасилования немецких женщин советскими солдатами якобы с ведома военного и политического руководства страны в качестве одной из доминирующих тем;

—признание вины за холокост (уничтожение 6 миллионов евреев) при игнорировании вины перед русскими, поляками, белорусами, украинцами, то есть, перед народами, против которых также проводились акции массовогоуничтожения.

Совокупность этих тенденций в интерпретации Второй мировой войны позволяет определить тематику сотрудничества немецких и российских историков по вопросам ее истории.

Разумеется, ценностный кризис, переживаемый российским обществом,

стимулирует постановку дискуссионных вопросов, требует новых подходовканализуВторой мировой войны в контексте всемирной истории. Так, очень важно было бы проследить, как менялись отношения между союзниками на трех стадиях Великой Отечественной. Эти этапы можно было бы обозначить как: 1) этап первоначального поражения (от начала военных действий до битвы под Москвой и далее, до битвы под Сталинградом); 2) этап контрнаступления (от Сталинграда до осени 1944-го, когда территория СССР была в основном очищена от врага); 3) этап возмездия (со времени перехода бывшей советской границы до капитуляции фашистской Германии). На третьей стадии произошел раздел сфер влияния в Европе. А затем началось оформление политики «холодной войны», инициируемойсобеихсторон. (Ур)

В заключение подчеркнем, что в Германии нет единого образа России. Есть проявления симпатии к стране и народу в целом, особенно явственно выраженной у

301

поколения участников студенческой революции конца 1960-х годов, а из старшего поколения - у тех, кто прошел через русский плен после Великой Отечественной войны. Есть и антипатии, связанные с националистическими предрассудками, с позициями эмигрантов из СССР и России. Что касается официальной Германии, ее политического класса PI общей направленности СМИ, то при всей противоречивости позиций выявляется некоторая общая тенденция, которую можно было бы выразить словами одного их экспертов: «Россия рассматривается в Германии, в особенности в немецких СМИ, не (260) столько в качестве партнера, сколько в качестве «потенциального противника»». Именно под этим углом зрения и преподносится любая информация из России и о России.

Очевидно, что коррекция российского имиджа необходима. Взаимные оценки должны способствовать не отчуждению народов, а интенсификации диалога по многим направлениям.

Напомним в связи с этим данные опроса немецкой молодежи, опубликованные журналом «Spiegel» (1994, № 38). В анкете был задан вопрос: «Превосходят ли немцы какой-либо другой народ?» (Sind die Deutcshen einem anderen Volk ueberlegen?) 52

процента ответили отрицательно, 45 — заявили, что «немцы превосходят некоторые народы» и 2 процента избрали нацистскую установку «немцы превосходят всех!». Далее следовал вопрос на уточнение: «Если превосходят, то кою именно?» Ответы на этот вопрос распределились следующим образом (в процентах): поляков — 87; турок — 74; русских — 63; французов — 20; американцев (США) — 11.

6В том же опросе 46 процентов респондентов отрицательно ответили на вопрос: «Гордитесь ли Вы тем, что Вы немец или немка?»

7Эта точка зрения не разделяется теми немцами, которые были близки к политической элите ГДР или входили в ее состав. Значительная часть их, разделяя тезис о неизбежности объединения Германии, полагает, что условия объединения могли бы быть не столь унизительными по отношению к правящему классу ГДР,

(ПРИМЕЧАНИЯ

1Другое, не менее важное различение в национальном дискурсе носит методологический характер: что представляют собою обозначенные нации: обозначения реальных исторически сложившихся общностей или некоторые конструкты, с помощью которых формулируются и определяются национальные интересы?

2Термин введен в научный оборот Б. Андерсеном в книге «Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism* (L., 1983). Смысл термина состоит

302

не в том, что нация не существует как реальность, а в том, что ее существование обусловлено идеей солидарности, воображением единения.

3Аналогичное заблуждение имело место и с другой стороны: Гитлер был уверен, что после начала военных действий Советский Союз развалится в течение нескольких недель, так как население ею ждет не дождется помощи извне для освобождения от «большевистского террора».

4Возникло явление, которое в некоторых западных источниках получило название «феномен Яковлева» (см. U Himmelstrand. Three Faces in Russian Sociology: Surviving Intellectually as Sociologists in a Totalitarian Society - «International Review of Sociology», 2000, vol 10, №2, pp.283, 285).

55

8Более подробно см.: «Немцы о русских». Сост. В.Дробыщев. М., 1995.) (Ур)

Литература к 3-му разделу

•Василевский А.М. Дело всей жизни. М. Политиздат. 1988.

•Видер И. Катастрофа на Волге. Воспоминания офицера-разведчика 6-ой армии Паулюса. Сталинград. К 60-летию сражения на Волге. М. 2002.

•Жуков Г.К.. Воспоминания и размышления, М. АПН. 1985.

•Здравомыслов А.Г. Немцы о русских.

•В.Кардашев. Рокоссовский. М. 1972.

•В.Клемперер. Свидетельствовать до конца. М. 1998.

•Клемперер В. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М.: ПрогрессТрадиция, 1998.

•В.Кудрявцев и А.Трусов Политическая юстиция в СССР. М. Наука. 2000.

•Крейг Г. Немцы. «Ладомир», Москва.

•Манштейн Э. Утерянные победы. Ростов-на-Дону, 1999.

•Мотрошилова Н.В. Драма жизни, идей и грехопадения Мартина

•Хейдеггера/Квинтэссенция. Философский альманах. 1991.

•Немцы о русских. Сост. В.Дробыщев. М., 1995.

303

•Нации и национализм. М. 2002.

•Рыбаковский Л.Л. Людские потери СССР и России в Великой Отечественной войне. М. 2001.

•Штомпка П. Социальное изменение как травма/Социс.2001, № 1.

•Штомпка П. Культурная травма в посткоммунистическом обществе /Социс.2001,

№ 2.

•В.Н.Шубкин. Социология войны/Пашкин подарок. Институт социологии РАН. М. 1999.

•К.Ясперс. Философская автобиография. М. Из-во Независимой психиатрической ассоциации. М. 1955.

•Alexander J. The meanings of social life.

•B.Anderson. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism L., 1983.

•Bauman Z. Modernity and Holocaust. 1989.

•Fridrich Meineke. The German Catastrophe. Cambridge: Mass., 1950.

•Vogt Hanna. The Burden of Guilt. N-Y, 1964, ( на немецком языке – Schuld oder Verhaengnis? (Вина или рок?) 1961.

•Goldhagen D. J. Hitler’s willing executioners: Ordinary Germans and Holocaust. N. Y. 1996.

•Shirer W. L. The Rise and Fall of the Third Reich. Pan Book Ltd.,

•Deutsche Geschichte 1933-1945. Dokumente zur Innenund Aussenpolitik. Hrgb von W/ Michalka. Fischer Taschenbuch Verlag,

•Wann mochten Sie sterben? “Spiegel” 1994, № 38

Р А З Д Е Л 4

Релятивистская теория наций и проблема трансофмацции смыслов

Глава 1. Релятивистская теория нации (2007)

304

Понятие нации в современной социологической и этнологической литературе характеризуется двумя особенностями.

Первая состоит в том, что на уровне обыденного сознания каждый человек знает, что есть нация. Объяснение этому мы находим и в том, что каждый человек принадлежит к некоторой национальной группе. Не существует людей без национальности, И каждый знает, к какой нации "он принадлежит"298. Это знание есть результат первичной социализации. (Оно приобретается в возрасте, когда у ребенка или подростка не сложилась еще базовая картина мира, но тот или иной вариант освоения этого понятия в дальнейшем оказывает немаловажное влияние на последующее формирование этой базовой картины. В разных семьях придается разное значение национальному компоненту воспитания, национально-этнической идентичности. В условиях жизни в пограничном районе или в ситуации национальной ущемленности, пережитой национальной травмы в результате войны национально-этническая идентичность усваивается в качестве ценности высшего порядка. В интеллигентских семьях мирного времени в России непременным элементом воспитания является обучение детей иностранным языкам с детства, через которые в сознание ребенка входит представление о "других мирах" и других культурах. (Ур)

(Вывод, который следует из данного наблюдения, состоит в том, что) (Ур) Понятие своей нации, хотя оно и обозначается одним и тем же словом: русские (для русских), немцы (для немцев), американцы (для американцев) и т.д., имеет весьма различную смысловую нагрузку для разных индивидов. Это означает разную меру освоения национальной идентичности в одной и той же национальной или культурной среде. При ответе на вопрос, кого, по Вашему мнению, можно считать русским человеком, высказывания респондентов обычно распределяются следующим образом299: (табл. 1),

Таблица 1

Кого, по мнению россиян, в первую очередь можно назвать

русским человеком, в % к массиву опрошенных

(допускалось не более двух вариантов ответа)

298 В данном тексте различия между нацией и этнической группой рассматриваются нами как несущественные

299 "Граждане новой России: как себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить?"

305

Суждения об основаниях принадлежности к	Опрос 2004	Опрос 2007
русской национальности	года	года

Того, кто воспитан на русской культуре и считает её	40,9%	38%
своей
Того, чьи родители – русские	26,3%	33%
Того, кто любит Россию	37,8%	32%
Того, кто считает себя русским	29,3%	27%
Того, кто имеет российское гражданство	9,9%	20
Того, кто говорит по-русски	6,1%	13
Того, кто исповедует православную веру	10,4%	11
Затруднились ответить		3

Это распределение эмпирически подтверждает гипотезу о смысловых различиях в самом понятии «русскости» в российском национальном самосознании. Заметим, что культурный и эмоциональный аспекты идентификации выходят на первый план и в сравнении с языковой идентификацией и на основании вероиспо(263)ведания, и тем более на основании формального закрепления национальности по паспорту300, что свидетельтвует об открытости национального самосознания, преодоления комплексов изоляционизма от других народов, и согласия с идеей самозачисления гражданина в состав национальной общности. А главное, национальное самосознание, поддерживая ряд достаточно различных критериев национальной идентификации, тем самым указывает на факт относительности самой этой идентификации.

Вторая особенность состоит в том, что в исследовательской практике никак не удается достичь единого понимания того, что же такое нация. (Множество предложений дать общее определение нации очень скоро опровергаются. Общность территории, языка, культурной и религиозной традиции, гражданства, уровня развития

300 Эта процедура имела место в СССР, а в постсоветской России после жарких дискуссий фиксация национальной принадлежности в паспорте была отменена.

306

экономики, свойств национального характера не дают исчерпывающей совокупности признаков всякого национального сообщества. Отчасти это объясняется подвижностью национальной жизни: переплетением национальных интересов, перекрещиванием судеб разных народов, интенсивными процессами межкультурного взаимодействия.) (Ур).

Можно ли ее рассматривать как некое "единое органическое тело", обладающее едиными интересами и единой волей для реализации этих интересов, или же само понятие нации есть политический конструкт, используемый политическими активистами или государственными деятелями в интересах мобилизации общества на решение сформулированных ими задач?

Органическая теория нации (общества) восходит к Спенсеру и получает мощную поддержку в социал-дарвинизме (Л.Гумплович, Г.Ратценхофер, У.Самнер). В своих крайних вариантах она смыкается с расизмом (А.Гобино, X.Чемберлен) и националсо(264)циалистической идеей установления иерархии высших и низших наций. (: наций, достойных жить, и народов, предназначенных для уничтожения во имя обеспечения расовой чистоты арийского этноса. В теориях подобного рода всячески подчеркивается неизменность национального архетипа, который в конечном счете предопределяет место данной нации в иерархии, ее культурную и политическую самодостаточность, ее притязания на осуществление предназначенной миссии. Романтизм, культ героических предков, воспроизводство мифологического восприятия мира, преклонение перед вождем или вождями, провозглашающими великие цели - непременные атрибуты этих "теоретических" и идеологических парадигм.) (УР) Конструктивистские концепции нации и соответствующие определения нации и национализма возникли после Второй мировой войны в качестве реакции на крайности расистских концепций нации. (Практическое воплощение расистская идеология получила в практике Холокоста301. Информация об этом чудовищном преступлении перевернула сознание многих мыслителей, в том числе и тех, кто придерживался марксистской точки зрения по национальному вопросу.) (УР) Конструктивизм в истолковании нации связан. прежде всего. с именами Э.Геллнера, Б.Андерсона, X.Сетон-Уотсона.

(Первый из этих авторов утверждает, что не нация создает национализм, а национализм создает нацию302, что деятельность политических лидеров или

(301 См определение Холокоста в книге "Немцы о русских на пороге нового тысячелетия" (М., 2003. С. 517-519).) (УР)

302 Gellner E. Thought and Change. 1964. P. 169. Anderson B. Imagined Commutities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism 1999. Seton-Watson H. Nations and States. An Inquiery into the Origin of Nations andthe Politics of Nationalism. 1977. P. 5.

307

государственных деятелей приводит к образованию нации, что в отношениях между государством и нацией приоритет принадлежит именно государству. Второй автор ввел в научный оборот широко известное определение нации как воображаемого сообщества (imagined community)303, подчеркивающего тот факт, что бытие нации, реальность ее существования, основывается на убеждении, вере, представлении об общности с другими людьми. Третий писал: "Все, что я могу сказать (по этому поводу), так это то, что нация существует, когда некоторое значительное число людей... считают, что они образуют нацию или ведут себя так, как будто бы они ее образуют"304.) (Ур)

В нынешней российской литературе конструктивистских взглядов на нацию придерживается В.А. Тишков. (По его мнению, само понятие "нация" не что иное как "политический лозунг и средство мобилизации, а вовсе не научная категория". И далее: «Состоя почти из одних исключений, оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из языка науки, В этнокультурном смысле категориальность понятия "нация" утратила в современном мире всякое значение и стала фактически синонимом этнической группы»305.) (Ур)

Релятивистская теория нации представляет собой своего рода ответ на вызов современности. Эта теория, как и любые интерпретации базовых категорий национального дискурса, имеет свои методологические и политические импликации.

(Реальное бытие наций в современном мире переживает специфическую коллизию. Главной чертой конца XX - начала XXI столетия оказалось столкновение - конфликт глобальных тенденций мирового развития и локальных интересов, рассматриваемых на нескольких структурных уровнях. Понятия национальных интересов и национальной идеи выступают на всех уровнях этого конфликта. Так, на протяжении XX столетия неоднократно выдвигались притязания на национальное превосходство, на создание единого мирового порядка под флагом национальной идеи. Подчас эти притязания облекались (и облекаются поныне) в мессианские одежды, освященные соответствующей мифологией, религиозной традицией или псевдонаучными аргументами. Этим идеям противопоставлялись

(303Anderson B. Imagined Commutities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism 1999.

304 Seton-Watson H. Nations and States. An Inquiery into the Origin of Nations andthe Politics of Nationalism. 1977. P. 5.) (УР)

(305 Тишков В. Очерки теории и политики этничности в России. М, 1997. С. 85. ) (УР)

308

контридеи национального патриотизма, защиты национальной и государственной независимости.

В мирных условиях отношения между доминирующими державами также сопряжены с "борьбой за национальные интересы", которые рассматриваются как нечто неизменное и незыблемое. Вместе с тем реальная политика демократического государства предполагает определенную гибкость в трактовке как своих собственных, так и национальных интересов "других", что и является основанием

установления определенного баланса сил как предпосылки недопущения мировых насильственных конфликтов.) (Ур)

Релятивистская теория нации возникает в качестве оппозиции различным формам аргументации, направленным в защиту радикального национализма, безапелляционно настаивающего на правоте только собственной интерпретации национальных интересов.

При рассмотрении глобальных проблем релятивистская теория нации позволяет обосновать многополюсность современного мира и представить теоретические аргументы в пользу политики защиты культурного многообразия. Она помогает выработать правила межгосударственных и межэтнических отношений, нарушение которых ведет к ущемлению интересов сторон и обострению конфликтных ситуаций. На уровне отдельного государства релятивистская теория нации помогает осознать целесообразность культурного и этнического плюрализма как основания гражданственности. В случае с Россией она помогает осмыслить изменившееся содержание российских внешнеполитических интересов, которые было бы ошибочно отождествлять как с интересами СССР, так и с интересами Российской империи. Реальная оценка изменений, происходящих в России и в мире в целом, предполагает более основательное разграничение между внешнеполитическими интересами России, зоной действия интересов России и внутренними интересами российской нации, связанными с реалиями и перспективами упрочения федеративного государства.

Не менее важный практический аспект релятивистской теории наций выявляется на уровне анализа личностного поведения. (, которое лишь в крайних случаях оголтелого национализма выглядит как полностью детерминированное национальной самоидентификацией. Более того, она открывает возможности понять плюрализм национальных характеристик личности, ибо ни один из признаков этнической или национальной принадлежности (линия родства, родной язык, место рождения, освоение данной культуры и, тем более, декларируемая степень

309

приверженности своей нации) не может рассматриваться в контексте этой теории в качестве абсолютного, не подлежащего сомнению.( Ур)

Практическая сторона релятивистской теории нации связана с критикой различных форм радикализма при анализе национальной проблематики и практики национальных движений. Переход (263) от острой, напряженной фазы национальноэтнических конфликтов к постепенному (шаг за шагом) урегулированию назревших проблем требует переосмысления тех представлений о нации, этносе и государственной власти, которые сложились у лидеров национальных движений на гребне обострения конфликта.

Сам термин "релятивистская теория нации" и та система аргументации, которые здесь предлагаются, основаны на том, что современное обществознание, равно как и политика, не могут дальше двигаться, если они останутся в рамках прежних трактовок национального вопроса, т.е., если понятие нации будет рассматриваться на основании ее традиционного понимания как некоторой вечной органической сущности, обусловленной либо историческими процессами, либо этнической природой, либо геополитическим положением соответствующей общности.

(Как известно, наиболее распространенный и общепринятый момент в определении нации состоит в том, что она рассматривается прежде всего в качестве исторически сложившейся общности людей. С точки зрения исторического подхода к определению нации - русские это те, которые приняли в 988 г. христианство (акт, предпринятый Киевским государством), кого завоевали в XIII в. татаро-монголы, кто воссоединился вокруг Московского княжества, кто одержал победу в Куликовской битве 1380 г. и впоследствии освободился от татаро-монгольского ига, кто пережил царствование Ивана Грозного и смуту начала XVII в., кто отстоял независимость Российского государства как в годы этой смуты, так и позже - во времена наполеоновского нашествия, кто одержал победу над немецким фашизмом в войне 1941-1945 годов. Ряд веховых дат и событий можно было бы умножить и раскрыть их более детально, но смысл определения от этого не изменяется: нация - исторически сложившаяся общность, имеющая, как правило, государственное бытие и собственные национальные интересы, воспринимаемые в качестве задач по защите этнических традиций.

История, государство и национальные интересы оказываются неразрывно связанными в данном определении. Эта связь воспринимается большей частью

310

современных политиков как нечто аксиоматическое, не подлежащее сомнению и оспариванию. Следовательно, нация, с этой точки зрения, есть абсолютная данность.

Релятивистская теория нации ставит под сомнение эту жесткую связь истории, государства и национальных интересов, опираясь, прежде всего, на реальное многообразие становления этносов и наций. Одни из них складывались как политические, другие - как культурные сообщества. Одни формировались в относительной изоляции, другие - в постоянном взаимодействии с другими народами или даже на основе ассимиляции миграционных волн. Различную роль в формировании наций играли религиозный ригоризм или, наоборот, повышенная терпимость к иноверцам. Исторические определения нации, связанные с упором на этническое происхождение или на историческое существо нации, были правомерны для XIX в. и даже для начала нашего века. Но в конце XX столетия ситуация в мире резко изменилась.) (Ур)

Сейчас ни одна нация не может существовать как изолированное автономное сообщество. "Мы" - человечество - живем в мире, где все нации знают о существовании других национальных сообществ, и не только знают, но и живут с учетом того, что есть другие сообщества, есть другие этнические группы. Именно коммуникация между этническими группами и национальными сообществами - государственными и негосударственными - составляет ткань реальных национальных отношений.

Релятивистская теория нации основывается на рационалистической интерпретации национальной символики разного рода, которая используется в качестве средства обозначения своих культурных полей. С этих позиций нация может быть определена как составляющая часть современного человечества, специфика которой состоит в языке и культуре, в ареале исторического обитания, в реальном вкладе в становление современного сообщества народов, населяющих Землю.

(Нации в современном мире существуют во взаимодействии, отражаясь в сознании друг друга. Эпоха понимания наций как автономных самодостаточных целостностей ушла в прошлое безвозвратно так же, как ранее ушли в прошлое представления о неразрывной связи монархического правления и государственного суверенитета. Поэтому действительное национальное достоинство народов определяется не столько прошлой историей или возможностями использовать силовую политику, сколько тем образом (имиджем), который складывается у этой нации в сознании иных национальных сообществ. В то же время наличие таких образовпредставлений о других есть часть собственного национального самосознания. Однако

311

создание или конструирование таких образов других - задача, выполнение которой предполагает достаточно развитые культурные предпосылки. Может быть, прежде всего, важно понимать неодинаковость других и заранее отказаться от стремления облагодетельствовать других на основе собственной системы ценностей. В этой связи рационализация национальных стереотипов относительно других народов и наций остается наиболее существенной задачей, содействующей более глубокому взаимодействию национальных культур между собою.) (Ур)

Центральной категорией релятивистской концепции нации является понятие национального самосознания306. Речь идет именно о национальном самосознании, т.е. о сознавании народом самого себя как некоторой общности, отличающейся от других. Однако чувство национального самоопределения всегда соотносится определенным образом с восприятием других наций. И если говорить резче, то речь идет о том, что

русские только потому являются русскими, что существуют немцы, французы, американцы и т.д. - в одной плоскости национальных отношений - и та(266)тары, чеченцы, башкиры, осетины и т.д. - в другой их плоскости, с которыми они постоянно себя соотносят и говорят: "Мы - русские, значит, мы не немцы, не французы, не американцы и т.д." Это означает, что момент исторической нагрузки на национальное сознание уменьшается, а составляющая, связанная с сопоставлением народов друг с другом, - увеличивается.

С этой точки зрения, определение нации как "исторически сложившегося сообщества людей" не отвечает современным требованиям. Конечно, каждая нация определенным образом аккумулирует собственный опыт, но главный смысл существования наций в современном мире состоит в том, как они воспринимают друг друга как сообщества. Попытаемся более систематически подойти к обоснованию этого тезиса.

Прежде всего, национально-этнические общности, населяющие Землю, "знают" о существовании друг друга и вступают друг с другом в сложнейшие отношения. Однако это "знание" пришло не сразу, оно есть лишь достояние XX в., в ходе которого

ипроисходил процесс "взаимного узнавания", продолжающийся и до настоящего времени. Констатация этого факта является отправным пунктом релятивистской теории нации, основанной на тезисе о референтной природе каждой нации, равно как

илюбой иной этнической группы. Дело не только в том, что принадлежность к нации

306 "...Основным в феномене этничности является понятие идентичности, близкое по смыслу понятию этническое (само)сознание в русскоязычной литературе..." (Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. С. 64).

312

ощущается через принадлежность к некоему "Мы", противостоящему неким "Они". Эта идея высказывалась иранее307.

Главный смысл релятивистской теории нации состоит в том, что у каждой национально-этнической группы имеется свой собственный круг национальных или этнических сообществ, с которыми идет постоянное культурное и психологическое сопоставление. Это сопоставление составляет содержание национального самосознания, которое представляет собой ключевое понятие релятивистской теории наций. В известном смысле можно сказать, что русские обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не было, например, немцев. Немцы также обладали бы иным национальным самосознанием, если бы не опыт двух мировых войн и предпринятая гитлеровским режимом попытка решения еврейского (более широко - расового) вопроса путем организации фабрик массового уничтожения людей.

Продолжим это рассуждение применительно к российской нации. По общему признанию россияне обладают огромным интеллектуальным и творческим потенциалом и в то же время далеко (267) отстают от народов Западной Европы и США с точки зрения уровня жизни, здоровья нации, средней продолжительности жизни, рационального использования природных ресурсов, состояния многих областей экономики. В этом противоречии и состоит главное содержание "русского вопроса", если его рассматривать в глобальном контексте. В общем виде содержание всякого "вопроса", будь то крестьянский вопрос XIX в., женский вопрос, еврейский вопрос и т.д., определяется расхождением между должным, возможным и реально существующим. Россияне не должны жить и работать хуже других, но в то же время они не могут жить, как другие, при нынешнем уровне экономического развития. Мощная экономика, которая была создана в Советском Союзе и обеспечивала стратегический паритет в вооружениях с противостоящим миром, отнюдь не ориентировалась на достойный жизненный уровень населения. Главный вопрос, который постоянно присутствовал в сознании вполне лояльных граждан: почему мы, будучи победителями над Германией в Великой Отечественной войне, живем хуже, чем побежденные?

Второй момент, связанный с идеей референтности национального самосознания, заключается в том, что в рамках каждого национального самосознания складывается своя собственная иерархия значимых "других" национально-этнических

307 См., например: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М.1979.

313

групп. Это не означает доминирования чувств взаимной признательности, скорее национальные самосознания асимметричны.

Третий важный вывод, следующий из признания референтного характера национального самосознания, состоит в признании его динамичности. Конечно, сохраняется базовый образ "иных наций", фиксированный в стереотипах308, но эмоциональная составляющая этого образа оказывается весьма изменчивой.

Рассматривая структуру современного национального самосознания, следует иметь в виду, что конкретные его формы - своего рода объективная реальность. Они не сочиняются произвольно, а вырабатываются в истории культуры данного народа. Этот тезис имеет решающее значение для понимания различий между ценностными и ресурсными аспектами этнонациональных конфликтов.

Согласно выдвинутой здесь точке зрения, одним из главных вопросов национальной политики является не вопрос о том, что такое нация и национальные интересы "на самом деле", а то, как создается образ нации в сознании данного сообщества и иных сообществ. Нация или этническая группа представляет собой динамичный феномен коллективного сознания. С точки зрения взаимоотношения индивида и общества - наиболее важной для со(268)циологического анализа - нация или этническая группа это нечто большее, чем совокупность отдельных индивидов; во многих отношениях понятие нации или этнической группы совпадает с понятием

основного сообщества, в рамках которого осуществляется цикл жизнедеятельности индивида. Это то социальное пространство, в котором индивид реализует себя с помощью средств культуры, предоставляемых ему данным сообществом, и осваиваемых этим индивидом.

Как правило, представление о нации в сознании индивида становится благодаря этому обстоятельству сакральным, а следовательно, и неотрефлексированным. Более того, принадлежность к нации придает смысл индивидуальному существованию, поскольку нормальный человек стремится выйти за пределы своего "Я" и соединиться духовно с некоторым "Мы", в котором он проявляет себя и угасает. По силе своего воздействия значение национальной принадлежности соперничает только с религией. В определенном отношении национальное чувство вполне может быть сопоставлено с

(308 Яркие образцы подобных стереотипов дает художественная литература. Например, образ немца в России Гуго Карловича Пекторалиса в повести Н.С.Лескова "Железная воля". Более близкие сегодняшнему дню примеры сте-реотипизации русского национального характера можно найти в сборнике "Немцы о русских" (Сост. В.Дробышев. М., 1995).) (УР)

314

чувствами и убеждениями религиозного характера. Здесь есть неоспоримые ценности, принимаемые на веру, есть "сонм святых" - национальных героев, есть реальное поприще для подвижничества, есть сакральность и надежда на бессмертие, есть поощрение добродетелей и угроза отлучения и возмездие за отступничество, т.е. "высший суд".

Способ национальной самоидентификации определяется тем, что индивид не выбирает нацию. Она ему задана вместе с рождением, умением говорить и культурным ареалом, который определяет рамки его жизненного пути и общечеловеческие стандарты социализации. Национальное бытие проникает в индивидуальное сознание вместе с речью, с усвоением умения общаться с людьми. Индивид начинает говорить не на абстрактном языке и не на эсперанто, а на своем "родном" языке, овладение которым им не замечается309. Только после того, как он освоил свой язык и многие иные навыки поведения, он узнает о том, что есть люди, которые не понимают его языка и язык которых недоступен его пониманию без специальных усилий и посредников. Свой язык он воспринимает как некоторую природную данность, как умение дышать, ходить, удовлетворять естественные потребности. Отсюда и возникает иллюзия естественной принадлежности к этнической общности, (269) национальному целому и представление о естественности самой нации310.

