3.​ Драматургия начала хiх века (в.А. Озеров, а.А. Шаховской). Классицизм потеснён! Сентиментализм!

Правила кл. многими нарушается:

Действие – в 4 акта

Место и время меняются

Основная перемена: в конфликте усиливается роль личных чувств

Противостояние чувства и долга не всегда в пользу долга

Трагедия уступает драме и даже мелодраме

Сентименталисты – трагедия

Просветители – комедия:

Особенно «комедия нравов»

Плацдарм для Грибоедова

Озеров В.А.

Начал в 35 лет: был чиновник, увлёкся театром, стал писать – безумно популярен!

Трагедия «Эдип в Афинах»

Сюжет Софокла, О. следует французским переделкам: Дюси, Шенье

В сентиментальном ключе

Возвеличена Антигона – её любовь спасает отца!

Отличия от Софокла: Эдип жив, Креонт (как злодей) мёртв

Принцип трагедии нарушается (власть Рока над Эдипом)

Чего он хотел добиться?

Чтобы герои были как простые люди с простыми чувствами: отцовская-дочерняя любовь, жалость, печаль, сострадание

Взывал к сопереживанию зрителей

Дать зрителям возможность ощутить то же, что Эдип, сочувствовать

Акцент на чувства, а не на проблемы и не на идеи

Трагедия «Фингал»:

Сюжет из «Песен Оссиана»

Герои: Фингал и Моина, любят друг друга

Отец Моины хочет погубить Фингала за убийство своего сына

Он не только злодей, но и нежный отец – скорбит по сыну

Озеров защищает права на личные чувства – они выше общ.чувств

Трагедия «Димитрий Донской»:

Основа – события русской истории

Аллюзия на современность: премьера – после побед русских над Наполеоном

Новые характеры:

Вместо героических с высокими чувствами

Обычные человеческие хар-ры с понятными всем переживаниями

Патриотическая тема – на заднем плане

В центре – любовь героя к Ксении

Язык:

«средний» стиль

+ сентиментальная лексика

+ просторечия

Разговорный язык

А что в нём было плохо?

Игнорит проблемы народности и историзма

«Эдип»: уничтожил принцип трагизма в понимании древних

«Димитрий Донской»: ни народности, ни историзма

Возмущается и Державин, и Шишков

Не было новгородской княжны Ксении!

Как отмечала «Театральная энциклопедия»,

Из пёстрого, неравноценного в художественном отношении литературного наследия Шаховского наибольший интерес представляют его комедии. Шаховской преодолел однообразие распространённого в то время александрийского стиха, ввел разностопный ямб, простую «грубую» речь, его стих обладал меткостью, афористичностью. Достижения Шаховского в области языка были развиты Грибоедовым. Как режиссёр и театральный педагог Шаховской добивался общей слаженности спектакля, стремился пробудить в актёре не только ответственность за исполнение своей роли, но и внимание к игре партнёров. В романтические «волшебные представления» он широко вводил музыку, танцы, различные зрелищные эффекты.

4.​ Вопросы языка и стиля в литературной полемике 1800 – 1810-х гг. «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас». Организацию литературной базы староверства в начале века взял на себя адмирал А. С. Шишков - см. его «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», вышедшее в свет в 1803 и быстро сделавшееся исповеданием веры всех сторонников «доброго старого» классического искусства. Под идейным руководством Шишкова позднее было основано литературное общество «Беседа любителей русского слова», просуществовавшее до 1816. Членами «Беседы» в числе других были: кн. С. А. Шихматов, А. С. Хвостов, кн. А. А. Шаховской, А. С. Стурдза, кн. Д. П. Горчаков, П. Ю. Львов, Г. В. Гераков, С. Н. Марин. Уже самый перечень имен этих наиболее активных участников «Беседы» говорит о том, что здесь вместе с сановными покровителями придворно-аристократического искусства объединились самые ожесточенные последыши классицизма. Литературное общество «Арзамас» было основано в октябре 1915. В состав его членов входили: Д. Н. Блудов, К. Н. Батюшков, Ф. Ф. Вигель, А. Ф. Воейков, кн. П. А. Вяземский, Д. В. Дашков, Д. В. Давыдов, С. П. Жихарев, В. А. Жуковский, М. Ф. Орлов, А. С. Пушкин, В. Л. Пушкин, А. И. Тургенев, Н. И. Тургенев и др. Если в чтениях «Беседы» по большей части фигурировали лиро-эпические гимны и героические эпопеи, в «Арзамасе» их место занимали камерные формы - эпиграммы, шуточные послания, в которых «острословие» смешивалось с «галиматьей». В деятельности «арзамасцев» было немало празднословия; но это не помешало им сыграть весьма значительную роль в литературной жизни страны. Общество это просуществовало до 1818. Причины его распада заключались, с одной стороны, в уже завершившемся к этому времени разгрому «староверов» («Беседа любителей русского слова» закрылась еще в 1816), а с другой - в росте в среде «арзамасцев» разногласий по политическим вопросам. Полемика о языке началась в 1803 году, когда не было еще ни «Беседы...», ни «Арзамаса». Повод - выход в свет трактата А.С. Шишкова «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка». Этот объемистый том содержал охранительные идеи и направлен был против карамзинских европеизированных нововведений в русском языке. Шишков предлагал отказаться от заимствованных слов и оборотов, введенных «карамзинистами»: «вкус», «стиль», «моральный», «эстетический», «энтузиазм», «меланхолия», «трогательный», «занимательный», «существенный», «сосредоточенный», «начитанность», «обдуманность», «промышленность» и др. Между тем, слова эти прижились, стали понятны и естественны в русской речи. Они достаточно точно выражали новые появившиеся литературные понятия, душевные состояния, настроения, представления. Требования Шишкова - держаться в русском литературном языке старославянских корней и форм - оказались смехотворными. Высмеивались его курьезные требования заменить слово «галоши» на «мокроступы», «театр» - на «позорище». Что касается «Арзамаса», то в его позициях было много уязвимого: чрезмерное преклонение перед западными образцами, в стихотворном и эпистолярном стиле употреблялось много выражений, искусственных вставок, французских слов, не привившихся в русском языке. И выглядело это как щегольство, как дань моде, якобы похвальной, но по-своему принижавшей значение всего родного, русского. Галломанство В.Л. Пушкина достаточно бесцеремонно высмеял свой же друг, Дмитриев. Языковая проблематика споров в начале XIX века во многом предрешала последующие литературные стили и сама по себе уже была показателем созревающей литературы. Как оппонент народившегося космополитического преклонения перед западными влияниями, Шишков был прав. Например, он высмеивал пристрастие карамзинистов к перифразам, напыщенности, словесным украшениям: вместо «луна светит» - пишут: «бледная Геката отражает тусклые отсветки»; вместо: «как приятно смотреть на твою молодость», пишут: «коль наставительно взирать на тебя в раскрывающейся весне твоей». У отстаиваемых им идей была богатая родословная. Пушкин высмеивал словесное жеманство в статье «Даламбер сказал однажды». Против обезьянничания русских писали еще Кантемир, Фонвизин - автор «Бригадира» и «Писем из Франции», Крылов - автор «Каиба». Борьба между «Арзамасом» и «Беседой...», хотя и велась под флагом «карамзинизма», языковых реформ, но сам Карамзин стоял в стороне, а в центре оказывалось творчество Жуковского, сделавшегося к этому времени значительнейшим русским романтиком. Члены «Арзамаса» взяли на себя нарицательные имена из его баллад: Жуковский - Светлана, Вяземский - Асмодей, А. Тургенев - Варвик, М. Орлов - Рейн, Батюшков - Ахилл, молодой Пушкин - Сверчок. С точки зрения «шишковистов», уязвимым местом романтизма Жуковского был его переводной, якобы подражательный характер, так как Жуковский брал сюжеты для своих произведений у Шиллера и Гете, Вальтера Скотта и Байрона, у никому не известного Монкрифа или Геббеля, писавшего на аллеманском наречии, у Саути, Вордсворта, Ламота Фуке, Милльвуа, Маттиссона. Тут и «штюрмер» Бюргер с его нашумевшей «Ленорой», переделанной Жуковским в «Людмилу», а потом в «Светлану». Тут и ветхозаветны Клопшток, и новомодный Томас Мур. Жуковский говорил: «У меня все переводное, и однако же это все - мое». Он был не переводчиком, не рабом, а «соперником Жуковский систематически оспаривает узкий подход Шишкова к языку, отвлекающий его от содержания литературы, ее родовых, жанровых признаков. Шишков путает понятия «знать» и «употреблять» язык. Для Шишкова литература - это «груда книг», для Жуковского - живой процесс познания и выражения. Шишков языковые новшества считает только «модой», а не определенным новым качеством языка и литературы. Жуковский не раз подчеркивает, что речь идет о прозе, являющейся главным показателем зрелости литературы. И именно проза у нас еще слаба. Лучший ее образец - Карамзин. Жуковский стремится ориентироваться на высокие образцы. Язык - только «орудие передачи мысли». Сам же уровень мысли - в образцовом ее выражении - его как раз и надо искать у таких писателей, как Вольтер, Руссо, Корнель, Расин, Мольер.