Значимость национального чувства определяется главным образом тем, что оно формируется стихийно, непреднамеренно у каждого человека в процессе его социализации. Кроме того, оно - первое или одно из первых чувств, выявляющих социальную природу человека, его связь с некоторой общностью, выходящей за пределы его индивидуального существования. Наконец, национальное чувство и возникающее на его основе национальное самосознание становится своего рода ограничителем коммуникации: оно фиксирует принадлежность человека именно к этой нации, а не к какой-либо другой. Лишь в редких случаях человек может ощущать себя двуили полинациональным.

В структуре индивидуальной психологии символика и код национального чувства надстраиваются над этническим комплексом, который восходит к незапамятным временам. В жизни далеких предков этот комплекс несомненно был связан с инстинктом самосохранения. Широко распространенный среди многих народов обычай

309роль языка как культурного фундамента нации выявлена П.Н.Милюковым. См.: Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. М, 1995. Т. 3.С. 11.

310«Признаком этнической общности является не "общее происхождение", а представление или миф об общей исторической судьбе членов этой общности» (Тишков В.А. Указ. соч. С. 65).

315

кровной мести представляет собой своего рода социальное обрамление кровнородственного этнического чувства. По-видимому, именно здесь находится ключ к разгадке причин, объясняющих огромный энергетический заряд национальных эмоций, особенно в случаях возникновения угрозы насилия. Здесь вступает в действие своего рода биопсихологический мотивационный ряд, обусловливающий автоматический переход от ощущения опасности к ответной агрессии.

Следует иметь в виду и то обстоятельство, что во многих этнонациональных группах и по сей день этническое чувство остается весьма слабо окультуренным воздействием современной цивилизации. Исключительность национально-этнического эмоционального и психологического комплекса в условиях насильственной фазы этнического конфликта оборачивается эксгуманизацией: исключением врага или чужака из числа лиц, на которых распространяются нравственные нормы, действующие в пределах своей этнической группы.

В обычных ситуациях при контактах представителей разных этнонациональных групп между собой вступает в действие сложный комплекс эмоций амбивалентного характера: любопытство к иной культуре, доброжелательность и готовность взаимодейст(270)вовать переплетаются с настороженностью и готовностью к защите. Впрочем, решающую роль как в индивидуальном, так и в социальном плане играет в данном случае реальный опыт межнационального общения с его положительными и отрицательными моментами.

Всякое национальное самосознание включает в себя весьма сложные, нередко взаимоисключающие элементы, представляющие собой, с одной стороны, различные способы и структуры национальной самоидентификации, а с другой - разнообразные варианты восприятия и оценки иных национальных общностей. Иначе говоря, в национальном самосознании "Мы" постоянно соотносится с "Они", и лишь через это соотношение национальные самоидентификации приобретают определенный смысл. Сами по себе утверждения "мы - русские", "мы - немцы" и т. д. приобретают определенное мотивационное значение лишь благодаря тому, что под ними подразумевается существование "их", с которыми сознательно или бессознательно осуществляется сопоставление. Причем характер соотношения "Мы" и "Они" не остается неизменным. Осмысление и понимание этой динамики имеет принципиальное

316

значение для релятивистской теории нации, которая противостоит биосоциальным и иным "объективистским" интерпретациям этого феномена311.

Для более основательного понимания содержания национальных проблем необходимо выделить три взаиморефлексирующих уровня бытования национального самосознания:

•уровень повседневности;

•уровень исторического бытия и текущей политики, чаще всего обращающейся к "историческому образу нации";

•уровень идеологический, сосредоточивающийся на интерпретации «национального интереса" и "национальной безопасности".

При этом важно уяснить амбивалентную природу национальных чувств и идей, обнаруживающуюся на всех трех уровнях. Так, основные дилеммы национального самосознания применительно к нынешней российской политике состоят в следующих альтернативах: этнонационализм versus гражданственность; прорусские ориентации versus российские; изоляционизм versus глобализм.

Облик российской нации, занимающей достаточно прочное место в современном мире наций, определяется и в дальнейшем будет определяться тем, как именно разрешаются эти три дилеммы. В широком смысле обеспечение движения национального СА(271)мосознания в направлении второй альтернативы (в каждой из указанных пар) есть содержание рефлексивной национальной политики. Данный тезис не исключает движения в противоположном направлении, которое может быть тем более вероятным, чем сильнее российское общество будет ощущать внешнюю угрозу.

Как правило, сосредоточение внимания на одном из обозначенных полюсов означает соответствующий вариант крайности: обращение к националистическому или антинациональному радикализму, которые питают друг друга и наносят ущерб "государственным или национальным интересам" вследствие упрощения реальной ситуации. Так, например, в современном соревновании технологий и информационных сетей выигрывает в практическом плане то государство или то сообщество, которое признает доминирующую роль глобальных процессов. Реальный парадокс современной национальной политики состоит в следующем: чем меньше делается упор на

311 См. в этой связи наше исследование "Немцы о русских" (М.: РОССПЭН, 2003).

317

национальную обособленность или особенность, тем полнее включение в глобальные процессы и тем больше выигрыш для конкретной нации. И наоборот, чем сильнее акцентируется национальная идея, тем больше степень изоляции и тем очевиднее проигрыш в национальном масштабе.

Важнейшим элементом национального самосознания, который формируется на более высоком уровне развития соответствующих национально-этнических общностей, является представление о национальных интересах. Выявление их содержания и направленности - результат идеологии и политики. Как правило, декларирование национальных интересов свидетельствует о достаточно сложной организации общественной жизни и о наличии слоя людей, которые берут на себя смелость говорить "от имени народа", опираясь на властные полномочия или претендуя на них. Сама по себе декларация относительно знания интересов означает, что сообщество, о котором идет речь, имеет несколько перспектив дальнейшего развития, выбор же между ними решается в ходе политической борьбы. Иными словами, как только кто-то берет на себя смелость эти интересы провозгласить, то в том случае, если это общество в достаточной степени дифференцированно, тотчас же образуется противоположный политический полюс, т.е. такая позиция, которая дает другое видение тех же самых "национальных интересов". Между этими полюсами формируется поле политики - пространство борьбы за власть, авторитет, влияние и поддержку. Исход политического противостояния заключается в том, что именно победившая сторона получает возможность государственной интерпретации национальных интересов. (272)

Один из наиболее важных вопросов в теории национальных интересов - соотношение между этнонационализмом и гражданским сознанием. Несомненно, что за последнее десятилетие градус этноцентризма и этнонационализма заметно повысился. Ксенофобия получила гораздо большее распространение, чем это было в советский период. Причины этого очевидны. Дело не только в усилении сепаратистских настроений определенной части элиты в составе российских республик, но и в распространении ксенофобии среди определенных кругов российской элиты. У нас нет точных данных о степени влияния русского этноцентризма на настроения политической элиты России в целом. Но все же некоторые данные могут быть весьма показательны в этом отношении. Так, в регулярных опросах, организованных ИС РАН, респондентам предлагалось определить свою позицию между тремя весьма существенными суждениями. Приведем распределения ответов, полученных в этих опросах (табл. 1.2)

318

Таблица 1.2

Отношение россиян к многонациональному характеру Российского государства, в %

				(допускался один вариант ответа)
		Избираемые суждения					Годы опросов
						1998	2001	2004	2007
Россия должна быть государством русских						11	12	17	16
людей
Россия – многонациональная страна, но русские,						20	20	24	31
составляя большинство, должны иметь больше
прав,	ибо	на	них	лежит	основная
ответственность за судьбу страны
Россия – общий дом многих народов,						64	61	54	48
оказывающих друг на друга свое влияние. Все
народы должны обладать равными правами, и
никто не должен иметь никаких преимуществ

Что же показывают эти данные? Если принять распределение 1998 года качестве базового, то по сравнению с ним доля респондентов, избирающих суждение, близкое по смыслу "Россия для (273) русских", увеличилась примерно на 45%. Это, несомненно, индикатор увеличения роста националистических настроений а обществе. Одновременно доля сторонников «интернационалисткой» позиции уменьшилась на 25%. Эта тенденция не может не вызывать озабоченности, поскольку она влечет угрозу конфликтам антиконституционного характера.

Релятивистская теория нации преодолевает крайности органической и конструктивистской трактовок самого понятия "нация" и рассматривает нации не изолированно друг от друга, а в контексте их взаимного восприятия. Нации, равно как и их интересы, - не абсолютно заданные величины, "константы, с которыми необходимо считаться". Это своего рода "переменные", которые проявляются по-разному в различных социально-политических контекстах.

Практическая разница между объективистским и релятивистским подходами исключительно велика: объективистское понимание нации всегда ищет окончательное и "абсолютно правильное" решение вопроса о национальных интересах и благодаря этому выступает основанием конфронтационной политики, ведущей к обострению конфликтов и

319

к нагнетанию взаимных притязаний. (Если политик "твердо знает" содержание неизменных и незыблемых национальных интересов России, Чечни, русского народа, немцев, американцев или других государственных и негосударственных этносов и наций, то он, руководствуясь этим своим знанием, должен действовать уверенно и жестко на политическом поприще, не считаясь с тем фактом, что его оппонент или оппоненты имеют собственный взгляд на ту же самую проблему, на ту же самую территорию, обоснованный столь же солидными, как и его собственные, научными изысканиями.) (Ур) Релятивистская позиция начинается с сомнения по поводу притязаний на любые истины в последней инстанции, касающиеся определения и формулировки национальных интересов. Действительно, если национальные сообщества возникают лишь во взаимодействии с другими, то и вопрос о знании интересов любого данного сообщества должен быть подвергнут анализу именно с этой точки зрения.

Смысл выдвинутой концепции состоит в том, что, опираясь на нее, нет необходимости воевать за мифы национального самосознания. Она позволяет вести более гибкую национальную политику как внутри страны, так и во внешнеполитических связях. Обращаясь к конкурирующим на политическом поприще трактовкам "национальной идеи", релятивистская теория нации дает возможность синтезировать наиболее ценное и значимое, добиваться более высокого уровня взаимопонимания между самими политиками, которые главным образом и заняты тем, что дают различные интерпретации национальным интересам и наполняют своим особым содержанием понятие национальной идеи, которая в той или иной форме освящает национальное самосознание каждой национально-этнической группы.

Умение добиться синтеза наиболее важного и ценного в общегосударственном плане и является предпосылкой государственной рефлексивной политики, которая в современных услови(274)ях представляет собою единственную - пока еще весьма слабую - тенденцию, противостоящую силовой политике. Способность к рефлексивной политике не связана ни с партийной, ни с национальной принадлежностью. Она есть веление времени, которое наиболее явственно будет ощущаться политиками новой генерации и политическими деятелями нового типа. Теми, кто будет искать, и находить новые смыслы в старых политических формулах и благодаря этому находить выход из тупиковых ситуаций.

Глава 2. Трансформация смыслов в диксуссии по национальным проблемам

320

Всоциолоической теории особое место занимает вопрос об интерпретации понятий. По сути дела, интерпретация, это работа с речью, с языком, с номинациями, с переосмыслением базовых понятий. В национальном дискурсе, который развертывается в культурном пространстве России, имеется известный набор базовых понятий, куда входят такие понятия как “нация”, “этнос”, “суверенитет”, “культурная автономия”, “национальные чувства”, “национальные интересы”, “нация и государственность”, “патриотизм”, “национализм”, “шовинизм”, “этнофобия (этнофобии)”, “национальный экстремизм”. Все эти понятия относятся прямо или опосредованно к политическому лексикону. А это означает, что национальный дискурс не разворачивается сам по себе. Он представляет собою часть политического дискурса. Можно сказать, это такая его часть, в которой прямо и непосредственно не просматриваются политические интересы, они прикрыты национальной терминологией. Однако было бы серьезным заблуждением воспринимать национальный дискурс лишь как прикрытие в борьбе за власть. Бесспорно то, что в усложняющемся современном мире, основные коллизии которого состоят в противостоянии двух тенденций мирового развития - с одной стороны, к глобализму и, с другой стороны, к сохранению локальной специфики, - тема национального бытия, своеобразия национальных культур остается полем напряженной полемики.

Внациональном дискурсе особое место занимают и более конкретные понятия, включенные не только в политический лексикон, но и в повседневную речь. К их числу относятся прежде всего номинации наций и смежных с ними общностей - “русские”, “россияне”, “украинцы”, “граждане СНГ”, “американцы”, “нем(275)цы”, “евреи”, “французы” и т. д. Некоторые из понятий этого ряда остаются постоянными составляющими лексикона. Но в этот ряд включаются номинации, обозначающие конфликтные отношения и регионы: чеченцы, осетины, ингуши, боснийцы, сербы, албанцы, ирландцы, тамилы, курды. В зависимости от распространенности и остроты соответствующих конфликтов этот ряд расширяется или сужается, эмоциональность употребления этих названий становится то более насыщенной, то более спокойной и уравновешенной.

Естественно, что состав понятий национального дискурса, его содержание и стиль существенно меняются в зависимости от характера того сообщества, в котором осуществляется коммуникация. В Германии это один набор понятий, во Франции - другой, в России - третий. Наряду с внутринациональным дискурсом особое значение и место занимает международный дискурс, включающий в себя язык дипломатии, представляющий в самых разнообразных аспектах борьбу за утверждение той или иной страны или нации в пространстве мировой политики, экономики и культуры.

321

Имея в виду многообразие точек зрения и интересов, попытаемся выделить некоторые опорные пункты в том, что называется национальным дискурсом, имея в виду прежде всего показать подвижность смысловых характеристик как бы общеизвестных понятий. Если это так, то следствием этой подвижности и многозначности употребляемых понятий должно быть переосмысление устоявшихся и проникших в повседневную речь в качестве само собою разумеющихся истин и определений теоретических конструкций, связанных общей идеей неизменности национального начала и незыблемости национальных интересов.

(План нашего изложения таков.

Вначале мы остановимся на эволюции взглядов по национальному вопросу известного российского-американского социолога - П. А. Сорокина. Мы обращаемся к этому примеру для того, чтобы показать, как изменяются взгляды ученого по столь сложному кругу проблем на протяжении его жизни.

Далее мы предпримем попытку выяснить, что означает для различных людей их национальная принадлежность, в какой мере чувство национальной причастности являются рациональными или иррациональными. В этой связи мы проследим несколько главных каналов национальной социализации. По ходу рассмотрения этого вопроса мы обратим внимание на неоднозначность и, если угодно, на плюрализм, проистекающий из каждого шага национального самоопределения. При этом мы особое внимание уделим структурным компонентам русского национального самосознания, имея в виду некоторый вызов специалистам в области национально-этнических отношений в том плане, чтобы можно было продолжить дискуссию на основе сопоставления самосознаний разных национальных общностей.

Следующий раздел этой главы будет связан с анализом проблемы национального характера, опять же прежде всего в связи с интерпретацией русского национального характера.

Наконец, мы попытаемся резюмировать проведенный анализ, обращаясь к релятивистской теории нации как основанию более современной и гибкой политики в сфере национальных отношений.) (Ур)

П. А. Сорокин о национальном вопросе и русской нации

В феврале 1999 года научная общественность России и США отмечала 110 лет со дня рождения П. А. Сорокина. Для нас это явилось поводом к тому, чтобы еще раз проследить, как менялись взгляды этого выдающегося ученого на проблематику наций и

322

национальных отношений. К этим проблемам П. Сорокин обращается дважды - в начале своей научной карьеры в 1917 году и в самом конце ее, накануне своей смерти в 1967 году. На российском этапе своего творчества П. Сорокин отказался дать определение понятию нации как исключительно многозначному и обладающего множеством смыслов. Рассмотрев ряд определений нации, П. Со(276)рокин приходит к следующему выводу: “Ни одна из теорий не знает, что такое национальность... Национальности как единого социального элемента нет, как нет и специально национальной связи. То, что обозначается этим словом, есть просто результат нерасчлененности и неглубокого понимания дела”312 (1). Что касается так называемого национального вопроса, то и здесь П. Сорокин усматривает лишь форму, за которой скрывается более основательное содержание, состоящее в необходимости утверждения демократических принципов в обществе и прежде всего равноправия перед законом всех граждан российского общества независимо от национальной принадлежности. Вопрос о поддержке того или иного национального движения П. Сорокин предлагает рассматривать конкретно: поддержки заслуживают только те их них, которые связаны с утверждением демократии313 (2).

Иными словами, в 1917 году П. Сорокин подходит к тому пониманию национального вопроса, которое ныне связано с именами Э. Геллнера и Б. Андерсона. Эти авторы утверждают, что не нация создает национализм, а национализм создает нацию,

что деятельность политических лидеров или государственных деятелей приводит к образованию нации, что в отношениях между государством и нацией приоритет принадлежит именно государству.

В нынешней российской литературе конструктивистских взглядов на нацию придерживается В.А. Тишков. По его мнению, само понятие “нация” не что иное, как “политический лозунг и средство мобилизации, а вовсе не научная категория”. И далее: “Состоя почти из одних исключений, оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из языка науки. В этнокультурном смысле категориальность понятия нация утратила в современном мире всякое значение и стала фактически синонимом этнической группы” 314(3).

Однако возвратимся к П. Сорокину. Под конец своей жизни - пятьдесят лет спустя - он вновь обращается к национальной проблематике и пытается применить к определению

312Сорокин П.А. Национальность, национальный вопрос и социальное равенство//Человек, Цивилизация,

Общество. М., 1992. С. 248

313Там же. С. 251.

314Тишков В. Очерки теории и политики этничности в России. М, 1997. С. 85.

323

нации выработанный им системный подход. Суть его методологии состоит в том, чтобы отвлечься при определении нации от психологических ее признаков и характеристик. Он полагает, что попытки выявить и даже подсчитать количественные характеристики (277) свойств тех или иных национальных групп несерьезны и неосоновательны в научном отношении. Гораздо больше дает изучение истории соответствующих народов, в которой и проявляются искомые признаки нации. “Нация, - пишет Сорокин, - является многосвязной (многофункциональной), солидарной, организованной, полузакрытой, социокультурной группой, по крайней мере отчасти осознающей факт своего существования и единства. Эта группа состоит из индивидов, которые: 1) являются гражданами одного государства; 2) имеют общий или похожий язык; 3) занимают общую территорию, на которой живут они и жили их предки. В то же время нации являются системой, отличающихся от государств, этнических (языковых ) и чисто территориальных групп...Только тогда, когда группа индивидов принадлежит одному государству, связана общим языком и территорией - она образует нацию”315 (4).

Критерии национального сообщества, предложенные П. Сорокиным в 1967 году, с точки зрения современных теоретических представлений весьма проблематичны. Первая позиция ориентирована на однонациональные государства, либо на такие из них, где национальная принадлежность определяется на основе гражданственности. Речь идет в первую очередь об американцах, в какой-то мере о французах, но уже канадцы или евреи не умещаются в рамки предложенной дефиниции.

Сейчас вряд ли кто-либо из специалистов примордиалистов или конструктивистов согласился бы с этим понятием. Но для нас в данном случае важна не точность и содержательность дефиниции, а тот факт, что социолог (обладающий, кстати сказать, тремя национально-этническими идентичностями) под конец своей жизни в 1967 году приходит к осознанию необходимости дать логически законченное определение нации и применить его к анализу русской нации, которая рассматривается им в весьма доброжелательном плане.

“Совокупность основных черт русской нации, - пишет П. Сорокин, - включает ее сравнительно длительное существование, огромную жизнеспособность, замечательное упорство, всеобщую готовность ее представителей идти на жертвы во имя выживания и самосохранения нации, а также необычайное территориальное, демографическое,

315Сорокин П.А. Основные черты русской нации в двадцатом столетии// О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 460-462.

324

политическое, социальное и культурное развитие в течение ее исторической жизни”316. (278)

Далее в этой же статье автор утверждает, что “энергия и изобретательность этой нации в политической и военной областях выразилась в ее способности устанавливать политический режим, наиболее подходящий для защиты своей независимости и национальных ценностей, а также и способности изменять существующий режим, в случае потери его жизнеспособности, на более подходящий, отвечающий изменившимся условиям”317 (6). Русская нация испытала все виды политической организации. Весьма в благоприятных тонах он в этой своей публикации характеризует и советский политический строй, в основном ориентируясь на провозглашаемые этим строем цели. Безусловно, смысл этих характеристик обусловлен прежде всего вкладом Советского Союза в разгром фашистской Германии, что в тот период рассматривалось в качестве наиболее важного события всемирной истории.

Повторим, что можно спорить с теоретическим определением нации вообще и с тем подходом к определению русской нации, который был предложен П. Сорокиным. Дело не в этом. Важно подчеркнуть, что даже у одного и того же исследователя имеются разные подходы к тому, что называется “национальный вопрос” и, следовательно, вклад этого автора в национальный дискурс на разных этапах его жизни различен.

Во многом это различие связано с аккумуляцией разного опыта в разные периоды жизни и с разными задачами, которые ставит перед собою теоретик. В 1917 году Сорокин рассматривает национальный вопрос в качестве социалиста-революционера, активного борца за равенство и равноправие народов. В 1967 году П. А. Сорокин - известный профессор-социолог, создатель теории социокультурной динамики, претендующей на объяснение процессов всемирно-исторического характера. Следовательно, и жизненный опыт, и задачи, проистекающие из статуса теоретика, меняют смысловую нагрузку того же самого понятия или круга понятий. Эти моменты могут рассматриваться в качестве составляющих социального контекста, от которого зависит интерпретация соответствующих понятий. Отрицание самостоятельной роли национального вопроса в российской Революции (под конец своей жизни Сорокин писал о ней с большой буквы!) вполне соответствовало позициям, которые занимал участник этой революции, один из активных деятелей ее демократического этапа (Сорокин входил в руководство партии правых эсэров). Признание национальной составляющей в развитии мировых событий в качестве одной из важнейших сил современной истории вполне отвечает (279) позиции

316Там же. С. 472.

317Там же. С. 476.

325

известного профессора, претендующего на построение всеохватывающей теории развития культуры и социальной жизни. На наш взгляд, в обоих случаях утверждения Сорокина соответствовали истине, поскольку, как любил высказываться один из наиболее серьезных оппонентов Питирима Александровича, “истина конкретна”.

Вместе с тем именно конкретность истины во многом предопределяет и ее относительность. Это в полной мере касается и определения нации. Развертывающийся в дискурсе смысл определения во многом зависит от позиции, которую тот или иной автор занимает при оценке основных процессов современности.

В этом плане весьма нестандартая позиция складывается в современной российской социологии. С одной стороны, необходимо иметь собственно российскую социологическую теорию, которая бы могла осмыслить происходящие в стране процессы с учетом ее уникальности. Но с другой стороны, само обсуждение этих вопросов приобретает статус теоретического обсуждения лишь в том случае, если эта дискуссия оказывается частью мирового социологического дискурса318.

Смыслы базовых понятий

Базовые понятия национального дискурса остаются более или менее идентичными и смысл их разумеется как бы сам собою. Например, понятие нации в значительной мере дается вместе с личностной идентификацией на основании, например, следующего умозаключения:

“Я - русский”. “Русские - это нация”.

Следовательно, “нация это совокупность людей, называющая себя одним национальным именем”.

Не будем очень строго придираться к опущенным звеньям этого логического построения. Важно отметить, что оно укоренено в массовом сознании и то, что в приведенном рассуждении на первое место в предлагаемой триаде выдвигается именно самоназвание. Свойство же самоназвания таково, что оно остается постоянным именем данной общности, но смысл этого названия оказывается отнюдь не однозначным для разных индивидов, даже разных групп и, тем более, для разных эпох. Например, русские в самой (280) России, в Эстонии, в Казахстане и на Украине, во Франции и США ощущают

318 См. в этой связи А. Филиппов. О понятии “теоретическая социология//Социологический журнал 1997. N 1-2.

326

свою русскость по-разному. Характер этого восприятия несомненно проецируется на смыслы национальной проблематики и национального дискурса в его повседневности. В столь различных ситуациях по-разному звучат понятия “национального меньшинства” и “доминирующей национальной культуры”. В исторически разных контекстах меняется смысл понятий “империя”, “колонизация”, “имперская нация”. Соответственно иное звучание приобретает и понятие “национального угнетения”, “национальной зависимости”, “выбора пути национального развития”. Весьма примечательно и то, что изменяется лексикон национального дискурса. Вместо “дружбы народов”, “интернационализма”, “советского народа” наиболее употребительными терминами стали “геноцид” (по отношению к прошлому), “национальное возрождение”, (по отношению к будущему), “национальный суверенитет” (по отношению к настоящему). Особое место в национальном дискурсе заняло понятие “национальной элиты” как социальной группы, декларирующей от имени национального сообщества “национальные интересы”.

Можно сказать, что пространство национального дискурса заметно расширилось. Одно из главных понятий этого дискурса - “национализм” - обрело не только отрицательный, но и положительный смысл. Вместе с тем речь идет не просто о количественном расширении, но и о возрастании многообразия смысловых нагрузок, выражаемых одним и тем же термином. При этом выясняется, как в случае с национализмом, что одно и то же понятие может обретать прямо противоположные смыслы.

Мы видели, что даже понятие “русские” оказывается неоднозначным в связи с изменением реального положения этой общности в постсоветском пространстве и в глобальном измерении. Но нас в данной статье интересует другая сторона вопроса. Смысл идентификации с русской нацией зависит не только от различий в конфигурации русского начала в отношениях с иными конкретными национальными обществами и государствами, но и от личного опыта, от субъективного восприятия того, что значит “быть русским”.

Рассматриваемая атрибуция, - назовем ее “русскость”, - по-видимому, помимо личностной идентификации предполагает ряд “практик”, позволяющих объективизировать означенное понятие. Однако насколько однородны эти практики, далеко не ясно. По меньшей мере минимальный набор практик такого рода включает использование русского языка как средства постоянно(281)го общения, хотя уровень и стиль этого использования обнаруживает достаточно большое разнообразие. Не менее важное значение имеет участие в социальном действии, совершающимся под флагом национальной номинации: национальных интересов или национальной судьбы. Наконец,

327

еще один компонент русскости состоит в путях и способах социализации индивидуума в пределах русского культурного пространства. Таким образом, четыре момента играют решающую роль в формировании индивидуального ощущения национальной принадлежности: вербальная самоидентификация, освоение языка, опыт, сопряженный с участием в событиях, значимых для национальной общности и, наконец, социализация в рамках данной национальной культуры.

При этом необходимо принять во внимание, что каждый из выделенных моментов национальной самоидентификации выступает в разных ипостасях, связанных со специфической смысловой нагрузкой. В этой связи возникают несколько типовых проблем, порождающих как внутриличностные конфликты, так и определенные состояния социальной напряженности. Это проблемы: а) вербальной идентификации; б) языковой идентификации; в) соотношения “практик”, связанных с личностным опытом, и социальными действиями; г) освоения поля национальной культуры.

Остановимся на этих четырех проблемах более подробно.

328

Смыслы национальной самоидентификации (Ур)

Вербальная дифференциация.

Как правило, многочисленные опросы общественного мнения ограничиваются именно этим уровнем информации, да и то только в тех случаях, когда в соответствующий раздел анкеты включается пункт о национальной принадлежности. Дело, однако, в том, что смысл национальной идентификации может быть весьма разнообразным. Так, суждение “я - русский” имеет совершенно разный субъективный смысл для разных индивидов. Вся совокупность индивидов, сознательно произносящих это суждение применительно к самим себе, может быть подразделена на несколько категорий.

Для одних это сильнейшее чувство, вытесняющее иные социальные идентификации и порождающее гордое и уверенное в себе самосознание и ощущение причастности в той или иной форме к национальному сообществу.

Для других - это суждение, сопряженное с чувством стыда не столько за нацию, сколько за страну, потерявшую статус великой державы, это постоянно навязываемая мысль, что “я живу в стране потрясений и катастроф, в стране, которая не может создать "нормальный уровень жизни” для своих граждан. (282)

Для третьих это весьма причудливое и само по себе неоднозначное переплетение стыда и гордости за национальное достояние.

Наконец, есть и четвертая категория людей, которая стремится избежать фиксации своего собственного внимания на национальной принадлежности: да, я русский, но из этого ничего не следует. В потрясениях, которые переживает страна, - рассуждают сторонники этой точки зрения, - виновата не нация, не народ, а политические деятели. Поэтому лучше всего оставить в покое вопросы национальной принадлежности и в большей мере сосредоточится на том, кто ты - по профессии, по образованию, по культурному уровню, то есть сосредоточиться на тех сторонах личностного бытия, которые в большей мере зависят от самого человека. Ведь национальную принадлежность не выбирают, она дается человеку вместе с рождением и, следовательно, самим фактом национальной принадлежности нет оснований ни стыдиться, ни гордиться.