5.​ Возникновение русского романтизма (В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков). Обычно считается, что в России романтизм появляется в поэзии В. А. Жуковского. В русском романтизме появляется свобода от классических условностей, создаётся баллада, романтическая драма. Утверждается новое представление о сущности и значении поэзии, которая признаётся самостоятельной сферой жизни, выразительницей высших, идеальных стремлений человека; прежний взгляд, по которому поэзия представлялась пустой забавой, чем-то вполне служебным, оказывается уже невозможным. К поэтам-романтикам можно отнести также К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, Н. М. Языкова. Ранняя поэзия А. С. Пушкина также развивалась в рамках романтизма. Вершиной русского романтизма можно считать поэзию М. Ю. Лермонтова, «русского Байрона». Философская лирика Ф. И. Тютчева является одновременно и завершением, и преодолением романтизма в России. Причиной зарождения романтизма стала Отечественная война 1812 г., в которой проявилась вся сила народной инициативы. Но после войны народ не получил воли. Представители дворянства, не довольные действительностью, вышли на Сенатскую площадь в декабре 1825 г. Этот поступок тоже не прошел бесследно для творческой интеллигенции. Бурные послевоенные годы стали обстановкой, в которой формировался русский романтизм. Русский романтизм, в отличие от европейского с его ярко выраженным антибуржуазным характером, сохранял большую связь с идеями Просвещения и воспринял часть из них — осуждение крепостного права, пропаганду и защиту просвещения, отстаивание народных интересов. Тема народа стала очень значительной для русских литераторов-романтиков. Им казалось, что постигая дух народа, они приобщались к идеальным началам жизни. Стремлением к народности отмечено творчество всех русских романтиков, хотя понимание «народной души» у них было различным. Так, для Жуковского народность — это прежде всего гуманное отношение к крестьянству и вообще к бедным людям. Сущность ее он видел в поэзии народных обрядов, лирических песен, народных примет и суеверий. Глубокий интерес к внутреннему миру человека вызывал у романтиков равнодушие к внешней красоте героев. В этом романтизм так же кардинально отличался от классицизма с его обязательной гармонией между внешностью и внутренним содержанием персонажей. Романтики же, наоборот, стремились обнаружить контрастность внешнего облика и духовного мира героя. Одним из важных достижений романтизма является создание лирического пейзажа. Он служит у романтиков своего рода декорацией, которая подчеркивает эмоциональную напряженность действия. Своеобразие тематики романтических произведений способствовало использованию специфического словарного выражения — обилию метафор, поэтических эпитетов и символов. Так, романтическим символом свободы представало море, ветер; счастья — солнце, любви — огонь или розы; вообще розовый цвет символизировал любовные чувства, черный — печаль. Ночь олицетворяла зло, преступления, вражду. Символ вечной изменчивости — волна морская, бесчувственности — камень; образы куклы или маскарада означали фальшь, лицемерие, двуличность. Романтизм развивался параллельно с классицизмом, нередко переплетаясь с ним. Жуковского по праву считают ярким представителем русского эстетического гуманизма. Чуждый сильным страстям, благодушный и кроткий Жуковский находился под заметным влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за ними он придавал большое значение эстетической стороне в религии, морали, общественных отношениях. Искусство приобретало у Жуковского религиозный смысл, он стремился увидеть в искусстве “откровение” высших истин, оно было для него “священным”. Для немецких романтиков характерно отождествление поэзии и религии. То же самое мы находим и у Жуковского, который писал: “Поэзия есть Бог в святых мечтах земли”. В немецком романтизме ему особенно близким было тяготение ко всему запредельному, к “ночной стороне души”, к “невыразимому” в природе и человеке. Природа в поэзии Жуковского окружена тайной, его пейзажи призрачны и почти нереальны, словно отражения в воде:

Как слит с прохладою растений фимиам! Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам И гибкой ивы трепетанье!

Чувствительная, нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко замирает на пороге “оного таинственного света”. Поэт, по меткому выражению Белинского, “любит и голубит свое страдание”, однако страдание это не уязвляет его сердце жестокими ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову, “сыну неги и веселья”, он называет поэта-эпикурейца “родным по Музе”, то трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельному Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслаждений: “Отвергни сладострастья погибельны мечты!” Батюшков - фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей, а его творческая жизнь оборвалась на 35 лет раньше его физического существования: совсем молодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с одинаковой силой и страстью отдавался как радостям, так и печалям: в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, ему - в отличие от Жуковского - была чужда “золотая середина”. Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой дружбы, отрады “смиренного уголка”, но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Батюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен чувственными радостями, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость науки:

Ужели в истинах печальных Угрюмых стоиков и скучных мудрецов, Сидящих в платьях погребальных Между обломков и гробов, Найдем мы жизни нашей сладость? От них, я вижу, радость Летит, как бабочка от терновых кустов. Для них нет прелести и в прелестях природы, Им девы не поют, сплетаясь в хороводы; Для них, как для слепцов, Весна без радости и лето без цветов.

Подлинный трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой жизни, когда он стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку было записано одно из его последних стихотворений, в котором отчетливо звучат мотивы тщеты земного бытия:

Ты помнишь, что изрек, Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек? Рабом родился человек, Рабом в могилу ляжет, И смерть ему едва ли скажет, Зачем он шел долиной чудной слез, Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Человек для Жуковского - «святейшее из званий», стоящее выше самого высокого общественного «звания». Такому пониманию человека и его свободы соответствует характер романтического протеста против существующей действительности у Жуковского и Батюшкова. Оба романтика избирают путь ухода от неприемлемой действительности. Разлад с окружающим внешним миром заставляет романтика погружаться в свой внутренний мир, в переживания личности. Этим определялась свойственная романтизму субъективность как яркое проявление личности, её дум и чувств в восприятии и изображении действительности. Романтик стремится противопоставить неприемлемой действительности иной, «лучший» мир, созданный его мечтой, - «мечтательный мир». Поэт-романтик стремится воплотить этот мир в образах. Поэтому романтический образ, отражая те или иные элементы действительности, становится в то же время воплощением элементов, «явлений» романтического мира, созданного воображением поэта, воплощением его мечты, его идеала. На этой почве возникает характерный для романтизма «отлёт фантазии от жизни», расцветают элементы фантастики, символики. Таковы «оссианистические» образы в элегиях Батюшкова или характеры и сюжеты в балладах Жуковского.

Создавая художественные образы, романтик следует не столько объективной логике развития явлений, объективным закономерностям самой действительности, сколько логике своего восприятия объективных явлений, «закономерностям» своего внутреннего мира. Субъект и личность художника становятся в романтизме основным принципом построения образа.

Этим определяется роль лирического начала в творчестве романтиков, глубоко проникающего у них в эпические (баллада, поэма) и драматические жанры. Лирика же у романтиков приобретает характер поэтической исповеди, творческого дневника.