Приведем в этой связи данные социологического опроса, проведенного Институтом социологии РАН за ряд лет.319 (9). Обследование охватило около 2000 человек, отобранных по принципам построения репрезентативной всероссийской выборки. Смысл

319 Российская идентичность в социологическом измерении. Аналитический доклод. М. 2007.

329

вопроса состоял в том, чтобы выяснить направленность наиболее распространенных идентификаций респондентов. Всего в соответствии с избранной методикой предлагалось 23 вида группировок, с которыми должны были соотнести себя опрашиваемые, используя шкалу из четырех позиций. Приведем здесь итоговое распределение ответов на те вопросы, которые имеют отношение к вариантам национальной самоидентификации.(Ур)

Таблица 1.

Распределение ответов на вопрос:

“Как часто вы ощущаете близость с разными группами людей - с теми, о ком вы могли бы сказать “Это мы””?

		Интенсивность идентификации
Группы идентификации		Часто	иногда	никогда	затр.ответить
1.	Своя национальность	56,5	32,6	3,3	7,6
2.	Россияне	44,7	32,8	6,1	16,5
3.Приверженцы русских традиций		32,0	41,3	7,8	18,9
4.	Граждане СНГ	22,5	37,0	18,2	22,0
5.	Советский народ	21,6	24,1	23,0	31,4
6.	Все люди на планете	17,0	28,7	21,7	32,6

Главная задача данного вопроса состояла в том, чтобы соотнести “Я”-респондента с некоторым “Мы” - более широкой общностью. Результаты опроса показали, что личностное самосознание обращено прежде всего к микроуровню. Наиболее сильная идентификация наблюдается лишь в отношении семьи: 89,2% опрошенных ощущают близость прежде всего с семьей, которая выходит на первое место в идентификационном ряду. Далее следуют друзья (83,9%) , товарищи по работе и учебе, единомышленники. В

то же время, если взять макрообщности, то нация занимает здесь достаточно значимое место. Она лишь немного уступает профессиональной общности (56,5% против 58,1%). Это означает, что национальная идентификация остается весьма существенной в ряду соответствующих характеристик. В то же время общероссийская идентификация занимает второе место (44,7%) в избранном нами для анализа позициях. Это означает совместимость позиций национальной и гражданственной (при некотором перевесе первой). На русские традиции ориентируется почти треть опрошенных. Пятая часть респондентов идентифицирует себя достаточно интенсивно с гражданами СНГ и

330

советским народом. Наконец, 17 процентов высказывают общечеловеческую -

наднациональную и надгосударственную - идентификацию. (Ошибка редакции)

Общий вывод состоит в эмпирическом доказательстве того, что само понятие национальной принадлежности многозначно, что в массовом сознании не существует единого всеми одинаково разделяемого представления о своей нации и, тем более, единого понимания того, что именно означает принадлежность к данной национальной общности. Восприятие своей нации не только не однозначно. Оно заведомо плюралистично. А это означает и плюралистичность всех компонентов национального дискурса, производных от того центрального понятия, каковым и является нация.

Разумеется, степень однородности в понимании национальной принадлежности сама по себе есть величина переменная. Она во многом зависит от меры противопоставления этой нации другим национальным общностям, от взгляда сверху вниз или снизу вверх, от остроты внутренних проблем. Тяжелые времена, социальный кризис, внешняя угроза, сплачивают нацию эмоционально, увеличивают смысловую нагрузку базовых понятий национального дискурса. (284)

б).Номинативная идентификация.

Всякая национальная культура строится прежде всего на языке и национальная идентификация включает в себя овладение этим языком в качестве основополагающего момента. Так, русский язык – фундамент всего остального русского. Как один из славянских языков он имеет достаточно длительную историю.

В современной его форме он возник, закрепился в практике общения и в качестве литературного языка в начале XIX века. По определению, русские – это те, кто говорят на современном русском языке, для кого этот язык является родным. Оставим пока в стороне вопросы диалектов, двуязычия, устной и письменной речи или иные сюжеты профессиональной лингвистики. Несмотря на внутреннее многообразие, русский язык является единым языком, отличающимся не только от любого языка романской или иных неродственных групп, но и от славянских языков – болгарского, сербского, польского, украинского, белорусского и других. В этом смысле русский язык – абсолютное основание русской культуры, фундамент русскости и важнейший инструмент индивидуальной социализации в русской культурной традиции.

Однако в социологическом плане важно обратить внимание на два обстоятельства.

3

Во-первых, на дифференциацию уровней индивидуального освоения русского языка. Шкала этого освоения весьма сложно градуирована. На одном её полюсе находятся язык А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, И. С. Бунина, на противоположном – язык улицы, строящийся в значительной мере на непечатной лексике. Относительность “русской идентификации” обусловлена в значительной мере тем местом, который занимает язык данного конкретного индивида или данной субкультурной общности на этой шкале. Заметим, кстати, что реальная практика языкового общения, демонстрируемая средствами массовой коммуникации, шлягерами, газетными текстами свидетельствует о резком снижении общего культурного стандарта в использовании языка. Это означает, что декларативное провозглашение значения русского национального начала сопровождается на самом деле снижением глубины освоения и причастности к русской культуре.

Во-вторых, внеэтническое понимание национальной общности и национальной идентичности основывается на факте реальной включенности представителей иных этнических или национальных групп (образованных на основе общности крови) в состав русской нации. Кто является в большей мере русским – поэты О. Мандельштам, Б. Пастернак и многие другие носители (285) и создатели русской культуры, считавшиеся евреями по национальности, или же социальные типажи, поддержавшие из псевдопатриотических побуждений “наведение конституционного порядка” в Чечне, - акции, приведшей к многотысячным людским потерям?

Социальное действие и личностный опыт.

Следующим основанием дифференциации смыслов национальной принадлежности является различия в области личностного опыта, освоения “практик”, связанных с вовлеченностью в действия национального масштаба. Без всякого опроса можно утверждать: что поколение участников Великой Отечественной войны является носителем более интенсивного национального чувства, нежели поколения Российских граждан, родившихся в послевоенное время.

Здесь мы сталкиваемся не только с проблемой участия и неучастия, активной вовлеченности в процесс и пассивного созерцания, но и с проблемой участия в судьбе нации по разные стороны баррикад. Красные и белые в годы гражданской войны все же были в основе своей русскими людьми, разделенными социальными барьерами и политическими (идеологическими) установками.

Другая сторона этого же вопроса связана с проблемой исторической памяти. Политическая установка задает смысл интерпретации исторических событий и фактов в

4

рамках заданной доктрины. Современная история России, российской государственности и русского народа интерпретируются в нынешней ситуации противоположным образом.

Обычный гражданин или действующий политик - даже если он не освоил исторические знания в объеме университетского курса - так или иначе усваивает ту сумму сведений по историческим вопросам своей страны, которая принимается за "общеизвестное" и которая, как правило, попадает в школьные учебники. Этот первый уровень знания содержит в себе хронологию основных событий - "фактов" истории, в которой фиксируется некоторый последовательный ряд, создающий "образ истории" данной страны. Как правило, этот ряд включает в себя факты, связанные: а) со становлением и изменением форм государственности (преодоление феодальной, клановой или региональной раздробленности); б) борьбой с внешними врагами (для России - преодоление татаро-монгольского ига, шведско-польской интервенции смутного времени, нашествия Наполеона, а в ХХ веке нашествия фашистских полчищь); в) структурными напряжениями и конфликтами (бунтами и их усмирениями, гражданскими войнами, (286) реформами, революциями, кризисами); г) периодами подъема и процветания; д) сопоставления с событиями "значимых стран". Этот первый уровень знания включает в себя и биографические сведения о наиболее важных политических фигурах, которые так или иначе принимали участие в исторических событиях, составляющих историю страны. Вся совокупность этих сведений составляет содержание исторической памяти, входящей в качестве одного из главных составляющих моментов в современную культуру.

Вместе с тем, историческая память это не только "хранилище событий и фактов". Благодаря тому, что она вплетена в культуру народа она связана с определенной интерпретацией "реальной последовательности событий". В результате национальный дискурс приобретает вполне очевидную и очень значимую историческую ипостась. Причем определенные темы и узлы национально-исторического дискурса остаются постоянными его составляющими. В рамках этого дискурса происходит сопоставление не только различных исторических школ (например, школа норманнского происхождения российской государственности versus школа вырастания государственности из самих оснований славянской жизни), но и более основательных мировоззренческих ориентаций (например, состязание светского и религиозного мировоззрения, не говоря уже о конфессиональных и этно-национальных ценностях). А поскольку для истории России принципиальное значение имеет вопрос о характере ее модернизации, то в ходе этого дискурса возникают проблемы, которые остаются постоянным предметом дискуссии не только в рамках специальной историографической литературы. Они становятся содержанием публицистики, актуализирующей результаты изысканий научных

5

исследований. К числу таких вопросов относятся оценка петровских реформ (прогресс и насилие, "окно в Европу", роль личности реформатора - "Антихрист", как писал Мережковский вслед за протопопом Аввакумом, или же первый образец личности, освобождающейся от суеверия, хотя и не свободный от предрассудков, как считали А. Пушкин и А. Толстой), оценка царствования Екатерины II (просвещение нравов (Г. Державин) или расширение империи и расцвет абсолютизма (Е. Тарле)), оценка восстания декабристов (первое героическое выступление против самодержавия или же первое “преступление” против сакральных основ российской государственности), оценка дискуссии западников и славянофилов, которая сама по себе заложила и сформулировала противоположные ценностные ориентации российской культуры (А.Герцен и В.Белинский против братьев Кириевских, Хомякова и Аксакова). Еще больше споров вокруг событий и поли(287)тических деятелей двадцатого столетия - роли России в двух мировых войнах, оценке ее революций, семидесятилетней советской истории (взлет или провал? Или взлет и провал одновременно?)

Заметим, что одной из постоянных тем национального дискурса остается вопрос о соотношении этнического и национального. Некоторые аналитики полагают, что именно “интересы этнических общностей, воплощенные в определенных социальных практиках, задают господствующую интерпретацию национального начала и предъявляют запрос на соответствующую символику и лексику”. Однако каким образом существуют “интересы этнических общностей”? Если мы признаем социо-культурную, а не био-генетическую природу этноса, то следует признать и социо-культурный характер соответствующих интересов. Социальность же в данном контексте означает внутреннюю дифференциацию этнической группы, часть которой приобретает шанс говорить от имени всей группы, декларировать ее интересы и участвовать в националистическом дискурсе не на правах теоретиков, а в качестве практиков, утверждающих себя в поле политики. Интересы этнической общности есть не что иное как притязания определенной части этой общности на определение своего места в более широком и постоянно меняющемся политическом пространстве. Политические интересы, уточненные в этом смысле, действительно задают основное направление национального дискурса, в котором участвуют “национализмы” с различными лицами, равно как и пародиями на лица.

Представление же частного интереса в некоторой всеобщей форме чаще всего осуществляется с помощью обращения к священным ценностям этноса или нации. Поэтому национализм стремится овладеть духовным миром личности прежде всего через интерпретацию нации как священного. Нация уподобляется божественному, сверхъестественному началу, далее которого ничто не существует. Она больше личности,

6

она дает ему смысл и предназначение жизни. Гражданственность, включенность в современный мир относятся традиционным национализмом к области светского, преходящего и эфемерного. Только через принадлежность к нации, с этой точки зрения, человек приобщается к вечному и абсолютному.

Освоение поля национальной культуры.

Четвертый круг проблем национальной самоидентификации связан с освоением духовной культуры. Вся совокупность проблем этой области трудно обозрима. Она включает в себя отношение к христианству и православию, к русской философской традиции и российской публицистике, к российским научным школам. Мы остановимся здесь лишь на некоторых вопросах восприятия русского искусства. Знаковыми фигурами здесь выступают Л.Толстой, Ф.Достоевский, П.Чайковский, М.Мусоргский, С.Прокофьев, Д.Шостакович, Г.Уланова, М.Плисецкая и масса иных персонажей, занявших уникальное место в культурном пространстве современного мирового сообщества. Литература, музыка, танец, театр оказываются наиболее существенными формами проявления жизненных сил российских художественных гениев. Возникает естественный вопрос о своеобразии русского художественного сознания, на который можно ответить лишь на основе сравнительного анализа соответствующих художественных текстов. Общепризнано, что русская художественная культура включена в современную мировую культуру. Это означает, что границы между мировым (европейским) и русским культурными процессами весьма условны, относительны, релятивны.

Загадка преодоления рациональных барьеров русским художественным гением отчасти объясняется тем, что сквозь все ее пласты и художественные формы проходит одна общечеловеческая тема, разрабатываемая с наибольшей силой именно в традициях русской культуры. Это тема страдания и со-страдания.

В то же время в русском искусстве сохраняется и постоянно прорабатывается сама проблема русскости, принимающая в разное время различное эстетическое и мировоззренческое значение. Это изменение смыслов можно проследить от “Слова о полку Игорева” до “Стихов о советском паспорте”. Разумеется, национальный дискурс в художественном воплощении и в литературоведении - тема самостоятельных исследований. Остановимся здесь лишь на одном примере.

7

Обратимся в этой связи к произведению, в котором “прорабатывается” тема отношения к своей стране. Возьмем для этой цели 12 строк Анны Ахматовой, написанные поэтессой в 1917 году320.

Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: “Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда.

Якровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд,

Яновым именем покрою Боль унижений и обид”.

Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.

Центральным в этом совершенном произведении (кстати, положенным на музыку для церковного исполнения) является образ России в противопоставлении к “иному миру”, - миру, откуда исходит “утешно зовущий голос”, голос-искушение и соблазн.

Россия связана с сугубо личным, интимным и скорбным - “черный стыд в самом сердце” и “кровь на руках”, как у лэди Макбет. Это два внутренне - личностно - связанных чувства. В поэтическом тексте нет рационализации: по какому поводу этот “черный стыд”? В чем его причина и в чем грех России (“край грешный”), а значит, и россиянина, преданного ей?

Возможно, греховна вся история России - от убийства Святополком Окаянным Бориса и Глеба - своих братьев, предательства московскими князьями восставшей Твери, деяний Ивана Грозного и Петра Первого (оба - сыноубийцы и основоположники России), до расстрела всего царского семейства “инородцами”.

Все это горе России, которое нуждается в утешении. Поэтому и голос звучит “утешно”, а не “призывно”, как требовал бы стереотипный семантический оборот.

320 А.Ахматова. Сочинения. Т. 1, Стихотворения и поэмы. М. Худ. литература. 1990. С. 135.

8

Кроме того, Россия - “край глухой”, в смысле темного, не звенящего, не яркого. Вот там, откуда исходит голос, и куда он зовет и манит - все не так. Там светлая

жизнь, которая даст “другое имя”, и с этим новым именем отпустит все грехи, освободит от них. Скорее всего, во всяком случае таково современное звучание стиха, это голос Запада, который был хорошо известен и любим автором. Париж и Модильяни, Рим и Пертарака, Берлин и немецкая культура, Лондон и сэр Исайя Берлин - все было ей знакомо и по-своему любимо.

Но любимо иначе - как “узнанное (познанное) другое”, как не свой, а другой язык, как интересное, но не то, к чему привязан “кровью”- рождением.

Может быть и иное толкование - смотря куда поместить “зовущий голос”. Может быть, это голос из никуда, из страны, where from “no traweller returns”. Тогда это сокращенный вариант Гамлетовского “Быть или не быть”, квинтессенция гамлетовской темы в русской поэзии. Бытие и в этом случае соединено с тем, чтобы “быть в России” - да, с грешным и глухим краем, но кра(290)ем “моим”. Даже не нашим, общим, соборным, а моим единственным краем, где живет моя душа, переживая грехи страны!

Правда, ситуация, в которой написано это стихотворение 1917 года, говорит в пользу первого толкования. Почти у каждого русского интеллигента был в то время “этот голос”, голос, которому последовал Иван Бунин (возможно, это сохранило ему жизнь).

Но и в том, и в другом случае, для Ахматовой этот призыв, этот “голос, который был” - во сне, сквозь дремоту, как некая явь или наваждение - “голос недостойный”, унижающий, оскорбляющий ее “скорбный слух”, весь настрой ее чувствований, все ее личностное достояние. Он - этот голос - стремится разрушить то погружение в скорбь, из которого возникает творческое состояние, тот катарсис, который приносит очищение, который вливается в общее чувство родины, способное воссоздать нечто новое и дать в этом новом настоящую жизнь поколениям, которые будут жить в этом крае, преодолевая наследие его греховности.

Смысл этого стихотворения в эмоционально-насыщенной символизации патриотического чувства, в утверждении России - Родиной поэта. Как и во всяком патриотизме, здесь есть элемент противопоставления другим краям и странам. Но в данном случае это противопоставление почти незаметно. Оно лишь проскальзывает в обещании “покрыть тебя новым именем, отмыть кровь от рук и вынуть черный стыд из сердца”. Оно ненавязчиво сулит забвение в новой вере (может быть, католической, как у Чаадаева). И это совсем не то противопоставление, которое слышится в “Клеветникам России” - мастерском воплощении патриотизма военного, державного, даже самодержавного.

9

Оно ближе в лермонтовскому стиху “Прощай, немытая Россия! Страна рабов, страна господ”. Ибо и Лермонтов признает ее грешность - ее стремление к насилию над личностью. Но Кавказ, за хребтом которого он надеется укрыться от всевидящего глаза российского жандарма, во-первых, не его добровольный выбор, и во-вторых, часть все той же России.

Обращение к языку поэзии иллюстрирует мысль о неоднозначности эмоциональной насыщенности национального чувства, которое играет огромную роль в современной истории.

(Проблема национального характера

Все эти четыре элемента национального самосознания, взятые в их совокупности и взаимопроникновении позволяют перейти к новой теме национального дискурса, которая обозначается с помощью термина “национальный характер”. Под национальным характером имеется в виду определенная совокупность поведенческих свойств, раскрывающих в своей комбинации базовый образ соответствующего народа.

Рассмотрим, к примеру, содержание образа “мы-русские”, как он складывается в массовом сознании россиян. Для этой цели используем данные опроса, проведенным РНИСиНП летом 1998 года (12). Одна из задач этого опроса состояла в том, чтобы на основе предложенного респонденту списка из 18 качеств, сформулированных на основе альтернативных характеристик (например “жадность-щедрость”), получить своего рода психологический профиль “русского человека” по его же собственной оценке. Проведенное нами сопоставление индексов оценки соответствующих качеств позволяет провести количественное сопоставление свойств, выделенных в данном опросе. Свойства эти группируются в пять основных комплексов.

Таблица 2.

Русские в глазах россиян

(психологические черты,объединенные в комплексы) (теоретические пределы колебания индекса от +100 до -100)

Комплекс 1.

(Явное преобладание в оценках позитивных качеств).

1.	Душевность (против черствости)	+47,4.
2.	Приветливость (против неприветливости)	+ 41,5

10

3.	Щедрость (против жадности)	+ 38.3
4.	Доверчивость (против подозрительности)	+ 35.3
5.	Смелость (против боязливости)	+ 33,5
Комплекс 2.
(Преобладание позитивных оценок)
6.	Жизнерадостность (против угрюмости)	+ 24,0
7.	Сдержанность (против навязчивости)	+ 19,5
8.	Скромность (против хвастливости)	+ 13,7
9.	Честность (против лживости)	+ 13,0

Комплекс 3.
10.	Религиозность (против безверия)		+ 7,4.
Комплекс 4.
11.	Основательность (против поверхностности)		+4,6
12.	Трудолюбие (против лени)		+ 0,4
Комплекс 5.
13.	Вспыльчивость (против уравновешенности)		- 1,5
14.	Инертность (против активности)		- 2,2
15.	Преклонение перед авторитетом (против
уверенности в себе)			- 4,5
16.	Неаккуратность (против аккуратности)		- 10,6
17.	Недисциплинированность (против
дисциплинированности)		- 17,5
18. Непунктуальнсть (против пунктуальности)			- 17,9

Разумеется, перечень выделенных свойств далеко неполон. Он в какой-то мере проецирует сознание самого исследователя на проблему. Но в то же время нельзя не отметить достаточно высокий уровень самокритичности, связанный со стереотипным недостатком черт немецкого национального характера - пунктуальности и аккуратности. Поэтому, учитывая материал опроса, попытаемся сформулировать собственную точку зрения на русский национальный характер.

В сравнении с западным русский человек предстает как менее прагматичный, отличающийся ориентацией на то, чтобы жить данным мгновением, без расчета на длительную перспективу. Для русского не характерно планирование своих действий на несколько месяцев и даже недель вперед. Он склонен жить сегодняшним днем, не заглядывая в будущее слишком пристально и далеко. Русский человек эмоционально

11

исключительно подвижен. Перепады его эмоциональных состояний подчас непредсказуемы. Это создает впечатление его полной неуправляемости и ненадежности в контактах. В ряде случаев русский человек характеризуется бескорыстием и беззаботностью относительно своих материальных и финансовых интересов и не понимает “мелочной расчетливости”, привившейся в западной культуре. В ряде ситуаций он исключительно доверчив (см., например, фильм “Плащ Казановы”, героиня которой никак не может взять в толк, что “за все надо платить”).

Многими авторами отмечается также способность русского человека преодолевать экстремальные ситуации благодаря тому, что в короткий промежуток времени он может сконцентрировать огромные физические и нервные силы. Выносливость и терпеливость включаются также в перечень основополагающих черт русского национального характера. Подчас отсюда делаются и политические экспликации: склонность русских к подчинению силе и авторитету, стремление возложить на начальство ответственность за свое положение и весьма высокая степень гражданской и политической пассивности. В этой же связи возникает и идея об особой склонности русского человека к коллективизму – он, якобы, исторически ориентирован на “соборность”, на жизнь в толпе, что схвачено в известной русской пословице: “На миру и смерть красна!”.

Привлекательные стороны русского национального характера состоят в готовности сочувствовать любому страданию, в способности сострадать, стремлении понимать не только ближнего, но и дальнего. Другое важное свойство – креативность, способность к творческим решениям любых, даже наиболее рутинных вопросов. Отрицательные же черты связаны с неустойчивостью симпатий и проистекающей отсюда необязательностью в отношении к достигнутым договоренностям.

Однако все эти черты, взятые в их совокупности, ни в коей мере не являются закрепленными только за русскими. В той или иной степени они характеризуют и представителей иных народов и культур. Здесь также наблюдается расплывчатость границ, которая подчас вызывает сомнение в обоснованности самой категории национального характера.

Традиционная характеристика русского национального самосознания была связана с тем, что русское "Мы" не содержит в себе сильно выраженного нормативного элемента солидарности. В ходе истории, как и в современной политической практике, чаще наблюдается раскол русского самосознания, принимающий подчас весьма ожесточенные формы. Типичный пример - раскол на белых и красных, сыгравший столь трагическую роль в истории русского народа. В измененной и ослабленной форме в сравнении с периодом гражданской войны и сталинского террора этот раскол продолжает действовать

12

и в конце 90-х годов.. Единственный способ его преодоления в нынешних условиях - прагматический подход к решению экономических и политических вопросов, действие на основе минимального консенсуса, пределы которого, возможно, будут расширяться по мере очевидности успеха в малых делах, столь несвойственных русскому национальному размаху. Поэтому помимо языка и культурной традиции весьма сложно найти некий единый стержень, объединяющий весь русский народ. Русская национальная идея, базирующаяся на модификации православия, самодержавия и народности представляется нам безнадежно архаической, способной лишь углубить раскол русской нации и россиян.

Представление о национальном характере любого народа полнее прорисовываются при его сопоставлении с иными равномасштабными общностями. На этом направлении открывается огромное исследовательское поле. Сейчас же можно сказать следующее: в отличии от англичан русские не объединялись идеей цивилизаторской миссии даже по отношению к тем народам, которые входили в состав Российской империи. В отличие от немцев они не признавали приоритета государственного начала, а скорее были склонны к анархии и самоуправлению, доходящему до самоуправства. В отличие от американцев русские не были вновь сложившейся нацией, противопоставлявшей себя "старому миру" с помощью новых форм демократического устройства. В отличие от французов они с известным пренебрежением относятся к гедонистическому началу. В отличие от японцев им не присуще чувство иерархической зависимости и дисциплины в рамках организации.

Нормативно-солидаристское содержание национального самосознания проистекает из двух возможных причин. Либо это результат переживания угрозы существованию данной нации (как это было с евреями и армянами - народами, пережившими реальный геноцид), либо это результат модернизирующей роли по отношению к другим народам (англичане, американцы). В том и другом случае на первый план выходят политические силы в лице государства или национальных движений, формулирующие идеологию и мораль, основанную на общности национальных интересов, и организующие социальный контроль над выполнением соответствующих нормативных предписаний.

В истории русского народа можно наблюдать действие обеих названных обстоятельств, но в весьма своеобразной форме. Существование русских ставилось под угрозу несколько раз со времен татаро-монгольского ига. Всякий раз эта угроза преодолевалась ценой огромных жертв и усилий. Именно эти усилия и жертвы становились объединяющими символами русской нации и русского народа. Через этот опыт формировалось русское самосознание. Самозащитные - а не конструктивносозидательные - моменты играли решающую роль в формировании русского "Мы". Отсюда, повидимому, и ведет свое начало идея жертвенности как чуть ли не

13

специфической черты русского национального характера, сопряженная с уверенностью в неистребимости русского народа. Несомненно и действие второй - цивилизаторской - причины. Русские были и остаются интегрирующим народом: именно их язык стал языком межнационального общения для множества населяющих Россию и СНГ наций и этнических групп. Однако политический фактор в истории России действовал при формулировании национальных интересов не напрямую, как это было при возникновении и становлении государств-наций в Западной Европе, а косвенно, прикрываясь некоторой идеологической доктриной. В случае с Российской империей это была идеология православия, в случае с Советским Союзом - идеология пролетарского интернационализма.

Заключение) (УР)

Подводя итоги, следует сказать, что само содержание национальных отношений и соответственно смысл понятия “нация” меняется как под влиянием глобальных процессов и установления всеобщей зависимости государств-наций и потенциальных друг от друга, так и в силу осознания роли культурного и национального многообразия современного (291) мира, многообразия, которое обеспечивается рефлексивной политикой, опирающуюся на релятивистскую теорию нации.

Релятивистская теория нации основывается на рационалистической интерпретации национальной символики разного рода, которое используется в качестве средства обозначения своих культурных полей, которые не являются абсолютно непроницаемыми. С этих позиций нация может быть определена как составляющая часть современного человечества, специфика которой состоит в языке и культуре, в ареале исторического обитания, в реальном вкладе в становление современного сообщества народов, населяющих землю. Возможно, что основное различие между культурами разных народов заключается в соотношении между светским и священным.

Нации в современном мире существуют во взаимодействии, отражаясь в сознании друг друга. Эпоха становления наций как автономных самодостаточных целостностей ушла в прошлое. Поэтому национальное достоинство народов определяется не столько прошлой историей и возможностями использовать силовую политику, сколько тем образом (имиджем), который складывается об этой нации в сознании иных национальных сообществ. В то же время наличие таких образов-представлений о других есть часть собственного национального самосознания. Поэтому рационализация национальных

14

стереотипов остается наиболее существенной задачей, содействующей более глубокому взаимодействию национальных культур.

Список литературы к разделу 4

•Геллнер Э. Нации и национализм. М. 1991.

•Граждане новой России: как себя ощущают, и в каком обществе хотели бы жить? Аналитический доклад. Руководитель исследования член-корреспондент РАН М.К.Горшков. М.2000.

•Здравомыслов А.Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве.

М. 1997.

•Его же. Осетино-ингушский конфликт. М. 1999.

•Его же. Немцы о русских на пороге нового тысячелетия. М.: РОССПЭН, 2003.

•Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. М, 1995. Т. 3.С. 11.

•Немцы о русских. (Сост. В.Дробышев. М., 1995).

•Релятивистская теория нации. Отв. редактор А.Г.Здравомыслов. М. РНИСиНП. 1999.

•Российская идентичность в социологическом измерении. Аналитический доклад. Руководитель исследования член-корреспондент РАН М.К.Горшков. М.2007

•Свобода, неравенство, братство. Социологический портрет современной России. Ред. Горшков М. К. М. 2007

•Сорокин П.А. Национальность, национальный вопрос и социальное равенство//Человек, Цивилизация, Общество. М., 1992. С. 248.

•Сорокин П.А. Основные черты русской нации в двадцатом столетии// О России и русской философской культуре. М., 1990.

•Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М.,1979.

•Тишков В. Очерки теории и политики этничности в России. М, 1997.

•Филиппов.А. О понятии “теоретическая социология//Социологический журнал

1997. N1-2

•Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. М. 2003.

15

•Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб. 1998.

•Anderson B. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism 1999.

•GellnerE. Thought and Change. 1964. P. 169.

•Seton-Watson H. Nations and States. An Inquiery into the Origin of Nations and the Politics of Nationalism. 1977.

Р А З Д Е Л 5 Рецензии и размышления над книгами

Социология в России321

О судьбах социологии в России

При первом чтении книги возникает ощущение грандиозности представленного труда как попытки обосновать очень важную мысль: "социология в России существует с конца прошлого века". Судьба данной науки исключительно сложна, и в этой сложности судьбы, по-видимому, и состоит специфика социологии в России. В этом ее отличие от социологии США, Великобритании, Франции, других европейских стран. В самой книге эта мысль не сформулирована с достаточной отчетливостью. Это лишь соображение, ex post factum, которое могло бы быть учтено, если бы предмет, обозначенный в названии книги, подлежал сравнительному исследованию. Первоначальный подход к такому сравнению намечен В.А. Ядовым, который опирается на работы А. Гоулднера, М. Алброу и Ж. Коэнена-Хуттера, отметивших значение соответствующих культурных контекстов как для понимания становления национальных социологии, так и для последующих интеграционных процессов в мировом социологическом сообществе (с. 9-10). В целом создается впечатление: основная задача труда состояла в том, чтобы вписать развитие российской социологии в общемировой процесс социологического знания. Эта задача редакцией и авторами выполнена успешно. Действительно, структура книги в значительной мере соответствует стандартам мировой и европейской социологической литературы. (293)

321 Социология в России (под ред. В.А. Ядова). М., 1998. 695 с.

16

Если говорить о вещественной (или, как выражается В.А. Ядов, о "фактуальной") стороне дела, то она состоит в следующем: 40 человек написали 30 глав на тему об основных направлениях российской социологии. В орбиту анализа или просто библиографических упоминаний вошло около 2000 имен. Получилось незаменимое пособие и для исследователя, и для преподавателя: книга дает обстоятельный материал по истории и положению дел в российской социологии. Использование его облегчается тем, что подавляющее большинство материала излагается на основе единого плана, предлагающего авторам осветить дореволюционное положение дел в соответствующей области социологического знания, положение в 20-е и 30-е годы, в отрезок времени от хрущевской оттепели до конца советского периода и, наконец, в постсоветское время, т.е. в 90-е годы. Такой подход представляется достаточно информативным. Из заданного шаблона выбиваются лишь те главы, которые не укладываются в исторические рамки и связаны с новой проблематикой. Это относится в первую очередь к главам о теоретических проблемах социологии культуры (А.Ю. Согомонов, гл. 17), о социологии общественных движений (Е.А. Здравомыс-лова, гл. 27), об экологической социологии (О.Н. Яницкий, гл. 25), в какой-то мере к главе о социологии пола и тендерных отношениях (Т.А. Гурко, гл. 8).

Подавляющее большинство глав написаны специалистами высшей квалификации. Г.М. Андреева, И.В. Рывкина, Н.М Римашевская, И.В. БестужевЛада, Я.И. Гилинский, Л.А. Гордон, Э.В. Клопов, В.Ж. Кел-лс, Л.Н. Коган, В.Д. Патрушев, Л.Л. Рыбаковский, В.Н. Шубкин, О.Н. Яницкий, безусловно, знают предмет, о котором пишут, поскольку они принимали непосредственное участие в создании или воссоздании соответствующих областей знания. Представители более молодой генерации - В.Н. Амелин, Т.А. Гурко, А.А. Дегтярев, О.Д. Захарова, А.А. Клецин, А.И. Кравченко, В.А. Мансуров, О.М. Маслова, Е.С. Петренко, В.В. Семенова, А.Ю. Согомонов и другие - успели зарекомендовать себя в качестве авторов учебников, монографий, статей. (Ур) Всем им и представителям более молодой генерации удалось доказать: российская социологическая мысль не стоит в стороне от столбовой дороги европейской цивилизации, и в то же время она не привнесена в эту страну извне, здесь ее дом и постоянное место пребывания.

Три критических замечания

Рассматривая исследуемый предмет не с точки зрения "фактуальной", а скорее с содержательной, я должен высказать три замечания, касающихся наиболее важных

17

упущений, а следовательно, обозначающих перспективы дальнейшего совершенствования книги.

Первое замечание касается общего плана издания. Многообразие конкретных сюжетов объединено в шесть основных блоков:

1.Становление и развитие научной дисциплины (три главы);

2.Проблемы социальной дифференциации (шесть глав);

3.Социальные проблемы экономики, производства, образования и науки (пять глав);

4.Духовная жизнь, культура, личность (пять глав);

5.Исследования населения: демографические процессы, семья, быт, досуг и условия жизни (шесть глав);

6.Социально-политические процессы, общественное мнение, социальный контроль (пять глав).

Главный недостаток этого плана состоит в том, что в книге не оказалось самостоятельного пространства для обсуждения вопросов социологической теории. Возможно, что невысказанная предпосылка для такого решения состоит в том, что развитие теории осуществляется "где-то там" - в сферах зарубежных и международных. Но эта посылка несостоятельна. Без разработки вопросов теоретического характера не существует национальной социологии. Отдельные замечания по вопросам теории, разбросанные тут и там, не спасают дела. В связи с этим выпадают из поля зрения темы, разработанные в российской социологии как в советский, так и в постсоветский периоды. Укажу лишь на несколько проблемно-теоретических узлов, разрабатывавшихся российскими социологами. Это - и информационно-коммуникативная концепция общества (Ю.А. Левада, Б.А. Грушин), и варианты системных подходов (Н.И. Лапин и его группа), которые отчасти упоминаются в главах 10 и 11, и восприятие комплекса структурно-функционалистских идей в советской социологии (Ю.А. Левада, А.Г. Здравомыслов), и преломление веберианских и неомарксистских идей в отечественной литературе (Ю.Н. Давыдов), и проблемы восприятия социальной реальности сквозь призму различных вариантов социального (в том числе и художественного) мышления (В.Н. Шубкин, а также полемика между М.Н. Руткевичем и В.А. Ядовым по поводу монизма и плюрализма в социологии), и оригинальная разработка комплекса мотивационно-динамических категорий (ценности, потребности, интересы), и обращение к социологии конфликта как теоретическому обоснованию понимания природы российского кризиса. Даже теоретическая конструкция, предложенная в свое время В.А. Ядовым, - диспозиционная концепция саморегуляции

18

социального поведения личности - оказалась скорее лишь упомянутой (с. 384-385), нежели раскрытой с необходимой в данном случае полнотой. (Ур)

Важно было бы выявить и реальное содержание постоянно воспроизводившихся дискуссий о границах социологии, связанных не только с идеологической борьбой по поводу социологии, но и с расширением самого предмета социологического знания в ходе взаимодействия с другими дисциплинами. Тем более, что процесс взаимодействия социологии со смежными дисциплинами оказался проработанным достаточно подробно. в главах о социальной психологии (Г.М. Андреева), о демографических процессах (Л.Л. Рыбаковский), о социологии политики (В.Н. Амелин и А.А. Дегтярев). И все же вне общего теоретического контекста российская социология выступает как совокупность отраслевых направлений, где приобретают определенное значение специальные социологические теории, достаточно интересно изложенные в подавляющем большинстве глав. Особенно удачны в этом отношении главы о социологии девиантного поведения и социального контроля (гл. 29, Я.И. Гилинский), об изучении демографических процессов и детерминации рождаемости (гл. 20, О.Д. Захарова), о социологии организаций (гл. 11, В.В. Щербина). (Ур)

На мой взгляд, второй серьезный недостаток данного труда состоит в том, что переломные моменты в развитии российской социологии остались недостаточно осмысленными.

Во-первых, позиция редактора по поводу дискуссии о перерыве или преемственности в судьбах российской социологии ["Парадоксально, но и Г.С. Батыгин, и Б.А. Грушин вместе с В.Н. Шубкиным правы" (с, 8)] представляется мне недостаточно аргументированной. Скорее всего здесь речь должна идти не столько о парадоксальности (которую мы так полюбили за последнее время), сколько о разных пониманиях того, что есть социология.

Во-вторых, что представлял собою кризис социологии начала 70-х годов? Теперь, благодаря усилиям группы Г.С. Батыгина, можно ознакомиться с различными точками зрения на события двадцатилетней и тридцатилетней давности, но и с рассматриваемой публикации необходимо было найти место для сжатой характеристики этого переломного момента.

В-третьих, в чем причины нынешнего раскола академической социологии, произошедшего на наших глазах и в какой-то мере при нашем же участии? В чем его внутренний смысл? Может быть это и не раскол вовсе, а лишь внутренняя дифферен(295)циация, связанная с усложнением предмета исследования и с необходимостью сохранения разных подходов при осмыслении новой социальной

19

реальности? А, может быть, мы наблюдаем здесь еще один парадокс - дифференциацию, характеризующуюся выходом одной из сторон за пределы собственно социологического поля?

Все это вопросы - кардинальные. Но о них авторы почему-то не задумывались. Можно было бы сказать резче: это те вопросы, которые намеренно вытесняются из сознания, которые пока еще не рационализированы, не осмыслены. Но без них нет движения вперед.

Третье замечание касается методологии данного труда. В нем явно преобладают библиографическо-описательный метод и стремление перечислить если не все, то, как можно больше. Ряд глав (2, 3, 4, 9, 12) с трудом выходят за рамки библиографических обзоров. Другой метод - более сложный и трудоемкий состоял бы в использовании проблемно-теоретического подхода. Для этого нужно было бы самим авторам многое перечесть заново. В этом случае нужно было бы основной упор сделать на монографиях, показать теоретическое своеобразие каждого автора на разных этапах его творчества, разъяснить смысл той или иной книги с учетом политического контекста, выявить реальные прорывы в социологическом знании.

Как мне представляется, глава о социологии села показывает, как это можно было бы сделать. Р.В. Рывкина дает емкую характеристику основных исследований в этой области, показывает их замысел и содержательный итог, находит место для характеристики инструментария, а главное, не боится назвать полученный результат своего рода открытием. В сжатой форме автор успевает сказать и о замысле исследований, и о программе, и об использованных методах сбора информации. Но главное внимание сосредоточено на выявлении смысла открытий, являющихся результатом соответствующих исследований, то есть на изложении того нового, что именно в тот период оказалось значимым для понимания исследуемых проблем.

Так, характеризуя одно из главных направлений исследований села в бО-е-80-е годы, - изучение социальной структуры сельского населения - Р.В. Рывкина пишет: "В рамках этого направления было сделано научное открытие (подчеркнуто мною. -А.З.), касающееся природы послевоенного советского общества. На данных переписи 1959 года Ю.В. Арутюнян эмпирически доказал, что внутриклассовые различия между разными профессиональными группами работников сельского хозяйства - глубже, сильнее, чем межклассовые, то есть различия между рабочими и колхозным крестьянством" (с. 163-164). Автор подчеркивает фундаментальность этого вывода, поскольку он вступал в противоречие с одной из наиболее важных доктрин официальной идеологии. Вместе с тем, она отмечает новаторский характер

20

социологического исследования, сопоставляя его с массивом литературы по этой проблематике, в котором на тысячи ладов пережевывалась именно идеологическая установка.

С сожалением приходится констатировать, что в иных главах редко встречаются ориентация на изложение собственно исследовательской практики с заходом даже в область методической "кухни" и столь однозначные оценки работы своих коллег.

Дальнейшее осмысление судеб социологии в России требует определенного синтеза достигнутого уровня теоретического знания, более явной и отчетливой позиции при характеристике переломных этапов в развитии науки и преодоления библиографического этапа в ее анализе. Необходим переход к проблемносодержательному анализу, который, естественно, должен опираться и на работу, уже проделанную для настоящего издания, ибо к каждой главе подготовлен и опубликован обширный список литературы.

Об этапах развития российской социологии

После этих общих замечаний можно было бы рассмотреть содержание каждой из глав, но вряд ли это целесообразно. Прежде всего по той причине, что специализация в отечественной социологии, как показывает содержание рассматриваемого труда, достигла таких масштабов, что поневоле можешь оказаться в положении дилетанта. Кроме того, В.А. Ядов уже дал характеристику каждой из глав в соответствующем разделе своего Предисловия - "Композиция книги и рефлексии редактора". Что касается рефлексий, то они особенно важны и к некоторым из них я еще вернусь.

Япопытаюсь высказать свои соображения en gros, касающиеся того, в какой мере

вкниге в целом оказалась реализованной предложенная выше хронологическоисторическая схема развития отечественной социологии. При этом я попытаюсь проследить, в какой мере наиболее важные исследования и проекты соответствующих периодов оказались представленными читателю.

Дореволюционный период представлен в массе отдельных направлений и имен, но никак не систематизирован. Неясно, с чего же начинается социология в России. С повести И.С. Тургенева "Отцы и дети" (с. 25), работы Н.Я. Данилевского "Россия и Европа" (там же), с переводов работ О. Конта, Г. Спенсера и К. Маркса или с комментариев к этим работам, данных Н.К. Михайловским (с. 26), а. может быть, с оригинальных работ мыслителей национального масштаба (например, А.И. Герцена,

21

Н.Г. Чернышевского)? Похоже, что авторы рецензируемой книги (точнее говоря, редакция, так как единого авторского коллектива не существовало) не смогли определить свой выбор в этом принципиальном вопросе. Ведь первый выбор в предложенной альтернативе означает, что социология представляет собою науку важную, но все же в некотором смысле гостью на российской почве, в то время как второй - указывает на ее реальные исторические корни на этой земле! К сожалению, при изложении материалов этого периода, разбросанного по многим главам, не произошло отделение действительно важного для развития социологической мысли в России от неважного. А главное, авторы не обратили внимания на своеобразие обсуждения социальных проблем развития стра(297)ны, общества и народа, сформировавшееся в русской культуре, публицистике, художественной литературе. Вопрос о соотношении социального мышленияисобственносоциологиикакдисциплиныосталсябезрассмотрения!

Близко к существу дела при обсуждении этих вопросов подходит лишь10 глава книги, посвященная социологии труда и производства (А.И. Кравченко). Здесь имеется небольшой раздел "Предыстория дисциплины" (с. 212-215), в котором- наконец-то! -излагается суть "великого русского спора" относительно содержания и перспектив российских общественных отношений. В этом споре, подчеркивает Кравченко, участвовали все выдающиеся русские мыслители прошлого столетия, а известный труд В.И. Ленина "Развитие капитализма в России" был своего рода вызовом русской науке о поземельной общине, насчитывавшей к тому времени не менее 4000 публикаций. Очень жаль, что вопрос о великом русском споре оказался оторванным от вопроса о возникновении социологии в России и не получил должного освещения в начальных главах книги. Если бы это было сделано, то и вопрос о преемственности в российской социологии оказался бы гораздо ближе не только к постановке, но и к решению.

В заслугу авторам нужно поставить то, что в ряде направлений социологии найдены новые имена. Так, в главе 26 (В.Н Амелин и А.А. Дегтярев) показано, что первьгм собственно политико-социологическим произведением в России была работа А.И. Стронина "Политика как наука" (1872 г.)- А в главе о методах и методологии (О.М. Маслова) можно познакомиться с классификацией методов исследования, предложенной одним из первых преподавателей социологии Психоневрологического института К.М. Тахтаревым (с. 73-74).

Я хочу сказать, что роль М.М. Ковалевского - первого российского профессионального социолога европейского масштаба, современника Э. Дюркгейма и М. Вебера - оказалась приниженной. А ведь в отечественной литературе уже немало сделано для того, чтобы обрисовать эту роль. Достаточно вспомнить работы И.А. Голосенко.

22

20-еи30-егоды

Сразу же после революции в российской социологии сохраняется "методологический и теоретический плюрализм". Однако доминирующая роль принадлежит марксистскому направлению, которое утверждает свою монополию на "истинное знание" об обществе осенью 1922 г. Следовательно, этот пятилетний период (298) имеет особое значение в качестве индикатора многообразия способов постановки и обсуждения социальных проблем российского общества, осмысливаемых в рамках социалистических теорий. Решающее значение приобретают к концу этого периода работы Н.И. Бухарина, в особенности его книга "Теория исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии". Книга Бухарина упоминается несколько раз, но ни в одном из этих случаев содержание ее не раскрывается.

Кизменению конфигурации социологического пространства в эти годы прямое отношение имеет критика П. А. Сорокиным этой работы и ответная критика публикаций самого Сорокина со стороны Ленина. Этот эпизод теоретической и политической дискуссии нуждается в более внятном изложении. Кстати, весьма удачно и точно, на мой взгляд, изложена полемика внутрипартийногоруководства 20-хгодовпо поводу социологии (Г.С. Батыгин, гл. I,

с. 27-29),

Кпроблемам при освещении этого периода относится отсутствие комментариев двух важныхработ. КнигаС.А. Оранского"Основныевопросымарксистскойсоциологии" (1929 г.) - лишь упомянута (с. 30 и 52), равно как и одно из лучших эмпирических исследований отечественнойсоциологииЕ,О. Кабо"Очеркирабочегобыта" (1928 г.) (с. 477).

Вряд ли эти пропуски могут быть случайностью. Скорее всего, они результат того, что авторы не проработали для себя вопрос о критериях оценки - о том, что важно и что не важно для истории отечественной социологии.

Преемственность или разрывы?

Об этом свидетельствует, в частности, весьма существенное расхождение в позициях авторов при анализе проблемы преемственности в российской социологии. Проблема эта поставлена Г.С. Батыгиным в названии первой главы "Преемственность в развитии социологической традиции". "Наша задача, - пишет автор, - показать непрерывность российской социологической традиции, никогда не замыкавшейся в рамках академической доктрины" (с. 24). Обращаю внимание читателя на способ постановки самой задачи: она формулируется не в терминах обсуждения спорной проблемы, которая может иметь разные решения при различных исходных предпосылках. Автор понимает "непрерывность и преемственность" как нечто само

23

собою разумеющееся, которое понятно ему самому, и что требует лишь внятного разъяснения. Однако свидетельства, представленные в дальнейшем содержании книги, мягко говоря, не подтверждают этот оригинальный постулат. Почти во всех отраслевых главах говорится о "нарушении преемственности" (с. 46), о перерыве в развитии социальной урбанистики почти на 30 лет (с. 151) (299), о прекращении конкретных исследований села с середины 30-х годов (с. 162-163), о репрессиях по отношению к тем, кто занимался социологией труда и производства и обусловленным этим разрывом поколений в данной области социологического знания (с. 218), о прекращении существования социологии образования в качестве позитивной науки на долгий период (с. 266), об аналогичных процессах в области социологии религии, демографии, запрещении эмпирических исследований советской политики, прекращении изучения различных форм отклоняющегося поведения и динамики общественного мнения (См.: с.с. 311. 329, 398, 420, 520, 572, 594).

Однако аргументы Г.С. Батыгина никак не связаны с анализом этого ряда фактов. Он полагает, что поскольку сталинский репрессивный режим опирался на монополизированную и догматизированную версию марксистской социологии, постольку социологическая мысль продолжала воспроизводить и даже развивать традицию. Его героями на этом поприще оказываются Г.Ф. Александров, М.П. Баскин, М.Т. Иовчук, B.C. Кружков и некоторые иные представители высшего звена советского обществоведения (с. 31). Благодаря такому кульбиту то, что называлось социологией в 60-е годы, полностью меняет свое содержание. Г.С. Батыгин воспроизводит точку зрения отождествления исторического материализма с социологией - то есть, позицию, против которой выступали социологи 60-х годов. В 60-е годы социологом считал себя тот, кто собирал эмпирический материал и так или иначе интерпретировал полученные данные. Социология рассматривалась тогда как эмпирическая дисциплина.

К этому вопросу я еще вернусь. Сейчас же продолжу предложенный нам исторический дискурс.

60-е годы

Этот период оказался представленным подробно: подавляющее большинство авторов имеет прямое отношение к данному периоду. Остановлюсь на том, как характеризуются наиболее важные работы этого периода в рецензируемом издании.

Одна из первых работ в области социологической теории несомненно книга Ю.А. Левады "Социальная природа религии" (1965 г.). В.И. Гараджа пишет о ней в

24

контексте задач анализа социологии религии. Он отмечает несомненный марксистский характер этой работы, рассматривая ее в связи с поисками определенной частью советской научной интеллигенции "социализма с человеческим лицом", опирающегося на аутентичный марксизм (300) (с. 312-315). Смысл данной работы состоял в том, чтобы выявить институциональную природу религии как идеологического феномена, сходящегося на пересечении семиотической и коммуникативной подсистем, и на этой основе подойти к проблемам социологического анализа социальных институтов и механизмов социальнойрегуляции.

Вторая работа - монография "Человек и его работа" (1967 г.). В главе А.И. Кравченко и В.В. Щербины сказано об этой работе немало похвальных слов (с. 220-221), но никто не объяснил, почему эта книга на долгое время осталась своего рода эталоном советской социологии и вошла в список книг XX столетия, составленный МСА. Эта коллективная монография упоминается и в других разделах книги с весьма высокими оценками (напр., с. 37). Однако читатель вправе узнать, чем же объясняютсяэтиоценки?

С моей точки зрения - позиции соруководителя лаборатории социологических исследований ЛГУ и соавтора, - успех этой работы объясняется прежде всего достаточно фундаментальной проработкой вопроса о соотношении объективных моментов трудовой деятельности молодого рабочего - обстоятельств и результатов (эффективности) работы - и субъективных составляющих отношения к труду, фиксируемых на контролируемой шкале удовлетворенности-неудовлетворенностиработой.

Благодаря тщательности проработки этих вопросов, хорошей организации исследовательского процесса (в том числе и участию руководителей лаборатории в полевых работах), энтузиазму самих исследователей, в ходе работы и в ее результатах был сформулирован ряд открытий, в том именно смысле, о котором говорила Р.В. Рывкина в разделе о социологии села. Я бы остановился в данном случае на операционализации самого понятия отношения к труду как отношения к работе, профессии и труду как ценности, на взаимоотношении факторов, находящихся за пределами сознания работника, и рациональных мотивовтрудовогоповедения.

Важно то, что монография стала источником продолжающейся до сих пор дискуссии по поводу сравнительной значимости мотивов удовлетворенности работой: содержание труда или заработок - на самом деле в книге проведена мысль о разнокачественной природе этих факторов, что и составляет одно из важнейших открытий в этой книге, равно как и выделение ценностного аспекта трудовой деятельности. Впервые было обнаружено, что значительный слой работников социалистического предприятия (около 20%) открыто заявляют о неудовлетворен(301)ности работой. Были получены данные, позволяющие скорректировать

25

исходную гипотезу проекта (о нарастающей удовлетворенности трудом в зависимости от его сложности и технической оснащенности (характера), а именно: данные о специфическом характере трудовой мотивации в группах, различающихся по характеру и содержанию труда. Наконец, была получена структура мотивов трудовой деятельности работников промышленности, развитая впоследствии в теорию трудовой мотивации. Можно было бы охарактеризовать и ряд иных открытий. Важно, чтобы авторы, пишущие по соответствующим сюжетам, использовали тексты соответствующих публикаций, а не сконструированную ими схему общей оценки исследования. Думаю, что исследование отношения к труду стало важным стимулом изучения мотивов и установок трудовой деятельности в среде инженерно-технических работников, впоследствии осуществленное под руководством В.А. Ядова. Оно же стало стимулом и новой программы "Человек после работы", осуществленнойЛ.А. ГордономиЭ.В. Клоповым.

Что касается влияния Ф. Херцберга, имя которого в книге упоминается несколько раз, то знакомство исследовательского коллектива лаборатории с этим ученым состоялось уже на завершающем этапе и поэтому наша работа никак не могла претендовать на эмпирическую проверку его теории, хотя, разумеется, при публикации была учтена и его конструкцияфакторовтрудовойдеятельности.

На третье место по значимости для социологов 60-х годов я бы поставил дискуссию о классовой структуре советского общества и выдвижение тезиса о первостепенной роли внутриклассовых различий. К этому сюжету авторы книги возвращаются неоднократно. В главе 4 (З.Т. Голенкова и Е.Д. Игитханян) подчеркивается значение Минской конференции "Изменения социальной структуры советского общества" (январь 1966 г.) для отхода от догматической трехчленки в понимании этой структуры. В главе 7 (Р.В. Рывкина). как уже было сказано выше, подчеркнута роль исследований в области сельской социологии для выработки новых подходов в этой области и в особенности роль Ю.В. Арутюняна. Но, как мне представляется, неадекватно оценена роль О.И. Шкаратана, который все же первым предложил стратифицированную характеристику состава советского рабочего класса, основанную на учете всех хорошо известных признаков классового положения. Кроме того, большое влияние на разработки советских социологов этого периода оказали работы наших польских коллег, в частности работа В. Весоловского "Классы, слои, власть", изданная на русском языке в 1981 г.

Таганрогский проект (1968-1994 гг.) достаточно подробно охарактеризован одним из его организаторов и вдохновителей Н.М. Римашевской (с. 477—480). Это был уникальный проект исследования различных аспектов жизни населения типичного

26

среднерусского города (проект курировался Отделом пропаганды ЦК КПСС). Он состоял из ряда подпроектов.

Н.М. Римашевская руководила исследованием потребительского бюджета семьи, и ей впервые удалось разработать методику и оценить объем нетрудовых доходов.

Б.А. Грушин организовал исследование информационных потоков в типичном российском городе. К сожалению, его книга "Массовая информация в советском промышленном городе" (1980 г.) не получила адекватной оценки на страницах рецензируемой работы.

Л.А. Гордон и Э.В. Клопов сосредоточились на проблематике досуга, свободного времени и проблемах качества жизни. На основе этого исследования была опубликована монография этих авторов "Человек после работы" (1972 г.).

Из продолжающихся проектов 60-х годов наиболее обстоятельное освещение получил исследовательский проект В.Д. Патрушева (См.: гл. 23, с. 452-473). В отличие от других проектов в качестве приложения к главе приводятся элементы методики сбора материала.

Одно из фундаментальных направлений социологии 60-х годов состояло в разработке проблем экономической социологии. Это направление было представлено Т.И. Заславской и Р.В. Рывкиной. В рецензируемой книге есть 12 глава (В.В. Радаев), посвященная этому направлению в социологии, где работа авторов "Социологии экономической жизни" (1991 г.) удостоена упоминания (с. 255).

Некоторые из глав книги хороши тем, что в них предпринята попытка обозначить не только проекты и монографии, но и сообщества ученых, двигавшихся в одном направлении. С этой точки зрения наиболее дифференцированной областью социологии оказалась - по крайней мере в контексте данной монографии - социология молодежи. В.В. Семенова (гл. 5) выделяет в рамках направления ряд школ: шкода В.Н. Шубкина [Новосибирск, с выходом на международное исследование] (с. 136-137), школа Ф.Р. Филиппова и М.Н. Руткевича [Свердловск] (с. 137-138), школа лонгитюдных исследований М.Х. Титмы [Эстония с выходом на общесоюзное исследование} (с. 138-139), ленинградская школа В.Т. Лисовского (с. 140). Фигура И.С. Кона в социологии молодежи выделяется особо, т.к. его деятельность в этой области справедливо приравнивается к целой школе. В социологии организаций (В.В. Щербина) прослеживаются школы Н.И. Лапина и (303) А.И. Пригожина (с. 244-246), в социологии науки (В.Ж. Келле, Р.-Л. Винклер) сложились школы - киевская Г.М. Доброва, московская А.А. Зворыкина, ленинградская, связанная с именами С.А. Кугеля,

27

Ю.С. Ме-лещенко и др. (с. 289-292). В главе о социологии семьи (А.А. Клецин) дана подробная характеристика вклада в эту область исследований А.Г. Харчева (с. 425^27) и СИ. Голода (с. 427-428).