Баллада Жуковского «Людмила» основана на народных преданиях с их фантастикой и суровым колоритом. Через некоторое время Жуковский снова обращается к тому же романтическому сюжету, стремясь придать ему национально-русскую окраску.

Батюшков с Жуковским-романтиком сближается в неприятии современной действительности, не удовлетворяющей этическим и эстетическим идеалам поэта, в утверждении личности и её внутреннего мира как высшей ценности, в призыве к свободе и независимости от лжи и мелочности «света».

6.​ Романтическое двоемирие в лирических произведениях В.А. Жуковского. Ярким примером поэтического двоемирия является баллада В. Жуковского «Светлана». Мы видим, что главную героиню мучают вполне земные вопросы, в частности, отсутствие жениха. В первой части произведения автор описывает процесс гадания: обращаясь к старинному русскому гаданию, девушки пытаются узнать будущее. Этот эпизод частично пересекается с фантастическим сюжетом, однако в целом остается реалистичным. Далее мы видим сновидение девушки. Используя метод сна, Жуковский вносит в произведение двоемирие: в другой реальности Светлане дают ответы на ее вопросы. 

«Море» — одно из самых лучших и самых известных стихотворений В. А. Жуковского. Оно было создано в 1822 году. Жанр — элегия. Главной темой элегии Жуковского «Море» является изображение двух миров — моря и неба. Так автор воплощает в своем произведении идею романтического двоемирия. Как известно, мир для романтиков делился на две части: «здесь» и «там» . «Там» и «здесь» — это антитеза (проти­вопоставление) , эти категории соотносятся как идеал и действительность. Презираемое «здесь» — это современная действительность, где торжествует зло и несправедливость. «Там» — некая поэ­тическая действительность, которую романтики противопоставляли реальной действительности. В данном стихотворении картины состояния моря связаны с настроением, миром эмоций и чувств человека (полны «тревожной думы»). Таким образом, образ моря символизирует чело­века, погруженного в реальную действительность, находящегося «здесь» . Образ неба, соответ­ственно, воплощает желанное «там» . Риторические вопросы, задаваемые морю («Что движет твое необъятное лоно? / Чем дышит твоя напряженная грудь?») , связывают картины природы с фило­софскими раздумьями о смысле человеческой жизни. Развитие лирического сюжета свидетельствует о том, что достижение идеала, который вопло­щает небо, обманчиво, невозможно. Сначала море изображается внешне спокойным, но на самом деле оно наполнено «смятенной любовью» и «тревожною думой» . Из «земной неволи» оно тянется к далекому, светлому небу, что символизирует стремление человека к гармонии, поиску идеала. Затем автор изображает бушующее море, которое рвет и терзает «враждебную мглу» , скрываю­щую от него небо. Эта борьба как будто заканчивается успешно: «И мгла исчезает, и тучи ухо­дят» . Но финал стихотворения демонстрирует хрупкость этой победы. Полное и окончательное совмещение идеала и действительности невозможно: Но, полное прошлой тревоги своей, Ты долго вздымаешь испуганны волны, И сладостный блеск возвращенных небес Не вовсе тебе тишину возвращает; Обманчив твоей неподвижности вид: Ты в бездне покойной скрываешь смятенье, Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

Обратимся к элегии Жуковского "Вечер». Уже с самого начала у читателя возникает определенное эмоциональное состояние – восторг перед красотой окружающего мира:

Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна! С каким сверканием катишься ты в реку.

Жуковский не передает предметные признаки явления природы. Нельзя точно сказать, какой ручей, прозрачный или мутный, глубокий или мелкий, широкий или узкий. Поэту важны особые эмоциональные признаки: "тихая гармония», "сверкание». Ручей оказывает на лирического героя благодатное воздействие. Красота вселяет в душу спокойствие, умиротворение. Эпитет "светлый песок» раскрывает своеобразие романтического метода Жуковского. Поэт стремится передать не цвет песка (желтый), а усилить эмоциональное впечатление. Жуковский хочет, чтобы и читатель слился с природой, чтобы его душа ощутила гармонию, впитала в себя красоту. В стихотворении "Ночь» поэт обращается к "молчаливой ночи»: Дай мира усталым сердцам. Своим миротворным явленьем, Своим усыпительным пеньем Томимую душу тоской, Как матерь дитя, успокой.

Ночь в художественной системе Жуковского символизирует духовную и творческую силу природы. Именно в это таинственное время суток поэт ощущает приход вдохновения. "Утомившийся день» - образ одновременно природный и относящийся к внутренней жизни человека. В реальном мире людей ожидают потери, беды, горечь, разочарование. Уйти от проблем, суеты в мир мечты и красоты – естественный порыв для лирического героя стихотворений Жуковского. Поэт был убежден: земная красота дивная, но временная. Вечные идеалы существуют только в ирреальном мире. Только ночью, в своих снах и мечтах человек может проникнуть в загадочную область нравственной чистоты и всеобщего счастья. 7.​ Баллады В.А. Жуковского. Жуковский утвердил жанр баллады в русской поэзии. Он познакомил читателей с самыми выдающимися образцами этого жанра в европейской литературе: “Кубок”, “Рыцарь Тогенбург”, “Ивиковы журавли”, “Кассандра” Шиллера, “Лесной царь” Гёте, “Замок Смальгольм” В. Скотта, “Суд божий над епископом” Саути, “Роланд оруженосец” Уланда и др. Одновременно он создал в “Людмиле”, “Светлане” национальную форму баллады.