Рассматривая эти проекты в их совокупности, невольно приходишь к мысли, что именно в 60-е годы был создан мощный задел для дальнейшего развития социологии в России в 70-е и 80-е годы, что поворот в сторону прикладной социологии, осуществленный в начале 70-х, оказался направленным на физическое расширение поля влияния социологии, что в 60-е годы теоретическая мысль советских социологов подошла к пределу дозволенного, к тем ограничениям, которые накладывались на теоретическое мышление политикой, системой власти, особенностями государственно-политического устройства.

90-е годы

Если судить по рецензируемой книге, то и 90-е годы для социологии не оказались временем нового расцвета. Такие направления, как, например, социология труда и производства вступили в кризисное состояние (А.И. Кравченко, с. 232-235). Другие "вспыхнули" на волне демократизации и перестройки ярким светом, а затем почти угасли (с. 562). Авторы справедливо отмечают возрастание интереса к предмету исследования в зависимости от состояния соответствующей проблемной сферы: активизация общественных движений приводит к возникновению нового исследовательского направления, спад социальной активности сопровождается резким снижением интереса к обозначенной проблематике. Но не во всех областях знания наблюдается этот процесс в 90-е годы. Устойчивые стимулы развития получили социология политики и изучение общественного мнения [соответственно главы 26 (В.Н. Амелин и А.А. Дегтярев) и 28 (В.А. Мансуров и Е.С. Петренко)]. В них мы находим богатый материал, характеризующий эти направления социологии. Дается достаточно полная характеристика соответствующих проектов, вводятся новые имена (Ю.Л. Качанов, И.М. Клямкин, М.К. Горшков, Г.А. Сатаров), подробно характеризуются результаты исследований.

И все же общий баланс за 90-е годы подвести весьма сложно. Да, социология получила признание, опросы общественного (304) мнения стали важнейшим инструментом политической борьбы и своего рода демократическим ресурсом общества. Да, социология включена теперь в систему высшего образования в России. Да, журналов и публикаций стало больше! Но насколько вырос коэффициент общественного воздействия социологической мысли? Где тот круг социологических

28

идей, который "востребован" социальной практикой? Эти вопросы задают многие. Особенно остро их ставит Р.В. Рывкина в "Социологическом журнале" (1997, № 4).

Мне представляется все же, что изложение социологической проблематики 90- х годов оказалось гораздо беднее, чем рассказ о предыдущих периодах. За пределами книги остался целый ряд интереснейших проектов, выполняемых в ИС РАН, не говоря уже об иных институтах. Читатель остался в неведении о работах таких серьезных исследователей, как П.М. Козырева, Н.Е. Тихонова, Н.Н, Козлова, В.В, Волков, Н.Е. Покровский. Это тем более вызывает сожаление, что данные исследователи внесли вклад в социологическое осмысление российского кризиса.

Что касается "востребованности", то стоит задуматься над тем, что социологические исследования, проводимые в настоящее время, это работа, направленная на создание интеллектуального и культурного ресурса самого общества, который может быть включен в практику самым неожиданным образом. Важно научиться ценить этот ресурс. Наиболее эффективное и нормальное использование такого ресурса осуществляется теперь через систему высшего социологического образования, которое осталось не проанализированным в настоящей работе.

Еще раз о преемственности

Взаключение позвольте еще раз возвратиться к вопросу о преемственности и отторжении прошлого в российской социологии.

Вчем состоит сама идея преемственности? Не в том ли, что социология в любой стране представляет собою часть ее национальной культуры? Кажется, это и имеет в виду Г.С. Батыгин, когда он обращается к образу Базарова для объяснения истоков российской социологии. Мне этот пример не кажется удачным. Все-таки это художественная литература, а не осмысление общества в адекватных ему самому терминах. Гораздо более серьезно было бы согласиться с точкой зрения, что социология

вРоссии начинается не с Конта и Михайловского, а с А.И. Герцена, Хотя бы потому, что социология, на мой взгляд, - сугубо светское мероприятие: она стремится понять общество как causa sui. (305)

Замечу вместе с тем, что у Г.С. Батыгина причудливо переплетаются совершенно разные стили и уровни социального мышления. Базаровский нигилизм, изображенный И.С. Тургеневым ("Отцы и дети"), вдруг сменяется идеей религиозномистической избранности России и славянофильством, за ними без всяких дальнейших обоснований возникает российское неокантианство и здесь же рефлексология В.М. Бехтерева (с. 25-26). Перечень имен и перескакивание от одного названия к другому

29

вряд ли может способствовать усвоению идеи преемственности российской социологической традиции, становление которой связывается автором с весьма специфическим перечнем приведенных выше имен. Непонятно прежде всего, о чем же идет речь? О светском мировоззрении, возникшем на почве обсуждения перспектив развития России? Российская социология, утверждает Г.С. Батыгин, "стала своеобразной рационализацией нигилизма, изначально посвятив себя критике несовершенного устройства общества и поиску социального идеала" (с. 25). Странное суждение! В нем слишком много недоговоренностей, порождаемых прежде всего тем, что автор сумел обойти молчанием центральный вопрос - вопрос о путях развития России. По-видимому, поэтому властители дум демократического крыла российской интеллигенции прошлого века здесь даже не упомянуть! -Герцен, Добролюбов, Чернышевский - да о таких и знать не знали, и слыхом не слыхали! А может быть именно они - с точки зрения автора - и представляют собой "рационализацию нигилизма", а может быть они-то и есть идеологи нечаевщины (которая некоторыми историками России изображается чуть ли не прямым источником сталинского репрессивного режима)? Такой взгляд уже был высказан в многошумной серии статей, опубликованных А.С. Ципко в "Науке и жизни" (1989-1990 гг.). Во всяком случае, тезис о преемственности нигилизма и российской социологии, декларируемой Г.С. Батыгиным, звучит крайне неубедительно.

Совсем иное дело, когда автор пишет о марксизме. Здесь, конечно, чувствуется неподдельная любовь к "идее-монстру", обладавшему "неповторимым внутренним очарованием" (с. 25), Примечательны и "поэтика революционного подвижничества, равно как и страдание от невозможности высказать себя до конца", свойственные...

историческому материализму! (с. 29). (Здесь так и хочется вставить "Друг Аркадий, не говори красиво!"). Однако слово сказано и из него мы узнаем, что исторический материализм мог любить и ненавидеть! (с. 29). Оставим это на совести автора и приведем иное его высказывание, которое вызывает наше согласие и даже известное восхищение его мужеством. "Требует(306)ся сделать все возможное, чтобы будущие поколения могли аргументированно, без предубеждений оценивать семидесятилетний период господства советского марксизма и не смотреть на него как на время тотального мрака и лжи, которое надо поскорее вычеркнуть из исторической памяти. Если не осуществить рациональную историческую реконструкцию изнутри, люди, которым довелось жить и работать в это время, будут казаться либо бессовестными приспособленцами, либо угнетенными умниками с фигой в кармане", - подчеркивает Г.С. Батыгин (с. 24). Значимость рецензируемой коллективной монографии

30

определяется стремлением выйти за пределы тоталитаристского (тупикового) способа мышления и возвращением к анализу реалий идеологической и научной жизни.

Такая позиция дает более основательное понимание не только стартовой ситуации возрождения социологии в начале 60-х годов, но и того, что происходит с социологией в наши дни. Мне кажется, что наиболее интересные работы, написанные в 90-е годы, дадут возможность разобраться в природе российского кризиса, в том, каким образом этот кризис проявляется в дифференциации личностных типов, и какие же из этих типов утверждают в своей практической деятельности перспективы динамичной стабилизации российского общества.

«ГЛАЗАМИ ДОБРОГО СОСЕДА»322

Президент Койвисто М. «Русская идея». М.: Весь мир, 2002. – С. 243.

С позиций социологической теории важно отметить, как по-разному воспри нимаются те или иные речевые обороты-штампы (стереотипы) в нашей стране и вне нее. Так, в российском контексте, особенно в философском обрамлении, «русская идея» подразумевает комплекс размышлений об особом пути российской цивилизации, которой присуща духовность, соединенная с православием, монархическими традициями, особой исторической миссией и т.д.

Автор рассматриваемой книги, президент Финляндии в 1982–1994 гг., Мауно Койвисто вкладывает в данное понятие свой смысл, а именно: реальность бытия

самой России в ее истории и современности.

Важным представляется следующее утверждение – в Финляндии наша страна не воспринимается сейчас как угроза, хотя М. Койвисто отмечает, что его собственное воспитание прошло в атмосфере страха перед Россией. Этот страх «отчасти подпитывался историческим опытом Финляндии последнего периода автономии, или, как говорили в народе, "русского владычества", а также периода Второй мировой войны» (с. 8).

Книга примечательна тем, что автор претендует на выражение позиции «Финляндии» по отношению к «России». На это вновь необходимо обратить внимание именно с социологических позиций. Таких книг о России, где декларировалась бы претензия на выражение точки зрения какой-либо страны, мало. Ведь обычно авторы книг о странах либо пишут «от имени науки», либо ограничиваются тем, что высказывают свою личную точку зрения. Что касается М. Койвисто, то он автор необычный. Хотя он и

322 Койвисто М. «Русская идея». М.: Весь мир, 2002. – С. 243.

31

социолог (доктор социологических наук), он все же в прошлом крупный государственный деятель и политик, для которого судьба его большого соседа никогда не была безразличной. Это понятно, особенно если иметь в виду заключительное рассуждение автора: «Слабость России, свидетелями которой мы являемся, – это исключительное, временное явление. Русские будут стремиться преодолеть нынешнюю слабость и найдут средства для укрепления внутреннего порядка» (с 236).

В молодости М. Койвисто знакомился с марксизмом-ленинизмом, чтобы познать идеологию, против которой нужно бороться, и государство, которое воспринималось как угроза. Он признается, что его «воображения в области большой политики не хватило на большее, чем на представление о сохранении в дальнейшем сложившегося порядка вещей: Советского Союза как единого государства и разделенной на два государства Германии. Впрочем, я не был одинок в этой убежденности» (с. 8).

Автор считает, что распад Советского Союза и «государственносоциалистического блока» мог бы произойти и иначе, чем это случилось на самом деле. «Могло быть и хуже, значительно хуже!» (с. 9). Это очень важная констатация,

поскольку многие российские аналитики предполагают «лучшие», «более благоприятные» с точки зрения сохранения советской государственности варианты.

Читатель найдет в книге немало интересной информации. Например, о том, что именно Александр I возвел финнов в ранг европейской нации, или о том, как царское правительство способствовало культурному самоопределению финнов, поддерживая и проводя в жизнь крупные проекты в области градостроительства, образования и культуры.

Книга представляет собой серию очерков, причем большинство материалов касаются XIX века. Общее отношение к русским выражено следующим образом: «У русских более богатый внутренний духовный мир, и поэтому они живут более достойной жизнью… Особенностью русского православного мышления является убеждение, что не следует бояться страданий, гедонизм в принципе ему чужд, это, однако не означает, что к страданиям нужно стремиться, хотя в монастырской жизни распространена мысль о том, что если человек подвергается испытаниям, это облагораживает и вознаграждает его. Отсюда следует, что люди в России готовы к страданиям больше, чем на Западе. Это помогало им пережить многое, когда они видели перед собой высокую цель» (с.110–111).

Этот культурный стереотип, который, разумеется, не покрывает всего многообразия русских социальных типов, в какой-то мере является лестным для русского национального самосознания. Заметим, попутно, что, по данным опросов общественного мнения, проведенных за последние годы, финны стоят достаточно высоко на «лестнице» симпатий россиян к иным нациям. (Ур)

32

Остановимся теперь на нескольких сюжетах, представляющих интерес для российского читателя, и прежде всего, для специалиста, мыслящего в категориях «социологии пространства».

О сферах интересов в пространстве мировой политики

М. Койвисто пишет: «Согласно российскому мышлению, страна, которая когда-то была завоевана Россией, остается ее частью. Таким образом, и мы в Финляндии, согласно этой логике, по-прежнему остаемся в сфере интересов России» (с. 236).

На эту тираду хотелось бы ответить в евангельском духе: «Пилат спросил Его: Ты царь Иудейский? Он же сказал ему в ответ: ты говоришь» (От Марка. 15, 2).

Во всяком случае из некоторых публикаций о России видно, что и Россия остается в сфере интересов Финляндии (напр., Маркку Кивинен. Прогресс и хаос. Социологический анализ прошлого и будущего России, С-Пб, 2001.) Роль ее в европейскороссийских связях возрастает благодаря тому, что Финляндия остается единственным из членов ЕС, которая имеет общую границу с Россией. На мой взгляд, вполне правомерно говорить о российскофинском культурном пространстве, вбирающем в себя имена (Баратынский, Репин, Сибелиус и многие другие), учреждения (Университет Хельсинки, Алексанттери Институт),

Страницы истории: самый продолжительный период добрососедства, и относительно краткий период противостояния. Существует и то, что обычно называют финно-угорским компонентом в русской культуре – в прошлом чудь и весь, а ныне карелы, марийцы, удмурты, коми, мордва и др., который не затрагивается в рассматриваемых очерках. Россия рассматривается автором не с позиций взаимоотношений центра и регионов, а в контексте мировой истории. Одним из сюжетов является «собирание русских земель», которое вылилось в создание и расширение империи. «Но по сравнению с другими государствами, стремившимися к экспансии, у России была меньшая потребность искать выгоду от расширения [территории]. В случае с экспансией России речь идет о странах, которые в географическом отношении были с ней связаны. Экономические отношения новых территорий с Россией, равно как и их социальное развитие, нельзя охарактеризовать только как колониальные» (с.7–8).

Как это часто встречается в книге, автор высказывает интригующую мысль, и останавливается, не развивает ее далее. Между тем, проблема специфики российского имперского пространства, (308) как показало специальное заседание на XV Всемирном социологическом конгрессе, остается весьма актуальной.

33

Наиболее интересна разработка проблематики сфер влияния и интересов. У автора она связана с изложением истории взаимоотношений России, Германии, Франции и Англии в XIX веке: Крымская война, в которой активное участие принимала Финляндия (в составе России), а позже война с Турцией, договор в Сан-Стефано (1878 г.), а точнее, его пересмотр в том же году на Берлинском конгрессе по инициативе Бисмарка, привели к ослаблению позиций России в европейском политическом пространстве, и во многом завязали тот узел противоречивых отношений на Балканах, который до сих пор оказывает влияние на международную политику (с. 130–131).

Вопросы и ответы: взгляд на Россию современную

«Новая старая Россия» – в этом разделе книги больше вопросов, чем ответов. Прошло ли время мессианства? Прошло ли оно для России? Прошло ли оно для других стран и народов?

Стремление к благосостоянию и счастью, – утверждает автор, – не было характерным ни для России, ни для Советского Союза. Речь шла о достижении более крупных целей, причем в случае необходимости ценой лишений и страданий.

Что представляют собой сегодняшние россияне? Являются ли они «обыкновенной» нацией? Станет ли Россия рядовой по мировым меркам страной и великой в экономическом отношении державой в европейском масштабе? Станет ли она страной, которая желает добра своим гражданам, стремится содействовать установлению лучшего миропорядка? Эти вопросы, а именно на них и ждет ответа читатель, остаются открытыми.

По мнению М. Койвисто, «как и прежде, Россия напрягает до предела все ресурсы для осуществления своих целей, которые иногда имеют вселенские масштабы» (с. 227– 228).

И вновь вызывает сожаление тот факт, что сами эти цели не охарактеризованы автором! По его мнению, это – одна тенденция в политическом развитии современной России. Но здесь же отмечается и другая: «Уже есть признаки того, что возникает новое российское общество, которое гарантирует достойные условия для материальной и духовной жизни своих членов» (с 230).

Для автора как социолога несомненно, что приватизация была центральным двигателем тех социальных изменений, которые произошли в России в постсоветское время. Для нас важно не (309) столько описание фактической стороны дела, сколько оценка инициации этого процесса и его последствий, формулируемая видным

34

политическим деятелем страны, дающей пример устойчивого, стабильного развития. Как же автор оценивает этот процесс?

«В России приватизация проводилась в различных формах, в том числе в виде грабежа, открытого присвоения государственной собственности. Были выпущены так называемые ваучеры, дающие право стать совладельцами предприятия. Поскольку ваучеры имели денежную стоимость, их начали обменивать на рубли. Тем, кто был в лучшем положении и более подготовленным, удалось купить эти ваучеры весьма дешево. Так делали многие руководители предприятий.

Затем был проделан грандиозный трюк. Поскольку у правительства не было денег, оно взяло большие займы у банков под залог природных богатств. И когда государство оказалось не в состоянии вернуть банкам займы, то залоги, т.е. природные богатства, были выставлены на аукцион. Небольшому кругу, так называемым олигархам, удалось сколотить на этом огромные состояния» (с. 231). И далее: «Случилось так, что государственная собственность в основном попала в руки прежней партийной элиты, поскольку у нее были лучшие позиции на момент начала дележа собственности государства» (с. 233).

Примечательно, что оценки приватизации, которые дают такие разные авторы, как М. Койвисто и Р. Медведев («Капитализм в России?», 1998) весьма схожи. И тот, и другой характеризуют этот процесс как грабеж государственной собственности.

Международные организации, содействовавшие проведению российских реформ, отмечает автор, не придавали значения тому, в чьих руках будет собственность. «Главное, что приватизация идет. Предполагалось, что со временем процесс приватизации станет более сбалансированным… Это время пока не наступило. Но тем не менее существует возможность того, что произойдет передел крупной собственности, будут рассмотрены вопросы, связанные с захватом собственности отдельными личностями»

(с. 231).

И еще одно замечание, весьма существенное для понимания взгляда на Россию со стороны. Радикальные изменения «произошли на удивление мирно. Конечно, они вызвали большие страдания, вызвали у многих людей чувство безнадежности и привели к необоснованной идеализации прошлых времен. Но могло быть значительно хуже» (с. 232).

Эта мысль оказывается доминирующей. История могла разворачиваться поразному. Тот или иной поворот определялся (310) инициативой конкретных лиц, аккумулировавших в своих действиях интересы масштабных социальных сил, которые могли бы еще длительное время дремать, созревать, перезревать. Реально действующий

35

политик – а об этом автор судит на основании собственного опыта – хотя и ограничен в своих возможностях, всегда имеет определенные рамки выбора. Он может поступить так или иначе. И от этого выбора многое зависит. Иными словами, автор делает упор не столько на объективной обусловленности процессов, сколько на выявлении значения волевого, сознательного начала, представленного действующим политическим корпусом. Это также свидетельство современного социологического мышления, для которого субъект действия и само социальное действие имеют значение доминирующих категорий.

Витте versus Столыпин

Из российских политических деятелей особое внимание и симпатию М. Койвисто привлекает фигура С. Витте (1849–1915). Описанию его деятельности посвящена отдельная глава. Вопреки господствующей тенденции в российской литературе автор сознательно противопоставляет его П. Столыпину, который заимствовал идеи ослабления и роспуска крестьянской общины у Витте, но в целом стоял на более консервативных и даже реакционных позициях в политике. В конце своей жизни «Столыпин стал все больше проявлять националистические и шовинистические тенденции. Он начал жесткую кампанию за ликвидацию автономии Финляндии…» (с. 167).

Восток или Запад

Один из главных вопросов, который обсуждается в книге, сводится к тому, принадлежит ли Россия Востоку или Западу. Поиски ответа – в рассмотрении всей тысячелетней истории нашей страны.

Решающая роль в повороте России на Запад принадлежит, по мнению М. Койвисто, Петру I, реформы которого детально описываются в соответствующем разделе

(с. 61–68).

Особое внимание, естественно, уделяется взаимоотношениям России и Швеции «Карл XII, – пишет автор, – совершенно неверно оценил растущую силу России… Ясно, что сила России во всех отношениях оказалась неожиданной. Карл XII в своей политике исходил из того, что Россия, Польша, Литва и Швеция имели оди(311)наковое влияние» (с. 73). Вместе с тем подлинный поворот России к Западу автор связывает с деятельностью Екатерины Великой и Александра I.

О вхождении Финляндии в состав России

36

Вот как характеризуется действительно важная для финского национального самосознания проблема вхождения Финляндии в состав Российской империи. Одна из действующих в этом направлении сил– образование группой пророссийски настроенных финляндских дворян «Аньяльского Союза». Союз возник в Швеции во времена правления Густава III (1771–1792). Лидеры союза предлагали установить мир с Россией путем выхода Финляндии из шведского подданства и вхождения ее в состав российской империи. Густав III считал, что такого рода идеи являются мятежом. Глава Аньяльского союза граф Спрэнгпортен (1740–1819) вместе со своими сторонниками вынужден был бежать в Россию и поступить на службу к Екатерине II (эта история напоминает историю князя Курбского, бежавшего в Польшу во времена Ивана Грозного, и Мазепы во времена Петра I) Спрэнгпортен стал генерал-губернатором Финляндии и создал первый проект конституции, которая при содействии Сперанского легла в основу статуса, полученного Финляндией в рамках Российской империи.

Другую силу, решившую вопрос о присоединении Финляндии, инициировала деятельность российского императора. По мнению автора, «завоевание Финляндии не входило в планы Александра, однако он сделал это вопреки своему желанию по просьбе Наполеона» (с. 80). Можно сказать, что выход Финляндии из состава Швеции был результатом перегруппировки сил на европейском континенте в период наполеоновского владычества и союза между Россией и Францией после Тильзитского мира.

Присоединение Финляндии к России датируется 1809-м годом. Вместе с тем в правовых документах, фиксирующих это событие (Фридрихсгамский мирный договор), само слово Финляндия еще не употребляется. «Впервые о финнах как "нации в числе других наций" сказал Александр I, когда участвовал в открытии сословного сейма в соборе города Борго (Плорвоо) в марте 1809 года» (с. 85).

Автор уделяет большое внимание проблеме статуса Финляндии как Великого княжества и тому, что российский император добавлял новые характеристики к своему официальному титулу. Он становился «царем всея Руси, царем Польским… Великим князем Финляндским и т. д.». (с. 85). (312)

Александр I издал также специальный документ – «Заверение», в котором обещал, что Финляндия «сохранит свою религию, конституционные законы и сословные привилегии». Это обещание подтверждали все российские императоры, восходящие на трон, чему в Финляндии придавалось большое значение. Во времена русского правления финны медленно, но верно укрепляли свое независимое положение. Интепретация этого

37

процесса в сознании правящих кругов Финдяндии выражалась формулой: «Финляндия не принадлежит России, обе страны лишь имеют общего правителя» (с. 86).

Как отмечает автор, на протяжении XIX в. в Финляндии формировались общероссийские патриотические настроения. Подразделения финских войск активно участвовали в Крымской войне. В Финляндии эта война получила название Аланской. Дело в том, что ее ходе объединенный британско-французский флот пришел в Балтийское море, высадился на Аланских островах и начал бомбардировку приграничных финских городов. В Финляндии, – сообщает автор, – до сих пор остаются популярными песни, связанные с событиями Крымской войны и последующей войны с Турцией.

Права финнов и русских, подчеркивает Койвисто, на территории самой Финляндии не были сбалансированы. Финны пользовались более широкими правами в России, чем русские в Финляндии. Пользу из этого извлекли и финны как нация в целом, и отдельные личности.

«Многие финны сделали в России удачную карьеру и преуспели в предпринимательской деятельности» (с. 87).

Особый статус Финляндии в составе Российской империи связывается автором с целым рядом исторических эпизодов, имевших определенные последствия. Так, в 1811г. к Великому Княжеству Финляндскому была присоединена так называемая старая Финляндия – восточные территории Швеции, завоеванные (или отвоеванные) еще Петром Великим. Благодаря этому границы автономной Финляндии вплотную приблизились к Санкт-Петербургу, что возымело серьезные последствия 130 лет спустя.

Интересно, что эта новая граница была и таможенной границей, управление которой относилось к компетенции Великого Княжества Финляндии. Финны, отмечает М. Койвисто, не раз использовали свое особое положение легкомысленно и вызывающе, раздражая тем самым российские власти (с. 88). Русские революционеры часто находили убежище на территории Финляндии, где российская полиция не имела такой же свободы, как на остальной территории империи. В 1905 г. финская полиция даже за(313)держала агентов русской охранки во время проведения первой конференции РСДРП в Таммерсфорсе.

И еще одно наблюдение: «после провозглашения Финляндией своей независимости (1918г.) наличие границы на Карельском перешейке превратилось в проблему. Белоэммигранты не хотели признавать независимость Финляндии даже после того, как они утратили надежду вернуть власть в России. Весьма вероятно, что в случае победы белых в России даже автономия Финляндии не была бы признана, она была бы ликвидирована полностью или частично» (с. 89).

38

Здесь мысль политика также остается незавершенной. Она может быть истолкована и как косвенное признание правоты Советской власти, которая быстро и однозначно решила вопрос о независимости Финляндии. Жаль, что драматические моменты в истории самой Финляндии (и в истории советско-финских отношений) не рассматриваются в этой работе. А сложность исторических переплетений можно было бы проиллюстрировать и на примере того, как один из высоких чинов российского Генерального штаба (генерал Маннергейм) стал Президентом Финляндии в самые сложные годы ее существования.

Конечно, характеризуя события российской истории после Первой мировой войны, автор вправе использовать формулу «Россия встала на внеисторический путь развития» (с. 9). Но чем отличается исторический путь от внеисторического, – вот в чем вопрос! Мне представляется, что рассуждение автора по поводу «ошибок в политике» (с. 228) более корректно. Пройденный путь, каков бы он ни был, составляет вклад этой страны в историю и культуру (позитивный и негативный). Этот путь может нести страдания, но его уже нельзя изменить.

Социальное пространство и проблема границ

В социологической теории есть понятие социального пространства, в политике существует понятие границ, обрамляющих пространства географические. Обратимся в связи с этими понятиями к окончанию книги, которую автор завершает анекдотом. «Рассказывают (в культурном пространстве распространена информация – в скобках мой текст. –А.З.), что когда в начале 60-х гг. я был с визитом в Москве, то будто бы предложил своему тогдашнему коллеге премьер-министру Косыгину (одному из политиков, реализующих внеисторический путь России!) передвинуть нашу восточную границу (автор не уточняет направление передвижения!).(314)

На это Косыгин будто бы ответил: зачем передвигать, давайте уберем ее совсем. (Как это расценить? Как имперскую шутку на внеисторическом пути или стремление ускорить конструирование социального пространства без границ?). Если верить анекдоту,

– продолжает автор, – то я сказал, что возникает вопрос, ответить на который может только президент Финляндии Урхо Кекконен (1956–1982) (признание иерархичности социального пространства), и поэтому я должен связаться с Хельсинки. Боюсь, однако, что Кекконен не захотел бы возглавить такое большое государство!» (СССР в это время возглавлялся Н. Хрущевым).

«У нас есть разного рода говоруны, – завершает свою книгу автор, – которые хлопочут о различных делах. Но время от времени нужно констатировать, что с Россией у

39

нас нет спорных вопросов, касающихся границ, и мы не желаем их поднимать». (Анекдот окончен и сделано серьезное политическое заявление) (с. 239).

В заключение еще об одной особенности книги. В ней немало таких историй и анекдотов, которые насыщают историю живой жизнью, из которых видны характеры людей, внесших существенный вклад в создание облика России – в его политическом и культурном ракурсах.

Поэтому прочесть ее россиянину полезно и занимательно.

Кивинен М. Прогресс и хаос: социологический анализ прошлого и будущего России. Пер. с англ. СПб.: Академический проект, 2001

Об одном умственном эксперименте, обращенном к российском реалиям

Книга Маркку Кивинена323 хороша уже тем, что ее автор волею судьбы и по своему собственному желанию оказался одним из немногих европейских ученых, сохранившим живой интерес к России постсоветского периода. Известно, что масса исследовательских центров, существовавших в США, Германии, Великобритании и других странах, специализировавшихся на изучении советского общества до начала 90-х годов, вынуждены были прекратить свою деятельность. С одной стороны, исчез сам объект исследований, с другой стороны, новая России стала рассматриваться как второстепенная держава, не заслуживающая специального интереса. На этом фоне Александровский институт Университета Хельсинки, директором которого и является автор рассматриваемой книги, представляет собой исключение. Институт продолжает систематические исследования в области россиеведения, при этом преимущественное внимание его сотрудники обращают на социологическую проблематику.

Разумеется, сама по себе социологическая проблематики российских преобразований исключительно многообразна. Немалую трудность представляет собою сам выбор точки зрения – той позиции, с которой представлен материал книги. Как мне представляется, автор вполне удачно справляется с этой задачей - он выделяет три крупных темы: «Власть» «Классы», «Культура». Каждый из этих трех сюжетов по сути дела неисчерпаем и мог бы бать предметом самостоятельного исследования, но автора интересовали эти темы не по отдельности, а именно в их взаимосвязи и применительно к положению дел в России. Он исходит из того, что социологический анализ динамики российских трансформационных процессов может быть осуществлен только на основе

323 Кивенен М. Прогресс и хаос: социологический анализ прошлого и будущего России. Пер. с англ. СПб.: Академический проект, 2001, 72 с.

40

уяснения взаимодействия политического, социального и культурного пространств. При этом в отличие от многих авторов, исследующих преобразования, М. Кивинен не выделяет экономический аспект российского реформирования в качестве основного. Большее внимание он уделяет анализу «изменений культурного кода», включенного в контекст массового сознания, массовой мотивации политического, экономического и, собственно культурного поведения. Этот ракурс рассмотрения российской проблематики позволяет автору на всем протяжении книги сохранить целостность видения российского общества и оригинальность собственной позиции. Культура, власть и классы оказываются базовыми конструирующими категориями этого исследования российских преобразований.

При рассмотрении этой работы нельзя не принять во внимание и ту оценку книги, которая дана самим автором: “Очевидно, - пишет он, - что анализ, предпринятый в этой книге, представляет собой лишь гипотетический умственный эксперимент. Важным его аспектом является не содержание отдельных аргументов, а общее направление аргументации… Мое намерение состоит в том, чтобы привнести элемент иронии и критики в обсуждение роли идеологии” (с. 179). По моему мнению, это утверждение представляет собою ключ для понимания как содержания книги, так и способа ее презентации. (316)

В чем же состоит этот иронический мотив? Заметим, что он относится прежде всего к идеологии. Автор постоянно обращается к двум представительным источникам, в которых формулировались в конце 80-х и середине 90-х своего рода идеологические позиции: это сборник статей “Осмыслить культ Сталина” (1989) и несколько выпусков под названием "Иное" (1995)324. Первый из этих сборников стал важным документом всестороннего обоснования десталинизации, с помощью, которой идеологическая элита тогда еще советского общества намеревалась достичь подлинной свободы. Именно этой книге М. Кивинен уделяет наибольшее внимание (с. 47-68). Заметим, что авторский коллектив этого сборника еще целиком и полностью стоял на позициях демократического социализма. Сам смысл социалистической идеи не ставился под вопрос. Речь шла лишь о ее более последовательном воплощении в жизнь, чему, по мнению авторов, мешали рецедивы сталинизма и бюрократизация партийного и государственного аппарата. “Социализм с человеческим лицом” – таков был лозунг момента, разделявшийся интеллектуальной элитой перестроечного времени.

324 "Осмыслить культ Сталина" Ред. Х. Кобо. М. 1989. "Иное. Хрестоматия нового русского самосознания".

М., 1995.

41

Сборники "Иное” – представляли собою нечто отличное от этого замысла. С одной стороны, в нем просматривалось обращение к какому-то варианту постмодерна, с другой стороны, - явственно обнаруживалась апелляция к национальной идее.

По-видимому, попытки М. Кивинена разобраться в российской ситуации с помощью этих идеологических документов и привело автора к заглавию – «Прогресс» и «Хаос».

Что же такое прогресс и что такое хаос применительно к российским преобразованиям? Если бы автор следовал модным синергетическим веяниям, то он, по крайней мере, должен был бы определить «точки бифуркации», «угрозы распада» и «состояния эмерджентности», порождающие инновации. Но эти понятия не привлекают внимания автора и даже не употребляются в книге. Они, скорее, выступают не в виде научных категорий, а в виде некоторых образов «порядка» и «беспорядка», основанные, с одной стороны, на несопоставимости позиций, представленных в вышеназванных работах, а с другой стороны, на обобщении собственных впечатлений от нескольких визитов в Советский Союз и Россию.

Как мне представляется, сами категории Хаоса и Прогресса становятся выражением иронии по отношению к любым идеоло(317)гическим доктринам, определяющих интерпретацию базовых ценностей. Возможно, что это лишь один из способов раскодирования названия книги. Ведь нельзя исключить и того, что “ироническая декларация” есть способ ухода от политической ангажированности, на что претендует любой серьезный современный исследователь. Весьма кратко представив эволюцию идеи прогресса в западноевропейском мышлении (минуя Кондорсе, Канта и Гегеля), автор книги утверждает, что именно в прогрессе, понятом как переход от капитализма к социализму, – состояла важнейшая идея большевизма (см. с. 189). Но вместо прогресса общество, руководимое большевиками, «погрузилось в состояние хаоса» (там же). «Я склоняюсь к тому, - пишет автор, - что хаос является непреднамеренным следствием большевистской стратегии» (там же). Хаос, а не прогресс выступает в роли Ваала, идола, которому приносят бесчисленные жертвы. «Жертвы, приносимые хаосу, приобретали большую символическую значимость… После гражданской войны страна пребывала в состоянии полного хаоса… Полный хаос царил также во время коллективизации; по крайней мере треть сельскохозяйственных мощностей была уничтожена. После второй мировой войны страна была в руинах в третий раз. Все ресурсы были израсходованы; ничего не осталось, а люди были полностью измотаны» (курсив мой. – А.З.).

42

Таково эмпирическое видение хаоса, предлагаемое М. Кивиненом. Но рассматривая динамику российской ситуации изнутри, можно было бы предложить и иные способы верификации предложенных понятий. Представьте себе такие формулировки: «Первая мировая война, развязанная при активном участии российской монархии, ввергла страну в состояние хаоса. К 1916 г. это состояние получило название распутинщины». Или: «Нападение Германии на Советский Союз в июне 1941 г. вновь на какое-то время ввергло страну в состояние хаоса» и т. д. Мы приводим эти формулировки для того, чтобы показать, что эмпирическая верификация Хаоса, а, следовательно, и Прогресса, при оценке тех или иных событий, свершившихся в истории, неизбежно оказывается ценностно ориентированным суждением. Это особенно ясно при рассмотрении войн и революций: то, что для одной из сторон является порядком, для другой оказывается дорогой к гибели!

В действительности тот кризис, который переживает российское общество, сложно обозначить этими крайними понятиями. Здесь "прогресс" причудливо переплетается с состоянием "хаоса". Смена этих состояний, их следование друг за другом, взаимное порождение могут быть интерпретированы как сжатие времени, ускорение динамики развития. В этой связи можно выска(318)зать сожаление по поводу того, что автор практически не обращается к сравнительному анализу динамики хаоса и прогресса в ходе трансформаций, пережитых или переживаемых в других странах или регионах мира.

Дело в том, что в работе М. Кивинена нет анализа кризиса (вхождения в кризисное состояние и путей выхода из него) как главного феномена современной российской действительности. Но вместе с тем анализ теорий власти, классовой структуры, проблематика культурных кодов дают немало материала для размышлений о характере этого кризиса а, следовательно, и о путях его преодоления. Возвращаясь к категориям Прогресса и Хаоса, можно сказать следующее: по-видимому, Прогресс характеризуется тем, что долгосрочные последствия решений, принимаемых властью, соответствуют ее намерениям, а Хаос – представляет собою нагромождение непреднамеренных последствий тех же самых решений! Если это так, то вопрос о способе формулирования намерений и их экспликация приобретают решающее значение.

Как уже отмечено, в книге Кивинена выделены три основных раздела – Власть, Классы, Культура. Каждый из них начинается с обзора современной социологической литературы, представленной наиболее известными западными теоретиками, затем – с несколько меньшей степенью подробности - он показывает, каково состояние соответствующей проблематики в российской литературе. Такое сопоставление позволяет

43

автору выделить те проблемы, которые, с одной стороны, остаются дискуссионными, а с другой стороны, - почти совершенно неразработанными в российской социологии.

Избранный план работы предоставляет возможность вести анализ на нескольких уровнях обобщения (генерализации). Первый уровень связан с интерпретацией эмпирических данных, полученных в ходе специальных исследований. Это, в основном, интервью с представителями интеллигенции в Санкт-Петербурге. Большая часть этих материалов получена в ходе совместных российско-финских исследований. Второй уровень обобщения обозначен названиями трех разделов книги. Отобранные категории позволяют автору не только нащупать болевые точки российских трансформаций, но и перейти на более высокий уровень генерализации, при котором социологическая проблематика переплетается с политологической и культурологической. Третий уровень генерализации не проработан в полной мере, но четко обозначен в заглавии книги.

На Западе "для многих интеллектуалов марксистской ориентации распад Советского Союза был равнозначен гибели всемо(319)гущего божества" (с. 12). Как же это случилось? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к анализу не только самого распада Советского Союза, но и к рассмотрению того образа мышления, который приводил именно к такому пониманию реальности вопреки известной библейской максиме: не сотвори себе кумира!

Преимущество книги М. Кивинена перед близкими по тематике и намерениям работами российских авторов325 заключается, на мой взгляд, в обстоятельной проработке современной социологической и политологической литературы. В ней нет притязаний на то, чтобы дать объективный анализ нынешнего состояния российской власти, российской классовой структуры, равно как и состояния культуры в российском обществе. Задача автора состоит в представлении исследований в этих трех областях. Благодаря отмеченным особенностям книга Кивинена представляет собою не только иронию по отношению к идеологии, но и своего рода вызов социологическому воображению. Об этом свидетельствует английский подзаголовок книги, которое почему-то оказалось опущенным в российской переводе - Russia as a Challenge for Sociological Imagination.

В своих последующих ремарках я бы хотел привлечь внимание к тем положениям автора, которые представляются спорными, обращая внимание на то, как эти вопросы рассматриваются в российской социологической литературе.

325 См.; напр.: Заславская Т. И. Социетальная трансформация российского общества. М.: Дело. 2002; Россия: трансформирующееся общество (сборник статей под ред. В. А. Ядова). М. Канон-пресс-ц. 2001; Рывкина И.В….,; Шкаратан О.И. Российский порядок: вектор перемен. М.: Вита Пресс, 2004.

44

Власть – намерения, решения и непредвиденные последствия.

Три вопроса, обсуждаемые М. Кивиненом в рамках проблематики власти, имеют особенно важное значение для понимания современной российской ситуации. Прежде всего, это общие вопросы теории властных отношений, во-вторых, это проблема понимания советского прошлого, и, в-третьих, это теория принятия политических решений. Остановимся на этих проблемах более подробно.

Теории власти.

Привлекательная сторона книги Кивинена – его стремление понять природу властных отношений как определяющих иные (320) реалии советской и постсоветской действительности. Рассматривая современный поток литературы по проблемам власти, он выделяет пять основных направлений анализа власти:

•во-первых, исследования элит как субъектов властных отношений (традиция А. Токвиля, а позже Ч. Р. Миллса);

•во-вторых, теория принятия решений, раскрывающая механизм отбора наиболее значимых проблем, требующих решения, поскольку последствия неразрешенности этих проблем имеют наиболее существенные последствия для общества (концепция Р. Даля);

•в-третьих, автор обращает внимание на такой вариант анализа власти, который указывает на проблему совпадения или несовпадения содержания реальных интересов общества и способов принятия решений (П. Бакрач и М. Барац, М. Кренсон);

•в-четвертых, М. Кивинен подчеркивает значимость гегемонии как формы контроля над идеями и мыслями (А. Грамши и С. Люкес);

•в-пятых, в его поле зрения оказывается и проблематика дискурсивной власти (М. Фуко).

Впринципе все эти направления могли бы быть весьма полезными для изучения как советского, так и российского общества. Но на самом деле оказывается, что изучение власти, как в советский, так и в постсоветский периоды ограничивается лишь первым направлением. Это справедливое замечание. Однако смысл его может быть прояснен более основательно, если обозначенные направления теоретизирования по поводу власти были бы соотнесены друг с другом. Одни направления в данной классификации связаны с

45

изучением основного содержания властных функций – отношениями господства и подчинения, другие – с механизмами осуществления власти, третьи – с предпосылками власти, формирующимися на уровне привычек, менталитета или габитуса.

Советское прошлое

М. Кивинен отвергает тоталитаристскую интерпретацию советского общества и советского политического режима. Он опирается при этом на анализ как сложных исторических преобразований, происходивших в советском обществе, так и состава правящей элиты, представленный в работах Д. Лейна, О. Крыштановской и некоторых других исследователей. В результате формулируется следующая важная характеристика советского общества: «Социализм не является моно-организованной общественной системой, управлявшейся неизменной унитарной номенклатурой и политбюро…. «Унитарный» подход ведет ко многим упрощениям» (с. 70). С этим исходным утверждением трудно не (321) согласиться, принимая во внимание основные этапы довоенной, военной и послевоенной истории страны. Обращаясь к российской социологии, напомню периодизацию советского общества, предложенную Ю. Левадой, который выделяет четыре этапа советской истории, каждому из которых соответствует собственная личностная дифференциация. Это - раннесоветский, позднесоветский, период перестройки и возникновение новой ситуации326. У М. Кивинена в главе о классовой структуре мы находим три основных периода: «ранний период существования СССР», «сталинизм», «период Хрущева-Брежнева» (см. с. 109-110). Заметим, что и в том, и в другом случае из периодизации выпадает наиболее значительное событие всей советской истории – война 1941-1945 гг. Помимо того, два соседствующих периода, разделенными стеной 1968 года, оказались объединенными.

Принятие решений.

Вслед за Д. Лейном Кивинен вводит в аргументацию, направленную на опровержение трактовки СССР как целостного тоталитарного общества, не только исторические, но и «структурные» аргументы: «крайне редко, - пишет он, - реальные политические решения принимались партийным руководством. Наоборот, не столько партийное руководство, сколько чиновники правительственных учреждений держали в своих руках рычаги управления…» (там же).

Согласие или несогласие с данным тезисом может быть основано при условии уточнения исторического периода. М. Кивинен предлагает учесть определенную степень

326 Левада Ю. А. Социальные типы переходного периода: попытка характеристики / Мониторинг общественного мнения. Экономические и социальные перемены. 1997, N 2

46

независимости чиновничества, аппарата от политических структур. Такая автономия имела место, но в определенных жестких пределах, в тех случаях, когда решения не затрагивали общеполитического курса. Что касается «принятия реальных политических решений» на макроуровне, то это, безусловно, относилось к компетенции руководства страной или обществом. Речь идет о решениях, касающихся определения курса на индустриализацию страны; на развитие оборонной промышленности; на разработку космических программ. То же самое можно сказать и о решениях по вопросам внешней политики, решений, касающихся административно-территориального деления страны, решений по принципиальным вопросам развития системы образования, о критериях и процедурах подбора и расстановки кадров, наконец, решений, связанных с (322) оценкой деятельности прежних руководителей. Такого рода решения не могли быть отданы на откуп чиновничества. Они действительно принимались редко, но носили долгосрочный и всеохватывающий характер. Споры по этим вопросам порой протекали достаточно остро, приобретая – до конца 20-х годов - характер общепартийных дискуссий. С середины тридцатых годов политический режим (механизм принятия решений) претерпевает радикальные изменения. Однако во всех случаях решения политического характера имели последствия, рассчитанные на десятилетия.

При этом, как справедливо замечает М. Кивинен, для теоретического анализа особый смысл имеет рассмотрение непреднамеренных (нежелательных) последствий

принимаемых решений. Однако здесь возникает ряд вопросов: во-первых, об основаниях и мотивации принятия решений, во-вторых, о содержании и форме полемики, которая так или иначе присутствует в ходе выработки решения, в-третьих, о масштабе и характере «сопротивления материала» после принятого решения, о соотношении оппозиции и поддержки в ходе осуществления решений. М. Кивинен склонен полагать, что все решения советской власти были обусловлены содержанием «большевистского проекта» или «Великой повести большевизма», как он называет этот проект, то есть "теоретической доктриной марксизма-ленинизма". Думаю, что такая трактовка этой проблемы далека от действительности. При всей склонности к догматизму и подчеркивании идеологического фактора, советские руководители были практическими политиками, которые достаточно внимательно относились и к внешним угрозам, и к поддержанию монолитности партийного руководства. Огромное значение для принятия решений имела внутригрупповая борьба за власть и влияние, поскольку сторона или группа, одержавшая победу в этой борьбе, приобретала и дискурсивную власть, состоявшую в «нужной» интерпретации событий, и гегемонию, обеспечивавшую доминирование именно этой точки зрения, и реальную власть, состоящую в кадровых перемещениях и передвижениях.

47

Хотелось бы заметить, что специфика властных отношений в советском обществе после 1917 г. состояла в том, что само вхождение во власть носило экзистенциальный характер. Человек, вошедший во власть, полностью идентифицировал себя с полученными и принятыми на себя полномочиями. Интерпретация любой деятельности как «строительства социализма» и "участка классовой борьбы" означала возможность распоряжения не только временем или способностями подчиненных, но и самой их жизнью. При этом вхождение во власть не могло иметь иного содержания (323) и смысла, помимо исполнения переданных данному лицу функций. Это означало, что и его собственная жизнь постоянно оставалась в зоне риска. В большинстве случаев эта идентификация была осознанной. "Жертвовать жизнью" во имя высших интересов было своего рода идеалом и нормой поведения, что во многом объясняет безропотное восприятие сталинских репрессий со стороны партийного и государственного аппарата. Вопрос же о правильности или неправильности применения конкретных репрессивных мер к данному человеку имел десятистепенное значение. Действительное радикальное изменение, произошедшее после смерти Сталина, состояло в разделении властных полномочий и самой жизни. Отстранение Н.С. Хрущева (1964 год) уже не означало его физического уничтожения, а М. С. Горбачев, сложивший с себя полномочия Президента

СССР, имел возможность даже испытать вновь свою политическую судьбу на российских президентских выборах.

Не лишним будет и такой вопрос: что означает само разделение последствий на «планируемые» и «непреднамеренные»? Насколько далеко наличная власть могла проникнуть в тенденции развития событий? Какова была роль неблагоприятного прогноза, предсказания нежелательного хода событий? Ознакомление с историей страны, например, подсказывает, что решение об индустриализации исходило, прежде всего из учета вероятности неблагоприятного развития событий на международной арене! И это решение, несомненно, носило радикальный характер, связанный с преобразованием аграрной страны в индустриальную державу. Достигнутый к началу 40-х годов уровень промышленного развития оказался необходимым условием победы Советского Союза во второй мировой войне! Иными словами, чтобы вполне оценить идею непредвиденных последствий, которая занимает очень важное место в аргументации автора книги, необходимо уметь оценить и ожидаемые последствия, хотя бы в минимальном объеме.

Если бы такая задача была поставлена, то мы получили бы возможность использовать важный компонент социологического дискурса, а именно, попытаться выяснить роль "способов определения ситуации", которая играла определяющую роль в

48

практической политике советской власти. Ведь коррекция «Великой повести большевизма» лежит именно в этой плоскости, и «определение конкретной ситуации» имело гораздо большее значение для практики, нежели следование теоретически обоснованному идеалу.

Что касается решений управленческого характера, связанных с методами осуществления стратегических решений, технологии (324) и организации ресурсов, то здесь действительно решающую роль приобретает общегосударственное и местное чиновничество. При этом соотношение стратегических («руководящих») и оперативных («управленческих») решений было далеко не всегда одинаковым на разных этапах истории советского общества.

М. Кивинен вводит еще один аргумент, подчеркивающий практический плюрализм правящей элиты советского общества: «В самой партии также не было единства: партия делилась на различные группировки. Именно конфликт внутри элиты привел … к разрушению политического согласия брежневской эпохи» (с. 70). Заметим в связи с этим, что «брежневская эпоха» – хотя и продолжительный, но весьма своеобразный этап советского общества, в рамках которого намечается и развертывается политический и экономический кризис, подготовивший распад Советского Союза. Применительно к этому периоду вполне справедливо признание противоречий между разными властными структурами, в том числе и между государственным аппаратом и высшим партийным руководством.

В связи с анализом изменений во власти М. Кивенен возвращается к анализу сталинизма, опираясь как на советологическую литературу, так и на российскую литературу конца 80-х годов. Наиболее последовательно он выступает против двух точек зрения, имеющих еще и сейчас достаточно широкое распространение в российской литературе.

Во-первых, это, как уже упоминалось, теория тоталитаризма. Ее недостаток, по мнению автора, – «слишком общий характер». С помощью этой теории в период холодной войны утверждалось «представление о нацистской Германии и Советской России как явлениях, имеющих между собою немало общего» (с. 49). Кроме того, «теория тоталитаризма упускает из виду тот факт, что власть в СССР была во многих отношениях очень плодотворной» (с. 77). Это – безусловно, верное утверждение, которое разделяют многие серьезные специалисты, изучающие российское общество.

Оригинальная идея, принадлежащая автору книги, заключается в том, что Кивинен находит нечто общее между «теорией тоталитаризма» и «теорией гражданского общества»

49

начала 90-х годов. Обе теории «абстрагируются от экономических структур, при этом теория гражданского общества не имеет четкого понятия власти, в то время как теория тоталитаризма ориентируется на абстрактные идеальные типы, ни одна из теорий не ставит проблему взаимоотношения культуры и власти» (с. 50).

Еще одно объяснение сталинизма, получившая признание в 90-е годы, это концепция «русской ментальности», с которой ав(325)тор не соглашается по другим соображениям. С точки зрения современной социологии, «теория ментальности несостоятельна, поскольку концепция актора и структуры остается в ее рамках достаточно туманной» (с. 62). Обращение к ментальности не позволяет принять во внимание социальное структурирование советского общества, равно как и того обстоятельства, что «его культура достаточно далеко ушла от архаики кочевого образа жизни» (там же).

По мнению автора сталинизм нельзя рассматривать и как результат сознательного проекта, насажденного одним лицом, номенклатурой или политбюро. Утверждение сталинизма – это «ситуативный процесс, подверженный постоянным изменениям» (там же). Это процесс непреднамеренного изменения культурных кодов, заложенных в большевизме, которые подробнее рассматриваются в третьем разделе книги.

Классы – их сила и слабость

Так же, как и в случае с проблематикой власти, М. Кивинен начинает с характеристики исследований классовой проблематики в современной социологической литературе. В этой связи он обращает внимание на ряд тонкостей. Речь идет о разграничении таких понятий, как классовый анализ и классовый подход или понятий «положение класса» и «классовая ситуация» (с. 85). Кивинен выступает против двух крайних позиций, сложившихся в социологической литературе. Одна из них – стремление объяснить все явления общественной жизни с помощью классовых интересов, другая – полное игнорирование классов и их интересов, подмена анализа классовых противоречий идеей функционального разделения труда. По мнению автора книги, «суть классового анализа состоит именно в том, чтобы определить, что может, а что не может быть объяснено ссылкой на класс; какие реальные социальные конфликты порождаются классовыми противоречиями» (с. 84). И далее Кивинен делает небольшое, но весьма существенное добавление: «Это не означает, что классовый анализ решает одни и те же задачи применительно к любому обществу – российскому, западноевропейскому или американскому. Напротив, именно сравнение разных обществ является одной из наиболее фундаментальных задач исследования классов» (там же).

50

Углубляя этот тезис, автор полагает, что было бы интересно сравнить классовую ситуацию соответствующих групп в России и западных странах. "Однако это вряд ли возможно потому, что нынешний период реформирования общества – уникальный про(326)цесс, нуждающийся в особых категориях для описания. Без этих категорий мы не сможем адекватно исследовать такие явления как «потенциальный средний класс» и «эрозия трудового коллектива» "(с. 87).

Главное для Кивинена состоит в том, что классы – это не только социальноэкономические реальности, но и культурные конструкты. Кроме того, вообще классы – это не единственные субъекты исторических преобразований. При определенных обстоятельствах немаловажную роль могут играть и иные сообщества, как, например, нации или религиозные сообщества. Что такое классовый интерес? Как он связан с классовой ситуацией и классовым сознанием (самосознанием)? Ни классовые интересы, ни интересы иных сообществ не должны, по мнению автора, сакрализироваться, поскольку, с одной стороны, они могут искажаться в ходе идеологических интерпретаций, а с другой стороны, они могут изменяться по мере изменения классовой ситуации.

М.Кивинен полагает, что необходимо установить связь классового анализа с базовыми концептами социальной критики, к числу которых он относит следующий ряд понятий: эксплуатация, отчуждение, господство и умственный труд. Со своей стороны он и предпринимает такую попытку, обращаясь к материалам исследований советского и постсоветского общества. Вывод, к которому приходит автор, следующий: «Общие формы существования классовой структуры существенно изменяются в разные периоды истории

СССР. На разных этапах различаются также формы подчинения и эксплуатации. В разные периоды демографический профиль различных классов и их образ жизни порождает различные классовые идентичности. Они, однако, в значительной степени отличаются от классового пространства, в центре которого находится «идеальный рабочий класс» (с.110). Иными словами, все официальные характеристики социализма как общественнополитической формации - уничтожение эксплуатации и классовой дифференциации общества, ведущая роль рабочего класса, преодоление отчуждения человека, - если и не опровергаются полностью, то, по крайней мере, ставятся под сомнение.

В этом же разделе ставится вопрос и о перспективах исследований социальной структуры российского общества. Автор уверен в плодотворности классового подхода к анализу современного российского общества. Он обращает преимущественное внимание на два сюжета – становление среднего класса и формирование профессионального общества. Ныне в российской социологической литературе стали привычными заявления

51

на тему провала (327) проекта формирования среднего класса как социальной базы демократизации властных отношений. Действительно, вместо среднего класса в результате избранного способа ускоренной приватизации государственной собственности, которая якобы была общенародной, мы пришли к союзу крупного капитала и бюрократии. О.Шкаратан называет это "номенклатурно-бюрократическим квазикапитализмом"327. На мой взгляд, несомненный просчет избранного в начале 90-х годов курса реформ состоял в разрыве между задачами формирования среднего класса и профессионализации общества. Ведь средний класс или средние слои – в социальнополитическом отношении – весьма аморфное образование, тем более, если он строится на основе мелкого, преимущественно торгового предпринимательства. Совсем другое дело – тот средний класс, в фундаменте которого высокая оценка профессионального труда, развитие производства, освоение и создание новых технологий, соединение специальных умений и теоретических знаний, позволяющих осваивать реальные достижения мирового опыта в области организации производства. Советское общество, как бы его ни отвергали, было обществом профессиональным328. Либеральные реформы привели не только к разрушению политических основ советской бюрократии, но и к размыванию и разрушению профессиональных ценностей, навыков, высокого статуса специальности, компетенции и ответственности. Ориентация на рынок как на главный инструмент построения либеральной экономики и экономической основы гражданского общества оказалась запоздалой и поэтому практически ошибочной. Но в выборе пути огромную роль сыграло нетерпение новой политической элиты, ее стремление утвердиться во власти любой ценой и как можно быстрее. Необходимо осознать, что благополучие России, создание свободного общества свободных людей возможно только на путях воссоздания профессионализма, повышения статуса профессиональной компетенции во всех областях деятельности.

Культура

Третий раздел оказывается наиболее сложным по способу изложения. Именно здесь в наибольшей мере обнаруживается намерение автора книги представить «гипотетический умственный эксперимент». Суть его в том, чтобы предложить некоторую

327Шкаратан О. И. Российский порядок: вектор перемен. М.: Вита, 2004. С. 191-192.

328См., например, H. Perkin. The Third Revolution. Professional Elites in the Modern World. London. 1996. Chapter 6. Soviet Russia: Gulliver’s Giant.

52

схе (328) му и попытаться использовать ее для объяснения загадок российской истории. В чем же состоит эта схема?

В отличие от многих аналитиков М. Кивинен обращается не к Марксу и не к Веберу, а к третьему классику западноевропейской социологии – Эмилю Дюркгейму. Одна из главных работ Дюркгейма - «Элементарные формы религиозной жизни», написанная автором на основании изучения племенной жизни австралийских аборигенов. Дюркгейм обнаружил в изучаемом им сообществе феномен сакральности, играющем решающую роль в воспроизводстве жизни племени. Духи предков, места их захоронения, легенда происхождения племени, авторитет вождя – все это компоненты Священного или Сакрального - требуют безусловного поклонения, закрепляемого определенными ритуалами. Дюркгейм показал, что такого рода элементы существуют во всяком обществе. Их функциональное назначение – духовное воспроизводство этого общества как целого. Эмоциональное состояние, переживаемое индивидом в ходе исполнения ритуала, поддерживает в нем тот комплекс чувств, который обеспечивает связь этого индивида с обществом, делает его членом именно этого племени. Дюркгейм и его последователи перенесли этот способ описания социальности на иные, в том числе и на современные развитые общества, в которых сакральность также имеет место и является важным источником мотивации индивидуального поведения.