Поэтика фантастического и ужасного, атмосфера тайны, нарочито запутанные проблемы романтической этики (справедливость, возмездие, самопожертвование, верность долгу, любовь и бескорыстие) — основные слагаемые нового художественного мира, открывшегося русскому читателю в балладах Жуковского.

Жизнь как постоянное противостояние судьбе, как поединок человека и обстоятельств, которые одерживают верх над ним, трагическая обреченность человека, наличие неподвластной человеку силы рока — такова этико-философская проблематика баллад. Основа балладного сюжета заключена в преодолении человеком преграды между посюсторонним и потусторонним миром.

В балладе “Светлана” (опубликована в журнале “Вестник Европы” в 1813 г.) Жуковский предпринял попытку создать самостоятельное произведение, опирающееся в своем сюжете на национальные обычаи народа — в отличие от баллады “Людмила”, являвшейся вольным переводом баллады немецкого поэта Бюргера “Ленора”. В “Светлане” поэт использовал древнее поверье о гаданиях крестьянских девушек в ночь перед Крещением. В сюжете “Светланы” девушки бросают за ворота башмачок, и чей из них будет поднят первым случайным прохожим, та и выйдет первой замуж. Жуковский посвятил эту балладу своей племяннице Александре Андреевне Воейковой, урожденной Протасовой, поднеся ее в качестве свадебного подарка.

Жуковский погружается в сферу народных легенд и суеверий в том виде, в каком они представали в сознании людей начала XIX в.

“Светлана” — оригинальная баллада, косвенно связанная с серией европейских и русских подражаний “Леноре” Бюргера, поскольку сюжеты имеют сходную смысловую основу. Светлана тоже грустит из-за длительной разлуки с женихом, а в полночь гадает о судьбе своего возлюбленного, хочет узнать, как скоро он вернется к ней. В состоянии полудремы ей кажется, что к ней приезжает жених и увозит с собой. Затем они едут по заснеженной степи, а когда проезжают мимо церкви, то героиня замечает, что там идет отпевание. Наконец жених привозит ее в уединенную хижину, войдя в которую, она видит гроб, из которого подымается ее жених-мертвец. Неожиданно появившийся “белый голубочек” защищает Светлану от мертвеца. А затем все ужасы исчезают и как бы отменяются в своей действительности неожиданным пробуждением героини: она заснула во время гадания, все страхи оказались сном, а в яви жених является к ней живым и невредимым, и счастье встречи любящих становится сюжетной концовкой баллады.

Структура данной баллады отражает двойственность художественного метода этого жанра. Вначале “Светлана” исполнена романтического пафоса тайны и чуда, и поэт тонко передает восторженное и одновременно робкое состояние чувств молодой души, влекомой сладким страхом к неожиданным ночным событиям:

Робость в ней волнует грудь,

Страшно ей назад взглянуть,

              Страх туманит очи...

С треском пыхнул огонек,

Крикнул жалобно сверчок,

              Вестник полуночи.

В кульминационный момент автор нарушает изначально заданный национальный колорит, воссоздавая типично сентименталистскую ситуацию: “белоснежный голубок”, преисполненный исключительной чувствительности по отношению к девушке, смело спасает ее от страшного скрежещущего зубами мертвеца. Стоит голубку обнять ее крылами, как она просыпается и возвращается к исходной реальности. Подобная концовка чрезвычайно идеализирует ситуацию, так как получается, что наяву всем сопутствует счастье, а несчастья возможны лишь во сне. Эта идеализация подкрепляется дидактическим итогом:

Лучший друг нам в жизни сей 

        Вера в Провиденье.

Благ зиждителя закон:

Здесь несчастье — лживый сон:

        Счастье — пробужденье.

В противоположность Людмиле, героине одноименной ранее написанной баллады, которая “жизнь кляла” и “Творца на суд звала”, Светлана молит ангела-утешителя утолить ее печаль, и ее просьбы моментально услышаны. Противоречат исходной балладной традиции отказ от фантастики, одновременно шутливая и счастливая концовка, введение реальных мотивировок. Поэт снял с происшествия мрачный оттенок — случайный сон временно омрачил героиню, — и трагичность (потенциальная!) осталась нереализованной.

В балладе “Людмила” Жуковский проводит идею смирения более последовательно. В ней нет сказочной успокоенности и внешней фантастики богатырских поэм. Оба героя становятся игрушками в руках таинственных и беспощадных сил: невеста ждет возвращения с войны жениха, однако после возвращения войска обнаруживает, что его нет, и она в отчаянии ропщет на судьбу. Тогда ночью перед ней появляется призрак жениха и увозит ее с собой в могилу. Любые нравственные нормы, известные человеку, в мире подлинно романтической баллады утрачивают свою действенность перед ликом неведомого и непознаваемого. В балладе “Людмила” нет обещания торжества справедливости, как это было свойственно фольклору и просветительской литературе XVIII в. Протест Людмилы вызывает усугубление кары, человек становится рабом судьбы, которой он должен смиренно подчиниться. О том, что человек бессилен в мире небытия, говорит концовка:

Вдруг усопшие толпою

Потянулись из могил;

Тихий, страшный хор завыл:

“Смертный ропот безрассуден;

Царь всевышний правосуден;

Твой услышал стон творец;

Час твой бил, настал конец”.

Однако романтичность баллады “Людмила” реализуется не в этом моралистическом постулате о “безрассудности ропота смертных”, а в ходе фантастического сюжета: неожиданный приезд жениха, вереница видений, сопровождающих их в пути, таинственные огни, вспыхивающие в поле, бой часов в полночь. Расширение границ обыденного, тяга к неизведанному — вот главные составляющие романтического взгляда на мир, осуществленные в этой балладе, само же нарушение кем-либо человеческих и божеских законов не содержит в себе ничего романтического, как и появление потустороннего гостя и проявление знаков, которые подает провидение.

Баллады Жуковского открыли романтическое течение в русской литературе, создали оригинальную жанровую традицию: фантастачески напряженный ход событий, драматизированный сюжет, моралистический итог, откровенная условность авторской позиции. После Жуковского в русской поэзии легендарность историко-героического сюжета стала необходимым условием балладного жанра.

8.​ Жанровое многообразие поэзии К.Н. Батюшкова. Классицистическая ода, несомненно, являлась для Батюшкова «умирающим» жанром. Только его слабое, ученическое стихотворение «Бог», сочиненное в 1804 или 1805 г. и варьирующее различные мотивы поэзии классицизма, может считаться духовной одой. Для зрелого Батюшкова обращение к жанру классицистической оды становится психологической и литературной невозможностью. В полемике с шишковистами Батюшков всячески снижает торжественную оду, характерно указывая на ее «официальность». Он издевается над «официальными одами постоянного Хлыстова», над их примелькавшейся банальностью. «Сказать ли вам, что он написал оду на мир с турками, — сообщает он Дашкову, — ода, истинно ода, «такого дня и года!»

В поэзии Батюшкова, как мы видели, почти отсутствует сатира с общественной направленностью, а гораздо больше удававшаяся ему литературно-полемическая сатира тоже просуществовала в ней сравнительно недолго. И эпиграмма не заняла видного места в поэзии Батюшкова. Сам Батюшков, по-видимому, считал себя «острословом». Однако его эпиграммы не поднимаются над общим уровнем «массовой продукции» и не выделяются на фоне эпиграмм, появлявшихся в журналах начала XIX в. Не случайно эпиграмма Батюшкова «Мадригал новой Сафе» вызвала ироническую пометку Пушкина: «Переведенное острословие — плоскость». По поводу другой батюшковской эпиграммы, «Мадригал Мелине, которая называла себя нимфою». Пушкин также заметил: «Какая плоскость!» Гораздо более удачны эпиграммы Батюшкова на литературные темы («Совет эпическому стихотворцу», «На поэмы Петру Великому» и др.). Батюшков видит в эпиграмме острое оружие борьбы с враждебным литературным лагерем. Но этот род эпиграммы не слишком занимал Батюшкова и казался ему второсортным видом творчества. Он, например, просит А. И. Тургенева передать Жуковскому, «чтоб он не унижался до эпиграмм» против шишковистов.

Наконец, к сатирическим жанрам относится сказка Батюшкова «Странствователь и домосед» (1815). Батюшков считал сатирическую сказку одним из видов «легкой поэзии» (в речи о «легкой поэзии» он упоминал «остроумные неподражаемые сказки Дмитриева»). Однако работа Батюшкова в этом жанре довольно быстро прекратилась и осталась частным эпизодом художественной деятельности поэта.

Сложнее обстоит вопрос с жанром басни в поэзии Батюшкова. Список стихотворений, составленный Батюшковым, — «Расписание моим сочинениям» свидетельствует о том, что существовали неизвестные нам басни поэта, написанные не позднее ноября 1810 г. («Блестящий червяк», «Орел и уж», «Лиса и пчелы»). Таким образом, поэт довольно часто обращался к этому жанру. Как известно, Батюшков относил басни к видам «легкой поэзии» (характеризуя эти виды, он упоминал «басни Хемницера и оригинальные басни Крылова»). В трех появившихся в печати баснях Батюшкова («Пастух и соловей», «Сон могольца» и «Филомела и Прогна») широко развит лирический элемент; в частности, в них значительное место занимает эмоционально окрашенный пейзаж. Между тем батюшковские басни совсем не нравоучительны. Так, переведенная Батюшковым из Лафонтена басня «Сон могольца» лишь утверждает преимущества мирной жизни в уединении и не содержит никаких моральных «правил».

Батюшков добивается наивысших творческих достижений в жанрах, позволяющих раскрыть психологическую жизнь человека. При этом показательно, что он отвергает те виды лирики, которые слишком связывают поэта заранее заданной формальной целью. У Батюшкова очень мало стихотворений, приближающихся по типу к жанру мадригала с его обязательной «комплиментарностью», и эти стихотворения («К Мальвине», «К Маше» и др.), конечно, не входят в «золотой фонд» его лирики952. Характерно также отсутствие в творчестве Батюшкова «стеснительной» формы сонета с ее строго определенной строфикой. Нет у Батюшкова и «искусственной» формы эклоги, часто встречавшейся в русской поэзии XVIII в. (только не дошедшее до нас произведение Батюшкова «Песня песней» имело эту форму).

Отказ поэта от связывающих, «искусственных» форм был далеко не случайным. Батюшков хочет использовать жанры, дающие возможность выразить глубокое психологическое содержание. При этом он трансформирует эти жанры, придавая им бо́льшую эмоциональную содержательность, чем та, которой они обладали в творчестве его предшественников.