М. Кивинен попытался выделить и описать компоненты сакрального, присущие «Великой повести большевизма». В современной социологии такой анализ действительности является необходимым компонентом. При этом идея сакрального соединяется с концепцией «культурного кода» – набора смыслов мотивации поступков, специфических для каждой национальной культуры. Кивинен в этой связи утверждает два важных тезиса.

Во-первых, вслед за Н.А. Бердяевым он обнаруживает сходство большевизма и православия. Отметим, что феномен веры играет очень большую роль в массовых мобилизациях любого характера. Естественно, что большевизм, как и любое иное политическое движение, апеллирующее к массам, включал в себя компонент веры, а следовательно, и определенные элементы сакрализации вождей и идеалов.

Во-вторых, по Кивинену, код российской культуры связан с ее непременным дуализмом. Идея дуальности русской культуры также выражена Н.А. Бердяевым, но М. Кивинен предпочитает сослаться в данном случае на Ю.М. Лотмана. Сакральное (в переводе избрано слово «Божественное») находится в дуальной оппозиции к Мирскому. Далее схема приобретает вид шестиугольника (вопреки (329) символу пятиконечной

53

звезды), в котором резюмируются (или постулируются?) шесть оппозиций: Науки и Религии, Прогресса и Отсталости, Развития производства и Нищеты, Города и Деревни, Пролетариата и Буржуазии, Партии и Царизма (см. с. 182 и 219).

Автор говорит об особой значимости этих священных кодов культуры, поскольку именно бинарные напряжения «порождают сильные семантические комбинации и мотивы», «порождают мотивы действия и дают ему импульс» (с. 182-183). Заметим, что и в этом случае при обращении к объяснению мотивов действия вопрос об "оценке ситуации" как собственно социологическому приему остается вне поля зрения автора.

Нельзя опустить и еще один элемент предложенной схематики, а именно то, что священные символы, сформировавшиеся в качестве основания бинарного кода, «подвержены постоянным изменениям на протяжении всей истории Советского Союза». Здесь мы подошли к очень важному месту в построении схемы, поэтому нужно отнестись к тексту с особым вниманием. «Все священные символы сопровождались тенью из негативных или неясных интерпретаций. Значит, каждому элементу священного соответствует не только прямая оппозиция, но и «неясная негативная интерпретация», без которой нельзя обойтись в дальнейшем изложении, поскольку эти неясные интерпретации оказываются обязательно табуированными. Эти неясные интерпретации выглядят несколько странно: Демонизация действительности, Хаос, Потребление, Крестьянский образ жизни, Номенклатура и новый средний класс, НКВД! В результате «структура российской культуры может быть представлена в виде треугольника, углами которого являются Мирское, Божественное и Табу» (с. 183-184).

Таким образом, автор приходит к следующему теоретическому выводу: чтобы объяснить гибель «Священной повести большевизма», «следует вести речь о непреднамеренных последствиях, вызывающих особую напряженность между кодом и действительностью. Для каждого аспекта сакрального существовал особый дополнительный аспект. Этот третий аспект поначалу отвергался или игнорировался бинарными кодами. Но после первых попыток превратить коды в реальную социальную практику, изменить мир с их помощью, третий аспект заявлял о себе, становясь непреднамеренным последствием предпринимаемых шагов… Первоначальный код не может воспринять дополнительных преобразований. Поэтому они превращаются в табу, в негативное божественное, которого нельзя касаться… В результате политический процесс развивается в напряженном поле между божественным и дополнительным случаем» (с. 184). (330)

54

Далее следует описание шести – уже не оппозиций, - а треугольных схем, которые автор стремиться наполнить материалом из советской истории. В этом разделе можно встретить интересные суждения по частным вопросам, и важные – по вопросам общего характера.

Приведем два из них, которые обозначим как Суждение А и Суждение Б.

Суждение А: «В период между 1928 и 1941 гг. численность промышленных рабочих выросла втрое, возникли совершенно новые отрасли промышленности, было создано 8000 новых предприятий, повышенными темпами развивалась урбанизация. В этой ситуации росла напряженность, вызванная тем, что большей частью неграмотное сельское население, привыкшее к крестьянскому быту, должно было научиться использованию машин, работе в непривычно сложных организациях. Одновременно это население должно было научиться читать, уважать начальство, работать по часам, а не по солнцу, пользоваться урной и носовым платком» (с. 185-186). Здесь мы видим одно из немногих упоминаний о реальных проблемах, которые могут быть объяснены без обращения к схеме Э. Дюркгейма.

Суждение Б.: «Решающий шаг от большевизма к сталинизму был сделан в тридцатые годы: традиционные ценности были восстановлены, Сталин – уподоблен царю, Ленин – превращен в сюжет для фольклорных произведений. Одновременно были введены в оборот элементы дореволюционной культуры: иерархия, компетентность, дисциплина в школе, на заводе и в обществе в целом» (с. 225). И движущая сила этого превращения не только в злой воле отдельных личностей, не в борьбе группировок, не в стремлении к тоталитарному господству над обществом и личностью, а в непреднамеренных последствиях самого большевистского проекта.

Как заметил сам автор книги, его точка зрения направлена на преодоление священного трепета перед идеологией, т. е., перед содержанием долгосрочного социального проекта, направленного на радикальное преобразование действительности. Но более убедительное обоснование этой позиции предполагает опять-таки учет того момента, который в социологии получил название «определение ситуации». В какой мере практическая политика исходила на самом деле из содержания сакральных идеалов, а в какой мере – она определялась реалистическим пониманием ситуации на разных уровнях социальной структуры? Не являлось ли изменения, описанные в суждении А, результатом не только «Священной повести большевизма», но и систематических оценок ситуац(331)ии, складывающейся в отношениях между СССР и враждебным к нему миром? И не является ли некоторым преувеличением ситуация, описанная в суждении Б? Да, мой

55

собственный дед уподоблял Сталина царю (в разговоре, который состоялся примерно в 1950 году, т. е. при жизни Сталина), но и он понимал, что основное в монархии не просто единовластие, но и наследование власти «по крови»! А что касается иерархии и дисциплины, то без этих элементов общественной организации не существует ни одно индустриальное общество!

Вопрос же более широкого плана – могут ли в политике и в любых иных областях общественной или экономической жизни приниматься такие решения, последствия которых полностью предсказуемы? А если любое решение включает в себя элемент непредсказуемости, то каким образом можно отделить предсказуемый элемент от непредсказуемого? Ведь люди, даже находящиеся на вершине власти, никогда не превратятся в богов. Правда, тоска по предсказуемости действий в какой-то мере выражает это несбыточное стремление!

Хотя автор книги в своей иронической декларации как бы стремится занять позицию над идеологическими контроверсами, все же он не скрывает своей симпатии к левой составляющей, представленной попытками найти социал-демократический элемент российского политического пространства. Однако и здесь М. Кивинен отнюдь не склонен к таким советам, которые ориентировали бы российских политиков на повторение пройденного.

Основная идея этой работы – развитие социологической рефлексии, основанной на отказе от замалчивания фактов и от практики табуирования того, что не вписывается в традиционные схемы мышления329. «Найти дорогу вперед можно только при помощи рефлексирующего социологического анализа, не закрывающего глаза на особые структуры российской социальной реальности. Это даст возможность глубже понять происходящее и наполнить большим смыслом критический подход» (с. 241).

Думаю, что заинтересованный читатель, несмотря на некоторые слабости рассматриваемой работы, будет благодарен М. Кивинену за этот призыв к рефлексии по поводу достаточно противоречивого опыта российских преобразований, которые пока что не получили завершения.

Ойзерман Т.И. Проблемы. Социально-политические

329 Идея рефлексивной политики занимает всё большее место в современном дискусе гуманитарных наук. См. об этом раздел «Политический конфликт и возможности формирования рефлексивной политики» в моей работе «Социология конфликта», М. «Аспект пресс» 1996.

56

и философские очерки330

К вопросу о характере пересмотра позиций

Эпохи быстрых социальных изменений всегда характеризуются радикальным изменением взглядов. Бывает так, что новые идеи предшествуют реальным переменам, как это было в эпоху Просвещения, В наше время и в нашей стране изменение теоретических позиций чаще следует за событиями реальной жизни. Распад СССР, коренная ломка экономических отношений, введение новой Конституции, борьба за восстановление российской государственности – эти изменения, раскалывавшие российское общество по поводу базовых ценностей, и порою воспринимавшихся в качестве катастрофы, побуждались напряжениями, возникавшими в сфере практической политики. Тем более, эти события нуждаются в осмыслении post factum. Общество стремиться понять самое себя, и этого понимания невозможно добиться, не подвергая критическому анализу тех взглядов и той системы мышления, которые были основополагающими для советского общества, для советского этапа существования и развития России.

В социологическом плане важен не только процесс пересмотра взглядов. Важно и то, кем и когда такой пересмотр, осуществляется. В конце концов, когда разрушается единая идеологическая система, служившая скрепляющим каркасом прежнего социальнополитического строя, рано или поздно в новых условиях возникает потребность в новом ценностном консенсусе. Разумеется, речь идет не о прежних способах обеспечения идеологического контроля, и не о создании государственной религии, а о гораздо более широких рамках искомого ценностного консенсуса, который все же позволяет очертить бытие того «Мы», которое называется современной Россией.

Заметим, что пересмотр взглядов многих деятелей политики и публицистики в первые годы реформирования институтов советской системы был просто обвальным. Некоторые артисты сжигали на глазах у публики свои партийные билеты; политические деятели просто открещивались от марксизма, независимо от своих постов, диссертаций, монографий, в которых они только что декларировали свою верность партийной идеологии. Скорость пересмотра позиций невольно наводила на мысль, что прежние взгляды и прежние монографии были лишь прикрытием карьеристских устремлений. Такого рода «идеологам» и «партийным кадрам» были безразличны теоретические

330 Ойзерман Т.И. Проблемы. Социально-политические и философские очерки М. 2006.( Рецензия нп

книгу Т. И. Ойермана подготовенв в соавторстве с члденом-корреспондентом РАН М. К. Горшковым)

57

основания их деятельности, важно было во время пересесть с одного поезда на другой, чтобы не опоздать к «разделу пирога» государственной собственности и имущества. (Ур)

Ценность новой публикации Т. И. Ойзермана состоит в том, что автор показывает новый тип пересмотра взглядов. Он не открещивается от своих прежних позиций, а подвергает их всесторонней и достаточно основательной самокритике. Теодор Ильич открыто заявляет о том, что он «был убежденным мар(333)ксистом» (с. 9), Однако во времена идеологического доминирования догматической версии марксизма, творческие идеи, даже марксистские по своему содержанию, далеко не всегда могли быть опубликованы. Именно самокритика является стимулом высказанных на протяжении всей работы совокупности идей и соображений, касающихся как прежней истории идеологической борьбы в европейском рабочем движении, так и изменившейся ситуации в современной России. В новых условиях появилась необходимость переосмыслить наследие и марксизма, и ленинизма с тем, чтобы понять, почему история не пошла в том направлении, которое ей предсказывали основоположники марксизма, в чем состояли заблуждения их самих, и их российских последователей.

Книга Т. И. Ойзермана состоит из двух частей. Первая названа «Социальнополитическая тематика» (10 статей), вторая «Философская тематика» (17 статей). Очевидно, что второе направление преобладает, особенно, если учесть то обстоятельство, что второй раздел представляет иногда весьма лаконичное, а порою и развернутое изложение истории классической философской мысли – от Аристотеля до Гегеля. Даже профессионально подготовленный читатель найдет в этом разделе немало интересных соображений об античных философах, о философах нового времени – о Р. Декарте, Ф. Бэконе, Б. Спинозе, Т. Гоббсе, Д. Локке, об основоположниках французского просвещения Ф. Вольтере, Ж. Руссо, Ш. Монтескье, Д. Дидро, К. Гельвеции, Ж. Кондорсе, о классиках немецкой философии И. Канте, И. Фихте и Г. Гегеле. В поле зрения автора, разумеется, остаются и современные философы Ясперс, Маркузе, Рассел, Витгенштейн, Орьтга-и-Гассет, Сантаяна и др. (Ур)

Все содержание этой работы охватить невозможно. Поэтому остановимся на нескольких вопросах, которые особенно важны для осмысления современной российской социологии.

В первом разделе мы обратим внимание на две принципиальных статьи. Первая называется «Самокритика марксизма – категорический императив интеллектуальной честности». Вторая – «К вопросу происхождения ленинизма». Общая установка, объединяющая эти работы, состоит в том, что «необходимо, - по мнению Т.И.Ойзермана, - противопоставить невежественной, огульной критике марксизма научный анализ его

58

действительных заблуждений, анализ, который, разумеется, не охватывает всего содержания марксизма и, конечно, не перечеркивает его научного значения» (с. 12). Первое – и наиболее важное – по мнению автора - заблуждение основоположников марксизма, проистекает из того, что они, после 1859 года, когда были сформулированы основы материалистического понимания истории (знаменитое «К критике политической экономии. Предисловие», не пересмотрели своих представлений из «Манифеста Коммунистической партии» (1848) об «уровне развития капиталистической формации, а значит, и об исторических перспективах перехода от капитализма к посткапиталистической общественно-экономической формации, которую они называли коммунизмом» (с. 13). Вторым заблуждением основоположников «является положение о прогрессирующем обнищании пролетариата в ходе развития капитализма» (с. 17).

Третье заблуждение, - по мнению Т.И., - сопряжено с ошибочным толкованием взаимосвязи «способа производства и способа распределения, материальных благ» (с. 21). Речь идет, прежде всего, о соотношении заработной платы наемного рабочего и прибыли капиталиста, которая, как показала практика (334) ХХ века, может регулироваться государством с помощью инструментов налогового обложения. «Та часть прибыли, которая идет на личное потребление капиталиста, – замечает Т. И., облагается самым большим прогрессивным налогом» (с. 21) «Факт остается фактом: в развитых капиталистических странах трудящиеся добились такого уровня заработной платы, медицинского обслуживания и пенсионного обеспечения, о котором трудящиеся реально существующего социализма могли лишь мечтать. В этом смысле можно сказать, что социальные программы, которые обосновывало марксистское социалистическое учение, в немалой степени выполнены в передовых капиталистических странах» (с. 22). При этом они выполнялись при поддержке или по инициативе социал-демократических и социалистических партий и правительств соответствующих стран. Поэтому общая оценка марксизма, которую дает Теодор Ильич, - не сводится к его заблуждениям, в которых все же содержался момент истины (с. 28). «Можно с полным правом утверждать, что марксизм в большей мере, чем все другие социальные учения вместе взятые, повлиял на общественное развитие ХХ века, на переход от хищнического, акульего капитализма к капитализму с человеческим лицом. Организованное рабочее движение, охватившее миллионные массы … обусловило эту эволюцию капитализма. И хотя это массовое движение развивалось не под флагом марксизма, именно марксизм был его первым вдохновителем, так же, как и вдохновителем социал-демократических партий, которые возглавляют современное рабочее движение» (с. 2829).

59

Критика Ленина в работе Ойзермана еще более остра, чем критика Маркса и Энгельса. Одна из главных идей этой критики строиться на противопоставлении взглядов Ленина и Плеханова на возможность осуществления социалистической революции в России. Возможно, что с точки зрения теоретических постулатов Плеханов был ближе к исходным положениям Маркса. Но между В. М. Лениным и Г. В. Плехановым существует колоссальное различие в других отношениях. К 1917 году Плеханов практически отошел от участия в революционной борьбе. В. И. Ленин же стал с апреля 1917 года не только лидером наиболее радикального крыла в российском революционном движении, но и харизматическим вождем революционной массы. Мотивация вождя, практического организатора революционного движения радикально отличается от мотивации деятельности теоретика. Каждый новый день ставит перед ним новые вопросы, на которые нет ответов в теоретическом анализе.(335) Можно сказать лишь одно: для Ленина, как и для других вождей большевиков, особое значение имел опыт Великой буржуазной революции 1789-1793 года, в особенности опыт якобинской диктатуры. Между событиями во Франции этого периода и ходом русской революции существует немало параллелей, в особенности в связи с противостоянием белого и красного террора, гражданских войн, борьбой с Вандеей, судьбами монархов, чрезвычайных декретов и т. д. Революционное насилие рассматривалось большевиками в качестве повивальной бабки при рождении нового невиданного еще в истории общественного строя. Практическая борьба немыслима без постоянных ошибок. Их можно осуждать, разоблачать, можно негодовать по поводу их свершения, Можно даже приходить к выводу, что диктатура Лавра Корнилова была бы более благоприятной для России, чем диктатура большевиков, как это делают некоторые публицисты. Можно даже рассматривать акции примирения между «красными» и «белыми» времен гражданской войны как политику реванша. Но как бы ни оценивать события этого периода и сам ход революционного процесса, историю отменить невозможно. Нынешнее поколение россиян остается наследником Великой революции 1917 года, включающей в себя и февраль, и октябрь, гражданскую войну и опыт индустриализации.

Из второго раздела книги чрезвычайно важны проблемы обсуждения истинного знания и в еще большей мере проблематика «основных вопросов философии».

Как известно, Ф. Энгельс в работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886) сформулировал основной вопрос философии как вопрос об отношении мышления к бытию, духа к материи: что первично? Бытие или сознание? Материя или дух? Природа или человеческая мысль? В зависимости от ответа на этот вопрос все направления философской мысли были подразделены на два направления:

60

материалистическое и идеалистическое. Такое деление философии на два лагеря, находящиеся в состоянии борьбы друг против друга, было признано в марксистской литературе классическим и единственно верным. В. И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» (1908) еще более обострил эту позицию, подчеркнув, что любое идеалистическое мировоззрение есть путь к религии. Другое уточнение Ленина состоит в том, что при анализе любой философской доктрины необходимо выявлять ее гносеологические и классовые корни.

Т.И.Ойзерман предлагает критический анализ этих утвердившихся в марксизме истин на основании исследования исто(336)рии западноевропейской философии, и приходит к выводу о многообразии философских систем, каждая из которых обладает своим основным вопросом философии. При этом сама постановка вопроса Энгельсом трансформируется в вопрос об отношении субъекта и объекта, который рассматривается как «первый основополагающий (изначальный) вопрос всякой философии» (с. 443). Разные философы выдвигали различные вопросы в качестве основных – о смысле индивидуального человеческого существования (А.Камю), о природе реальности, которая снимает противоположность материального и духовного (реализм Н.Гартмана), о границах познания (И.Кант) и др.

Именно в связи с рассмотрением «Критики чистого разума» автор ставит три вопроса, которые вполне могут быть отнесены к основным вопросам философии «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? В «Логике» Кант дополняет этот вопрос четвертым: Что такое человек? Этот вопрос, по моему убеждению, - пишет Т.И.Ойзерман, - как и по убеждению Канта, является самым, если можно так выразиться, основным» (с. 460).

Многие из этих вопросов рассматриваются в качестве основных не только в философии, но во всей совокупности гуманитарных дисциплин, в том числе и в социологии. Напомним в этой связи некоторые из названий признанных в российском обществе социологических исследований: «Человек и его работа» (Здравомыслов, Рожин, Ядов. (1967), «Человек и его работа: в СССР и после» Здравомыслов, Ядов. 2003), «Человек после работы» (Гордон, Клопов, 1972), «Человек биологический, социальный, духовный/Шубкин/Общая социология. Хрестоматия Сост. Здравомыслов, Лапин. 2006), «Ищем человека» (Левада, 2006) и т. д. В таком рассмотрении «основных вопросов философии» обнаруживается явное пересечение исследовательских полей ряда научных дисциплин и, прежде всего, философии и социологии. Помимо обращения к «природе человека», здесь и вопрос о разных определениях социальной реальности, о структуре

61

социального действия, о динамике ценностей человеческого бытия, о характере целеполагания как мобилизующего начала социально-политической деятельности.

Есть множество иных вопросов, связывающих философию и социологию, которые ныне не исчерпываются вопросом о соотношении диалектического материализма и материалистического понимания истории. Возьмем, к примеру, такое направление социологии как символический интеракционизм. Кантовская постановка вопроса (см. выше) здесь дополняется цент(337)ральным вопросом: а что такое «Я»? В английском языке существуют, по меньшей мере четыре формы выражения, обозначающие различные, но весьма важные нюансы «моего Я» Это ”I” как действующее и хотящее лицо (тело). (Я это сделал!-I did it!). «Me» - это Я, которое не только хочет и действует, но одновременно осознает то, что оно хочет и действует. Для третьего значения «Я» используется термин «Self» как «я сам» как лицо, презентирующее себя другим, и с необходимостью учитывающее реакцию на сам акт презентации, на восприятие «меня» со стороны других. И, наконец, “Myself” – как «только я, и никто другой”.

Эта теория весьма далека от определения человека как «животного, производящего орудия» (Б. Франклин, К. Маркс (с. 463)). В качестве differentia specifica человека выступает способность производить символы, которые обладают смыслом для Другого. Разумеется, так же, как и в классической социологии, человек рассматривается в качестве общественного существа, ибо он осуществляет взаимодействие, но взаимодействие это носит, прежде всего, символический характер, ибо оно осуществляется посредством основной человеческой способности – способности к речи. Джордж Мид, внедривший эти расчленения Я в современную социологию, дополнил этот набор понятий термином «обобщенного другого», в котором как бы представлен образ того общества, которое существует в моем сознании в качестве постоянного самоконтроля, некоего нравственного начала, с которым Я сообразую свои действия и поступки.

Такая трактовка индивидуального поведения имеет прямое отношение к теории факторов, рассматриваемой Т.И.Ойзерманом (c. 182-202). Для субъектов разного уровня (в том числе, и субъектов, действующих на макроуровне) первостепенное значение приобретает «определение ситуации». Ситуация, в которой находится субъект, это отнюдь на «среда» и не «совокупность действующих факторов», а та совокупность смыслов, которые субъектом воспринимаются через коммуникативные действия различного рода. При этом объективная нагрузка символов и знаков не создается отдельным индивидом, она заложена в соответствующей культуре или субкультуре. Но индивид располагает автономной способностью воспринимать или не воспринимать мир символических значений, в котором он живет. Его разум, его чувства, его эмоциональные состояния

62

обеспечивают интерпретацию и переинтерпретацию обращенных к нему символов. Человек не просто следует в своем поведении (338) обращенным к нему требованиям, просьбам, приказам и распоряжениям, он сам, оценивая ситуацию, избирает варианты поведения, за которые он несет моральную ответственность. Символический интерацкионизм, обращен, следовательно, к исследованию внутреннего мира человека, разнообразие которого определяется разнообразием символического содержания сознания, мышления, эмоциональных состояний.

Проблема человека как существа социального лишь одна из сторон пересечения философии и социологии. Дискуссия об основных вопросах философии имеет прямое отношение к обоснованию плюрализма социологических теоретических концепций, которое наблюдается в современном социологическом мышлении. Мы коснулись здесь символического интеракционизма как одной из влиятельных социологических концепций, связанных, в основном с феноменологией как философским направлением. Но в современной социологии не менее значимыми остаются такие направления как структурно-функциональный анализ (ведущий современный представитель Н. Смелзер), теория социального действия (Х. Йоас), (неоэволюционизм (Д. Александер), миросистемный анализ, опирающийся на марксистскую традицию ((И. Валлерстайн). теория социальных движений (А. Турен), теории полей социального пространства (П. Бурдье), теория социальной травмы (П. Штомпка), социология конфликта (Р. Коллинз) и множество иных направлений. Интересно отметить, что представители всех этих школ отдают дань признания и уважения Карлу Марксу как одному из основоположников современных социологических теорий.

Обратимся в этой связи к работам Н. Смелзера. В 1995 году он выступил в университете Гумбольта в Берлине с циклом зиммелевских лекций, посвященных современному состоянию социологической науки. Он разделил всю социологическую проблематику на четыре раздела: микросоциологию, мезосоциологию, макросоциологию и глобальную социологию, подчеркнув, что последняя разработана менее всего. В глобальной социологии речь идет – по Смелзеру - об интернационализации современного мира, и эту тенденцию предвидел социолог по имени Карл Маркс, «который рассматривал капитализм в качестве мировой системы, хотя, как мы видим сейчас, современная реальность пошла гораздо далее его предвидений. Одно из наиболее драматических последствий прогноза Маркса, состоит в том, что процесс пролетаризации принял интернациональный характер. И все же современный мир обнаруживает определен(339)ные специфические свойства в сравнении с теми, которые были высказаны самим Марксом. Промышленность в развитых регионах мира заметно уменьшились –

63

отчасти благодаря экспорту целых отраслей в менее развитые части мира. В развитых же странах произошло также огромное увеличение рабочих, занятых в сфере обслуживания, что вполне определенно привело к формированию пролетариата сферы услуг в этих странах (nations)»331. В другом месте Смелзер пишет: «Маркс четко определил квинтэссенцию капитализма как интернационального явления (ссылка на «Капитал»), противоречия и кризисы которого ведут его за пределы границ своего общества и к неизбежной колонизации, эксплуатации и трансформации других регионов мира. Ленин (дается отсылка на работу В. И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма») расширил значение этой формулы в его определении империализма как высшей стадии капитализма, а поскольку такой теоретик мировой системы как И. Валлерстайн в числе истоков своей теории называет материализм Маркса, постольку эта традиция живет и по настоящее время»332.

Стоит отметить, что после распада Советского Союза авторитет К. Маркса и В. И Ленина в мировой социологической литературе явно вырос. Этих авторов непременно включают в учебники по социологии (см., например, П. Штомпка. «Социология» М. 2005, 30 ссылок на Маркса и 5 ссылок на Ленина, в том числе и на закон неравномерного экономического и политического развития капиталистических стран в условиях империализма). Что касается российских авторов и изданий, то такое цитирование становится весьма редким. В чем же дело? Повидимому, наши авторы не склонны подниматься до теоретического мышления. Они полагают, что социализм, «который был построен в советском обществе» полностью определялся теоретическими положениями Маркса, Энгельса, Ленина и их последователей, не понимая простой истины, раскрывающей приоритет практики над теорией. Наиболее серьезные историки советского общества понимают, что революция 1917 года не была итогом теоретизирования; она была результатом кризиса российского общества, втянутого в Первую мировую войну. И одним из главных ее итогов стало не «построение развитого (340) социализма», а победа Советского Союза над нацистской Германией в 1943-1945 годах.

Но возвратимся к самокритике марксизма, предпринятой Т.И.Ойзерманом. Очевидно, что многие вопросы, поставленные автором, носят дискуссионный

характер. Автор так и формулирует их, предлагая продолжить дискуссию. Но эта дискуссия, как показывает автор, может быть плодотворна тогда, когда важные,

331N. Smelser/ Problematic of Sociology. The George Simmel Lectures/ 1995. UNIVERSITY OF CALIFORNIA PRESS.Berkeley · Los Angeles · Oxford.1997 University of California, p. 83.

332N. Smelser/ Problematic of Sociology. p. 75.

64

решающие направления общественной мысли не отбрасываются с порога. Марксизм, как показывает автор, был и остается существенным и непреходящим компонентом европейской культурной традиции. Он решающим образом повлиял на положение населения западноевропейских развитых стран. Благодаря богатству содержащихся в нем идей, он прочно вписывается во все основные направления гуманитарного знания и, прежде всего, в философские основания современного мышления, социологию, культурологию, антропологию, новую экономическую науку, политологию. (341)

Памяти товарища

Борис Андреевич Грушин (In memoriam) (Ур) (2.08.1929-18.09.2007)

Человек, создавший себя сам (Ур)

Борис Андреевич Грушин принадлежал к числу людей, про которых не скажешь, что они не знают, зачем они живут на свете. Пожалуй, его основная черта состояла в том, что он со студенческих лет сознательно и целеустремленно подходил к организации собственной жизни. Он не просто учился на философском факультете МГУ, он посвятил свою учебу решению для себя этого главного вопроса – что я должен сделать, и что я смогу сделать за дни и годы своей жизни? Осмыслению этой задачи помогали его учителя, в числе которым был Эвальд Васильевич Ильенков, увлекший его логикой «Капитала», Владислав Жанович Келле с его чутьем к историческому знанию, и тот круг друзей, который был избран им со студенческой скамьи – Мераб Мамардашвили, Александр. Зиновьев, Вадим Садовский, Георгий Щедровицкий. Группа студентов обозначила себя в качестве «диалектических станковистов», что само по себе было вызовом доминирующему направлению преподавания философии - «диалектическому материализму». Работа над диссертацией была ориентирована на то, чтобы овладеть методологией познавания общества. В том, что общество - это некоторая целостность, для познания которой необходима своя методология, сомнений не было: ведь целостность общества была продемонстрирована эмпирически – Советский Союз вышел победителем из смертельной схватки с нацистской Германией, и учителя, преподававшие на факультете, прошли через эту войну как солдаты и младшие офицеры.