Главным жанром лирики Батюшкова являлась элегия. У Батюшкова, отказавшегося от сентиментального морализма и тем самым поставившего во главу угла «правду чувства», элегия стала отражать взаимопроникновение и борьбу сложных эмоций, не умещающихся в мертвых схемах. Только в некоторых ранних элегиях Батюшкова мы находим сентиментальную «плачевность». В элегиях же зрелого Батюшкова (особенно после 1812 г.) дано остро драматическое развитие лирического чувства. Вместо вялых, сентиментальных жалоб здесь звучат выразительные и напряженные призывы к возлюбленной:

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда, Где волны кроткие Тавриду омывают...

          («Таврида»)

На крае гибели так я зову в спасенье       Тебя, последний сердца друг!       Опора сладкая, надежда, утешенье...

                («Элегия»)

Батюшков не только освобождает элегию от сентиментальной монотонности, но и наполняет ее тонкими психологическими нюансами. У Батюшкова в его элегиях выдвинуты на первый план очень сложные эмоции, отражающие богатство психологической жизни человека. Очень характерна в этом плане уже упоминавшаяся нами батюшковская элегия «Выздоровление», где умирающий поэт воскресает для «сладострастия» и переходит из «области печали» в мир ярких праздничных переживаний. Батюшков так далеко уходит от традиционной «плачевности», что основной психологический колорит ряда его элегий становится мажорным и жизнеутверждающим. В элегии «Мой гений» этот колорит подчеркнут уже первой строфой, где поэт рисует образ возлюбленной:

О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной960.

Таким образом, Батюшков значительно расширяет эмоциональный диапазон элегии, отказываясь от шаблонных сентиментальных схем. При этом самый жанр элегии у него заметно «расшатывается» и теряет свою определенность, обусловленную заранее заданным «плачевным» психологическим колоритом. В этом плане Батюшков предвосхищает осуществленный в романтической лирике 20-х годов разрыв с каноническими жанровыми формами.

9.​ Жанровые особенности басен И.А. Крылова. Басни Крылова стали принципиально новым явлением по отношению к разновидностям этого жанра, утвердившимся в русской литературе XVIII века, — классицистической и сентимента-листской басням. Первая была создана А. П. Сумароковым и В.И. Майковым. Она характеризуется нарочитым, рассчитанным на комический эффект смешением «высокого» и самого «низкого» слога. Основоположником сентименталистской басни был М. Н. Муравьев, а непревзойденным мастером — И. И. Дмитриев. Она отличается от классицистической «легкостью», изяществом, «приятностью» слога, не допускающего ничего «низкого» и грубого, что может оскорбить «просвещенный вкус». Обе эти разновидности басен оставались сугубо моралистическим, нравоучительным жанром. В них осмеивались общечеловеческие пороки и преподавались уроки столь же абстрактной общечеловеческой «добродетели». Сохранив основные жанровые признаки басни — аллегорию, смысловую двуплановость повествования, конфликтность сюжета — Крылов критически изображает совершенно конкретные социальные пороки современной ему русской действительности.       На первый план в баснях Крылова выдвинулся образ простодушного и лукавого рассказчика, повествующего об увиденных им живых сценах, содержание которых необычайно разнообразно — от бытовых до социальных и философско-исторических тем. Точка зрения рассказчика часто спрятана и не выступает непосредственно и открыто: он отсылает к общему мнению, к молве, к преданию, которые выражены в пословицах и поговорках. В басню хлынул широким потоком народный, разговорный язык. Каждый персонаж заговорил языком, соответствующим его положению, психологии, характеру. Словесная маска басенного персонажа утратила свою условность. Это ярко проявилось в таких баснях, как «Демьянова уха», «Кот и повар», «Крестьянин и овца», «Волк и Ягненок» и многих других.           Сосед соседа звал откушать; Но умысел другой тут был: Хозяин музыку любил И заманил к себе соседа певчих слушать...           («Музыканты»)           Здесь русский человек добродушно смеется над нелепостями, проявляющимися также чисто по-русски. И незадачливый любитель пения, и его «молодцы», и обманом зазванный сосед — все здесь и хитрят, и поют, и негодуют по-русски.           Венчающая басню «Музыканты» мораль, — в сущности, видоизмененная пословица:           А я скажу: по мне уж лучше пей, Да дело разумей.

Даже в тех случаях, когда Крылов обрабатывает традиционные басенные сюжеты, в самом взгляде на вещи, в логике речей и поступков персонажей, в обстановке, их окружающей, — во всем запечатлена духовная атмосфера, порожденная национальным укладом русской жизни.

В баснях Крылова отразились быт и нравы народа, его житейский опыт, народная мудрость. Басни Крылова можно по содержанию разделить на три цикла: социальные, нравственно-философские и бытовые, или нравоучительные. Сначала в творчестве Крылова преобладали переводы или переложения знаменитых французских басен Лафонтена, ("Стрекоза и муравей", "Волк и ягненок"), затем постепенно он начал находить все больше самостоятельных сюжетов, многие из которых были связаны со злободневными событиями российской жизни. Так, реакцией на различные политические события стали басни "Квартет", "Лебедь", "Щука и Рак", "Волк на псарне". ФОЛЬКЛОР

Аллегория пришла в литературу из фольклора, притчи, сказки, особенно сказок о животных, где действовали традиционные персонажи, — такие как лиса, медведь, заяц, волк. Каждый из них был заведомо наделен определенной чертой характера. Прием аллегории использовали классицисты, например, в одах. Крылов соединил опыт использования этого приема разными литературными жанрами в одно целое. Басенный муравей — олицетворение трудолюбия ("Стрекоза и муравей"), свинья — невежества ("Свинья под дубом"), ягненок — кротости, как "Агнец Божий" ("Волк и ягненок"). 