Во времена нашего студенчества само понятие «социология» еще не употреблялось, оно существовало только в сочетании с прилагательным «буржуазная». И первая конкретная задача, вставшая перед нашим поколением выпускников двух философ(342)ских факультетов (Московского и Ленинградского), состояла в том, чтобы реабилитировать само название, обращаясь к практике социологических исследований. Первое

65

пристанище, которое Б. А. Грушин нашел по окончании аспирантуры, была самая массовая молодежная газета тех лет «Комсомольская Правда». Она выходила тиражем 18 млн. экземпляров. Главным редактором ее был известный в те времена журналист и достаточно влиятельный человек Ю. П. Воронов. Он поддержал предложение Бориса Грушина о создании при газете Института общественного мнения. Это был первый в стране Институт, созданный ради столь благородной цели. В каком –то смысле ЛевадаЦентр, ВЦИОМ, ФОМ, РАМИР и другие организации аналогичного плана – детища именно этого учреждения. И только за то, что Б. Грушин был первым директором этого Института, за то, что за 7 лет его существования он провел 27 первых опросов общественного мнения, он вполне заслуживает общенационального памятника!

В60-е годы во время первого пражского этапа своей жизни Борис Андреевич приходит

кидее массового сознания, которая вскоре превратиться в теоретическую концепцию и будет сопровождать его всю жизнь. В 1968 году в рамках Академии Наук был создан первый Институт конкретных социальных исследований. Борис Андреевич стал руководителем Центра изучения общественного мнения, здесь зародился и в значительной мере был реализован таганрогский проект, который Борис Андреевич считал «главным деянием своей социологической биографии». Замысел этого проекта состоял в сопоставлении двух информационных потоков: первый направлялся от властных структур общества к населению, второй – от населения к властным структурам. «Население» рассматривалось не вообще, это было население конкретного и в определенных отношениях типового российского города Таганрога, и властные структуры рассматривались как совокупность управляющих организаций, непосредственно связанных с населением этого города. Для изучения этих потоков было проведено 70 исследований! Огромный материал был собран командой Грушина и по тому, и по другому потоку, но в то время итоги этой работы воплотись в 29 докладных записках, адресованных в Секретариат ЦК КПСС. Лишь в 1980 году вышла в свет коллективная монография под общей редакцией Б. А. Грушина и Л. А. Оникова333 «Мас(343)совое сознание в советском промышленном городе». Сам Центр изучения общественного мнения был закрыт по инициативе нового директора Института, пришедшего на смену А. М. Румянцеву М. Н. Руткевичем значительно раньше в ходе разгрома социологии, учиненного в 1972 году. 1974-1983 годы – почти десятилетие - Борис Андреевич называет «годами… скитаний». Судьба прирожденного социолога, который всерьез задумывается над тем, не уйти ли ему в этномологию – свидетельство кризиса самого общества, а для

333 Леон Аршакович Оников - ответственный работник идеологического отдела ЦК КПСС, курировавший реализацию таганрогского проекта.

66

социологов такого класса как Б. Грушин – действительно, это «удостоверение

невостребованности»!

В 1983 году начинается светлая полоса в его жизни, благодаря новому руководству в Институте философии АН (Г. Л. Смирнов). Затем – годы перестройки, в которой Борис Андреевич принимает самое активное участие. Создан Всесоюзный Центр Изучения Общественного Мнения (ВЦИОМ). По инициативе Т. И. Заславской именно Грушин становится ее первым заместителем.

Одновременно Борис Андреевич продолжает свою деятельность в журналистике. В 1990 году он. создает свою фирму по изучению общественного мнения – «Глас народа» - “Vox populi”. Он становится инициатором системы экспертных опросов по оценке политических деятелей (а затем и деятелей крупного бизнеса), которые ежемесячно публиковались в «Независимой Газете». Таким образом впервые «мнение низов» о политической и экономической элите - в форме экспертных оценок - доводится до сведения «верхов».

В годы реформ, пришедших на смену перестройке, Борис Андреевич выступает с рядом аналитических статей, посвященных состоянию общественного сознания в этот переломный период. Грушин назвал это время «эпохой смены цивилизаций» и «социотрясением». Некоторые из его публикаций – представляют собою образцы точности и лаконичности зарисовки сложившейся к тому времени ситуации. Вот как он описывает эти годы в одной из своих статей. "Похоже, - писал он, - сегодня все уже могут видеть, что наше общество во многих своих проявлениях демонстрирует истинное безумие, требующее клинического разбирательства. Разбираться же в нем, однако, практически некому. Ведь маститым зарубежным специалистам ни разу еще не приходилось сталкиваться с подобным недугом. Что же касается наших собственных политиков, социальных мыслителей и журналистов, то большинство из них сейчас как раз - едва ли не самые "буйные" граждане России.

Важнейший показатель их явно отклонившегося от нормы психического состояния - безудержная, а нередко и откровенно бессвязная речь, полностью лишенная рефлексии и элементарной ответственности. Движимые кто манией величия, кто комплексом неполноценности, кто страхом, кто страстью к наживе или властвованию над людьми, а кто неосознаваемым эксгибиционизмом (род принародного духовного стриптиза), они все время говорят, говорят, говорят... Говорят без умолку. По всем без исключения сюжетам. С беспримерной решимостью и безапелляционностью. Вопиющим образом путаясь в словах и противореча самим себе. Перебивая, и не слыша друг друга. И главное: ни на минуту не задумываясь о ближайших и удаленных последствиях своего словоизлияния, о

67

том, чем оно может обернуться для ментального психического здоровья огромных масс людей, всех тех, кто по традиции продолжает еще внимать им - читать газеты, слушать радио и (тут беда особенно велика!) смотреть ТВ" («Независимая газета» 15 июня, 1993 года). Кризис сознания, ценностная катастрофа, духовное помешательство или смута – все это различные стороны кризисного состояния общества, схваченные Б. А. Грушиным. Определенная часть социологов, - в их числе были и те, кто содействовал возрождению социологии в 60-е годы, - стала взывать к возврату назад, в «спокойное советское прошлое». Борис Андреевич поддерживал тех, кто настаивал на продолжении реформ на основе новой рационализации массового сознания, возможности же этой рационализации были связаны с трезвой оценкой советского прошлого и с выдвижением руководства, способного оценить всю сложность и многогранность происходящих перемен. Необходим был отказ от «впадения в крайности» - от своего рода идеологического экстремизма, столь свойственного 90-м годам. Нравственным основанием этого процесса могло быть

уважение к стране, в которой ты жил и вырос, в которой получил образование и признание, по крайней мере, в виде ученых степеней и публикаций.

Последний проект Бориса Андреевича Грушина был назван «Четыре жизни России. В зеркале опросов общественного мнения». Речь шла об описании динамики массового сознания в советском и российском обществе в эпоху Н. Хрущова, Л. Брежнева, М. Горбачева, Б. Ельцина. Проект был поддержан Российским гуманитарным научным фондом. Борис Андреевич успел издать при жизни три тома, охватывающие два первых периода. Одна из наиболее важных и интересных идей в уже опубликованных томах, которые заслуживают особого разбора, состоит в выявлении изменчивости состояний массового сознания и рассмотрения уровней его компетентности в быстро меняющихся социально-политических ситуациях. Автор стремился к тому, «чтобы каждый феномен вчерашнего дня был оценен не с позиций дня сегодняшнего или позавчерашнего, а в его собственном историческом контексте» и, на мой взгляд, ему удалось этого достичь. Еще два тома – подготовлены, но смерть застала его до того, как эти тома были сданы в печать. В полном своем виде этот труд Грушина станет памятником российским преобразованиям 80-х-90-х годов, важным источником понимания того, как мыслили и чувствовали люди, и чем была сама Россия в эти переломные годы. (346).

Завершая, хочу заметить, что Борис Андреевич Грушин, на мой взгляд, не был «созданием Провидения». Это был свободный человек как в советской стране, так и в постсоветской России, и как таковой он был человеком, который создал самого себя. Но создавая себя, он создал новый социальный институт – Институт изучения общественного мнения, который остается реальным атрибутом демократического развития страны.

68

Замечу, что он основал этот институт до знакомства с трудами и практикой Гэллапа. Поэтому название «российский Гэллап» вряд ли применимо к Борису Грушину, ибо социальный и экономический контекст создания этих институтов в России и США существенно различаются друг от друга.

Борис Андреевич выполнил свою жизненную задачу и в том смысле, что он создал инструментарий, необходимый для понимания изменения массового сознания, который будет востребован новыми поколениями исследователей. (УР)

Приложение

СОЦИОЛОГИЯ КАК ЖИЗНЕННОЕ КРЕДО

Электронное интервью с профессором Б.З. Доктороым334

Напутивсоциологию

Немогбытыдляначалаочертитькругсвоихнаучныхинтересов, каконскладывался, как менялся?

Центральный вопрос моих исследований довольно прост. Почему люди ведут себя так, а не иначе? Я имею в виду не индивидуальное, а массовое, групповое поведение. Проще всего ответить: таковы их интересы! Но что такое интересы? Чем они определяются? Объективны они или субъективны? Что значит осознавать собственные интересы? Оказалось, что я наткнулся на одну из основных проблем социологической теории. Ей была посвящена моя кандидатская диссертация и первая книга [1].

Как видишь, в период самого первого приближения к социологии меня привлекали вопросы теоретического характера. Но дальше — после защиты кандидатской диссертации — началась работа в области эмпирической социологии. В 1960 году на философском факультете Ленинградского государственного университета была создана лаборатория социологических исследований. Открылась возможность ознакомиться с множеством человеческих жизней, причем в связи с главным вопросом — зачем люди (347) работают? Испытывают ли они какое-либо удовлетворение от своей работы? От каких именно сторон ее? Как воспринимается заработок?

Выявились две кардинальные темы — отношение к труду (в массовом, приземленном варианте) и методические вопросы исследования. Первая тема имеет фундаментальный характер. Отношения

334 Докторов Борис Зусманович, доктор наук, профессор. В 1994 г. эмигрировал в США в связи с болезнью сына. Регулярно публикуется в российских социологических изданиях. Совмесно с Д. Шалиным (Университет штата Невада) ведет проект «Международная социологическая инициатива» (СМ.)

69

в сфере производства, распределения и сбыта во многом формируют групповые потребности и способы их удовлетворения в массовом масштабе. На мой взгляд, это азбука социологического мышления.

Вторая тема — методология и процедура получения социологического знания. Здесь возникает вопрос о взаимодействии разных способов и уровней понимания действительности. С одной стороны — мир исследователей, с другой — рабочих, которые трудятся за зарплату и вместе с тем ищут удовлетворения в том, чем они заняты на производстве. Захотят ли рабочие откровенно разговаривать с нами? Это зависело от того, кем мы предстанем в их глазах. Отсюда еще один круг тем и те лекции, которые я впоследствии читал в Ленинградской высшей партийной школе (ЛВПШ), и известная тебе книжка «Методология и процедура социологических исследований» (1969) [2]. Впрочем, об этом крайне насыщенном и плодотворном периоде мы с Володей Ядовым многое сказали в новом издании книги «Человек и его работа в СССР и после» [3, с. 380–420].

(Как видишь, теоретические интересы дополняются интересом к эмпирической социологии, а отсюда возникает потребность заниматься методологией и методикой социологических исследований. ) (УР)

Затем вновь возвращение к теории — это подготовка сборника по современной социологии и работа над предисловием к нему (1968)335, и вновь эмпирия — изучение бюджетов времени работников партийного аппарата. Далее следуют вопросы со(348)циальной политики, теории власти, эмпирическое изучение отношения к власти — это уже в Институте марксизма-ленинизма (ИМЛ) при ЦК КПСС; социология партии, социология конфликта, опять эмпирическое изучение межнациональных конфликтов и разработка релятивистской теории нации, а сейчас — социология социологии, сравнительный анализ национальных социологических школ. Вот видишь, сколько тематических слоев! При этом ни один из них не оказывается исчерпанным и полностью завершенным, так как они связаны друг с другом и, если угодно, питают друг друга.

Вернемсякначалу... Немогбытывспомнить, чтопривелотебявфилософию?

Чтобы ни привело меня в философию — то есть на философский факультет ЛГУ, я сформировался как социолог. Это разные культурные ориентации и разные области деятельности, хотя сейчас в связи с тенденцией разрушения дисциплинарных границ, наблюдающейся во всем мире, социологи все в большей степени проявляют склонность заниматься проблемами философского

335 В.А. Ядов в своей последней книжке «Современная социологическая теория» [5] допускает несколько неточностей, связанных с упоминаемым изданием. Он пишет: «…А.Г. Здравомыслову в те годы удалось под грифом “Для служебного пользования” издать переводы работ Парсонса, а Юрия Леваду, который публично в своих лекциях излагал структурно-функциональный подход к теории, подвергли жесточайшей критике и остракизму» [4, с. 21, прим.]. Сборник текстов «Структурно-функциональный анализ в современной социологии» под моей редакцией [5] вышел в 1968 г., еще до образования Института конкретных социальных исследований. Я работал в ЛВПШ и на полставки — в отделе Ю.А. Левады в Институте философии АН. Грифа «Для служебного пользования» на обложке не было. Помимо ССА на титуле были указаны Научный совет АН СССР по проблемам конкретных социальных исследований и Отдел конкретных социологических исследований Института философии АН. Издание сборника инициировалось Ю.А. Левадой.

Что касается лекций Левады, то они были опубликованы и обсуждались уже «в другое время» — под влиянием идеологического переворота, вызванного вводом войск стран Варшавского договора на территорию Чехословакии.

70

характера. В этом я вижу определенную опасность именно для российской социологии. Толькотолько она утвердилась как самостоятельная дисциплина, и вот уже мы стремимся раствориться в вопросах широкого, философско-гносеологического характера. Но попытаюсь ответить по порядку.

Да, сначалактоты, изкакойсемьи...

Я родился и вырос в русской интеллигентской семье. Мой отец был уже третьим человеком в роду, получившим высшее образование, причем и он, и его отец были выпускниками Петербургского университета; этот же университет окончили и я, и моя дочь. Сама моя фамилия говорит о происхождении из духовного сословия и о незаурядных способностях моего прадеда, который получил эту фамилию по окончании Новгородской духовной академии. Среди моих предков и родственников есть герои обороны Севастополя и 1854–1855, и 1941–1942 годов. Многие из моей родни сложили головы на полях русско-японской, Первой мировой и Великой Отечественной войн. Среди моих предков были князья и дворяне, крестьяне (в том числе крепостные), военные, вплоть до генерал-майора, священнослужители и разночинцы — почти вся Россия. Не было лишь крупных политических деятелей и потомственных представителей рабочего класса. Территориально моя ближайшая родня происходила из Питера и Новгорода, Боровичей, Воронежа, Харькова и Гудауты. Двое моих дядей закончили Военно-медицинскую академию и жили в Москве. Один из них был репрессирован в 1938 году и реабилитирован в 1954-м. В общем, все, как у многих. (349)

(Мои родители познакомились, будучи студентами Петроградского университета по историкофилологическому отделению. Отец, Григорий Иванович Здравомыслов (1898–1942), по окончании университета преподавал русскую литературу. Мама — Евдокия Васильевна, урожденная Красильникова (1902–1980), была учительницей русского языка и литературы в школе. Мама происходила из крестьянской семьи деревни Подберезье Новгородского уезда. Каждое лето родители отправляли нас с сестрой к бабушке Фене (Федосье Васильевне Красильниковой (1880?– 1943). Бабушка была малограмотной крестьянкой из бедноты. Домик, в котором она жила, располагался недалеко от станции, на перекрестке местных дорог. В нем часто останавливались гости. Бабушка была по-русски гостеприимной. Самовар был всегда наготове для прохожего и проезжего. Застолье складывалось, наверно, каждую неделю и обязательно с песнями. Бабушка была певунья, она знала все русские песни и, конечно, песни новгородской округи. Слушая их, а потом и подпевая взрослым, я погружался в состояние счастья. Особенно я любил «Ермака», «Уж как я еще молодушкой была» (вариант с красным командиром), «Ты конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих».

Какое отношение это имеет к социологии? Моя гипотеза состоит в том, что с детства я жил в социально неоднородной среде и, возможно, это обстоятельство пробудило интерес и внимание к самым разным людям.

Родился я в 1928 году, и это означает, что 22 июня 1941 года мне исполнилось 13 лет. Как и у большинства сверстников, с началом войны закончилось мое детство. Отец и маленький братец

71

погибли от голода в блокаду. Бомба в 500 кг весом разрушила дом, в котором мы жили. Мы были эвакуированы из Ленинграда по льду Ладожского озера в феврале 1942 года. Но голод не прошел бесследно. Блокада оказалась вписанной в мое тело. С 1944-го по 1948 год я пролежал в больнице с туберкулезом позвоночника. Там я окончил школу и поступил на заочное отделение философского факультета ЛГУ: опыт болезни располагал к философствованию о смысле жизни. Память об отце была внутренним мотивом выбора. Он успел мне передать стремление к знаниям. Жизнь в больнице в этом возрасте сильно усложняет нормальную социализацию. Начать с того, что мне пришлось заново учиться ходить, вначале на костылях, потом с палочкой и в корсете. В таком виде я и появился на факультете в начале 1949 года, во втором семестре. Выписавшись из больницы, я как бы получил доступ в нормальную, обыкновенную жизнь. Все в этой жизни было для меня ново, и я смотрел и смотрел вокруг, удивляя некоторых сокурсников (особенно сокурсниц) своим любопытством… Комплекс неполноценности мне удалось преодолеть к четвертому курсу.

Вкус к научной работе я впервые почувствовал благодаря семинару, которым руководила Зоя Михайловна Протасенко. Она поручила мне подготовить доклад о соотношении абстрактного и конкретного в марксистской философии. Я работал над темой с большим интересом, и доклад прошел успешно. К сожалению, я не сохранил этих записей, по наивности полагая, что все, что освоено и произнесено, будет храниться в памяти.) (УР)

Чтобысейчасхотелосьвспомнитьостуденческихгодах?

( Еще до своей болезни в эвакуации я вступил в комсомол, поэтому присутствовал на всех комсомольских собраниях. На них обсуждали нетипичных, «девиантов»; их единогласно исключали из комсомола и как следствие лишали возможности продолжать учебу в университете. Самыми яркими ораторами были Володя Ядов, Инна Рывкина, Рой Медведев. В стройках ГЭС я не участвовал по состоянию здоровья, а именно там формировался актив.) (УР) (Интересно, что самой главной характеристикой студентов у нас была не учеба, а общественная работа, прежде всего, в комсомольской организации. Нашими активистами были Света Иконникова (Босенко), Володя Шаронов, Ира Попова, Иосиф Лейман. А Владик Бранский, с которым мы подружились, не избирался ни в какие комсомольские инстанции. Помимо философского факультета, он успел окончить и физический факультет. А в моей студенческой жизни огромную роль играл хор Ленинградского университета, которым руководил Григорий Моисеевич Сандлер. ) (УР)

В отличие от значительной части моих сокурсников, в аспирантуру после окончания факультета я не попал (отчасти потому, что мне учеба за эти пять лет порядком поднадоела). И я, отдав пятый год обучения комсомольской работе на фабрике им. Желябова, после получения диплома поехал в Караганду. И комсомольская работа, и Караганда были своего рода продолжением учебы. Это может быть названо опытом включенного наблюдения.

(В 1952 году мы поженились с Надей Афанасьевой. Она окончила исторический факультет и заведовала в райкоме комсомола отделом школ.. Через нее я подружился с Сашей Горфункелем и его женой Розой Коваль. Он — медиевист, автор книги о Джордано Бруно и других потрясателях

72

основ средневекового канонического мышления; она — искусствовед, работала тогда в Эрмитаже. Роза и Саша приобщали нас к поэзии и высокой культуре. Дни рождения и другие праздники мы проводили вместе. Нашими друзьями были также Юра и Нина Асеевы.

Работая в карагандинском Горном институте, я четко осознавал, что должен вернуться в Ленинград на кафедру философии в качестве аспиранта. За это время прошел ХХ съезд. На открытом партийном собрании я читал важнейший документ нашего времени — доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина и преодолении его последствий (1956 г.).

В Караганде же произошло важное событие в семейной жизни — родилась дочь, которую мы назвали Еленой (для себя — Аленой). ) (УР)

Какпроисходилотвоевхождениевсоциологию?

Мое социологическое самоопределение — 1956–1960 годы — началось в аспирантуре. Надо сказать, что студенческий и аспирантский периоды очень резко отличались друг от друга. На факультет возвратились несколько репрессированных профессоров. Среди них Лазарь Осипович Резников, специалист по теории познания, и Моисей Вульфович Эмдин, читавший спецкурс по гегелевской философии. Из моих сверстников курс по современной зарубежной философии прекрасно читал Юрий Алексеевич Асеев. Лазарь Осипович посоветовал мне найти диссертационную тему, которая не была бы истасканной; она должна была стать своего рода точкой притяжения множества идей, но именно точкой, а не огромным пространством, в котором можно потеряться. И я такую тему нашел.

Как-то у нас на кафедре выступал гость из Москвы — главный редактор журнала «Вопросы философии» М. Каммари. Он рассказывал о Международном социологическом конгрессе в Амстердаме, в котором он участвовал. Это было, по-видимому, также в 1956 году. Только здесь, в

возрасте 28 лет, я впервые услышал слово «социология». Меня это заинтересовало — очень конкретная проблематика исследований в области трудовых отношений, культуры, сельского хозяйства и т. д. В конце концов я выбрал тему, оказавшуюся центральной для всей моей последующей научной деятельности, — анализ понятия «интерес» в истории социологической мысли, и в особенности в ранних работах К. Маркса. Позже я узнал, что Ю. Хабермас примерно в это же время написал одну из своих первых работ — «Интересы и познание».

Я начал штудировать Парсонса, разумеется, как буржуазного социолога. Здесь возник новый круг вопросов. Во-первых, о способе социологического мышления. Будучи студентом и аспирантом, я изучал марксистскую литературу и осваивал, соответствен(350)но, марксистский способ мышления. Советское общество строилось — или декларировало, что оно строится, — на основе марксистских идей. В то же время основоположники марксизма высказали такую мысль: «“Идея” неизменно посрамляла себя, как только она отделялась от “интереса”» [6]. Это означало, что и в советском обществе интересы (чьи? — вот вопрос!) могут отделяться, вступать в противоречие с их идейным, идеологическим облачением. А в американском обществе? Почему Парсонс был при жизни признан классиком?

73

Но главное, что меня интересовало при изучении «Структуры социального действия» (1937), — само логическое построение теории: переход от клеточки социального действия к некоей совокупности, агрегату, а затем к системе с ее «структурами» и «функциями», статусными позициями и ролевыми предписаниями. В этом логическом построении особая роль отводилась концепции двойственной иерархии — от оснований социального действия с элементарными потребностями к смысловой интеграции на уровне культуры. Социальное действие как имеющее смысл связывает одного актора с другим через субстанцию культуры. В этом что-то есть! Но ведь что-то есть и в марксистской трактовке классов и классовой борьбы, и в идее практики как критерия истины и непосредственной реальности человеческого бытия, в концепции форм общественного сознания, их специфической роли в организации общества и в идее обратного воздействия этих форм на порождающие их причины.

Я рассуждал примерно следующим образом: в Америке Парсонса считают очень умным — он там ведущий и признанный теоретик. В чем же состоят основания этого о нем мнения? Способен ли я понять эти основания или, поскольку я воспитан на марксизме и живу в совершенно иной стране, — у нас разные способы мышления и понять это невозможно? Вот задача, которую я решал для себя, изучая работы Макивера, Перри и Парсонса. Кстати, эти книги были в библиотеке Академии наук, и я пользовался ими без всяких дополнительных разрешений. Диссертацию на тему «Категория интереса в марксистской социологии» я защитил в январе 1960 года, и это было первым этапом моей социологической социализации.

В чем состояла главная идея диссертации? Дело в том, что вся марксистская философия и наука рассматривались как познание законов общественного развития, действующих объективно, «независимо от воли и сознания людей». Я же обосновывал необходимость обращения к реальным социальным интересам. При этом я доказывал, что именно так и мыслили классики марксиз(351)ма. Таким образом обосновывалась необходимость обновить категориальный аппарат социологии. (Моим научным руководителем был В.П. Рожин, продемонстрировавший мне максимум либеральных отношений между аспирантом и руководителем, оппонентами при защите— А.Г. Ковалев и А.Г. Харчев. Выступали ведущие профессора факультета: В.П. Тугаринов, М.В. Эмдин, Л.О. Резников. И я отстоял свою позицию, опираясь на тексты, которые оппонентам, возможно, не были известны. Защита была бурной, она стала своего рода событием для факультета.) (УР)

Моя первая книга «Проблема интереса в социологической теории», написанная на базе диссертации, вышла в издательстве ЛГУ в начале 1964 года336. Для меня это было своего рода потрясением. Здорово! Я что-то там писал, думал, соображал — и вот тебе КНИГА! Она и моя, и уже не моя, ее может прочесть масса людей: интересное ощущение. Именно в этой книге была сформулирована мысль о социальных институтах как предмете социологии.

336 Странная вещь, но книга была замечена Парсонсом, что утвердило меня в избранном направлении социологического теоретизирования. Об отношениях с Т. Парсонсом и восприятии его теории см. [7, с. 253– 300].

74

Социологияисоциализм

Думаю, что поколение российских социологов, к которому ты принадлежишь, многие годы допускало возможность улучшения советского социализма как системы. Что ты сейчас думаешьпоэтомуповоду?

Социология — в самом общем виде — представляет собою знание об обществе. Это — главное. Но знание об обществе возникает из стремления сделать само общество и жизнь людей в нем лучше. Мое поколение — поколение шестидесятников. И я полагаю, что взгляды шестидесятников нельзя характеризовать как ошибочные. Через такие «ошибки» вообще творится история. Она вся состоит из попыток, которые не осуществляются, а реальный результат совершенно не совпадает с тем, о чем мечтали ее инициаторы и теоретики. Кроме того, история не закончена, будут еще отклонения и в ту, и в другую сторону. Наше время интересно потому, что мы оказались вовлеченными в исторические изломы. В общем-то, мы верили в возможности науки и стремились к тому, чтобы общество использовало полученные нами знания337. Можно сказать,

что мы (по крайней мере, некоторые из нас) были сознательными участниками этих изломов. Не в том смысле, что мы их планировали и осуществляли в соответствии с этими планами, а в том, что мы находили адекватный для себя ответ на изменение ситуации. Для меня таким ответом и стала социология. Удалось даже поучаствовать в создании профессии! На мой взгляд, это гораздо (352) интереснее, чем участие в создании политической партии или общественной организации.

Не мог бы ты пояснить, в каком смысле выбор социологии как профессии был твоим ответомнавызоввремени?

После смерти Сталина все отчетливее стала осознаваться ситуация идейного кризиса в стране, в обществе. Доклад Н.С. Хрущева 1956 года вызывал массу вопросов. В частности, репрессии по отношению к соратникам по партии были случайностью или необходимостью? Можно ли называть общество социалистическим, если в нем происходят подобные вещи? В докладе излагались факты, не укладывавшиеся ни в какие теоретические конструкции. Значит, надо было самому думать! Речь шла, во-первых, о понимании жизни и способа мышления «простых людей», во-вторых, об изучении устойчивых социальных структур — как они там складываются изнутри, наконец, об изучении отношений в сфере институтов власти. Интуитивно я чувствовал, что именно здесь и надо искать ответы на возникшие вопросы. Социология и есть та область знания, в которой эти вопросы объединяются.

Аможноспроситьтак: «Вкакоймересоциологиясоциалистична?»

337 Такие же настроения примерно в эти же годы были свойственны и британским социологам. В предисловии к книге «A Нistory of Sociology in Britain» говорится: «Мы были активистами и энтузиастами реформ, нацеленных на то, чтобы превратить британское общество в государство благосостояния» [8, p. VI].

75