Яркий, меткий, живой русский язык, неразрывная связь с русским фольклором, тонкий юмор отличают басни Крылова. В его баснях отразились душа и мудрость русского народа.

10.​ Лирика Е.А. Баратынского. Творчество Е. Баратынского – одно из наиболее своеобразных явлений русского романтического движения. С одной стороны, Баратынский – романтик, поэт нового времени, обнаживший внутренне противоречивый, сложный и раздвоенный душевный мир современного ему человека, отразивший в своем творчестве одиночество этого человека. Ведь глубокие общественные противоречия русской и европейской жизни, приведшие к кризису просветительской мысли и к романтической реакции на нее, не прошли мимо сознания поэта. Но с другой стороны, это поэт, для произведений которого характерны стремление к психологическому раскрытию чувств, философичность. Если для романтиков не свойственно было критиковать чувства с позиций разума, так как они возникают непроизвольно и неподвластны разумной воле человека, то, по мысли Баратынского, движения человеческой души одухотворены, а следовательно, не только разумны, но и поддаются анализу. В отличие от романтиков, он предпочитает правду, добытую разумом, а не «сон» и «мечтательство», которые гибнут при первом же столкновении с реальной жизнью. Лирический герой Баратынского не уходит от действительности в мир сновидений и мечтаний, чаще всего он трезв и холоден, а не страстен. В раннем творчестве, в элегиях, герой Баратынского не просто выражает свои эмоции, но и анализирует, размышляет; он предстает как человек, полный колебаний, противоречий, внутреннего смятения:

Вам дорог я, твердите вы, Но лишний пленник вам дороже, Вам очень мил я, но, увы! Вам и другие милы тоже… («Приманкой ласковых речей…»); Я полон страстною тоской, Но нет! рассудка не забуду… («Мне с упоением заметным…»)

Одной из основных тем его элегий является столкновение лирического героя, полно мечтательных идеалов, с суровой действительностью, с холодным жизненным опытом, который вызывает лишь разочарование:

Обман исчез, нет счастья! и со мной Одна любовь, одно изнеможенье… («Сей поцелуй, дарованный тобой…»)

Герой его поэзии уже не может тешить себя иллюзиями, самообманом. Он смотрит на мир трезво и настороженно. С другой стороны, еще одной ключевой темой ранней лирики Баратынского можно считать анализ собственной раздвоенности, противоречивости, колебаний:

С тоской на радость я гляжу, Не для меня ее сиянье, И я напрасно упованье В больной душе моей бужу… Все мнится: счастлив я ошибкой, И не к лицу веселье мне. («Он близок, близок день свиданья…»)

В своей лирике Баратынский склонен также исследовать противоречия жизни и смерти, говорить о свободе выбора и предопределенности. Очень отчетливо звучит в его стихах мысль о том, что способность любить даруется человеку свыше, что Бог наделяет человека страстями:

Безумец! Не она, не вышняя ли воля Дарует страсти нам? И не ее ли глас В их гласе слышим мы?..

И именно поэтому он доходит в своих размышлениях до оправдания Промысла:

О, тягостна для нас Жизнь, бьющая могучею волною И в грани узкие втесненная судьбою. («К чему невольнику мечтания свободы?..»)

Таким образом, можно сделать вывод о том, что ранняя лирика Е. Баратынского очень личная, психологическая, но в то же время и философская. Чем же достигается этот синтез лирики и философии? В своем творчестве Баратынский прежде всего ориентируется на смысловую выразительность слова, его содержательность. Отсюда и емкость фраз, глубина метафор и обобщений, которые порой принимают форму афоризмов:

Пусть радости живущим жизнь дарит, А смерть сама их умереть научит. («Череп»)

Невластны в самих себе И, в молодые наши Леты, Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе. («Признание»)

Рассмотрим особенности художественной системы и поэтики Е. Баратынского на конкретном примере. Разуверение Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней! Уж я не верю увереньям, Уж я не верую в любовь И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям! Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова И, друг заботливый, больного В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты. На первый взгляд мы видим в данной элегии конфликт лирического героя с внешним миром, что свойственно всем романтикам, уход лирического героя в мир сновидения:

…больного В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье…

Темой элегии становятся переживания лирического героя, испытавшего разочарование в этой жизни. Но при более близком рассмотрении оказывается, что переживания подвергаются анализу. Уже с первых строк становится ясно, что лирический герой, обращаясь к женщине, прекрасно осознает, что она не любит его, это всего лишь прихоть, ей не нужны его искренние чувства:

Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей…

Чувств уже нет, это всего лишь имитация. Те чувства, глубокие и сильные, видимо, когда-то оказались обманом, сном:

И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям!

и лирический герой не желает вновь оказаться в этом «обмане». Он не виноват в том, что не верит «увереньям», «не верует в любовь», не верит в «бывалые мечты». Он всего лишь подчиняется общему ходу жизни, в которой счастье невозможно, невозможна и истинная любовь:

В душе моей одно волненье А не любовь пробудишь ты.

«Волненье» вместо любви. Высокие чувства обернулись для него обманом, и остались только какие-то получувства. Поэтому лирический герой и разочарован, а «прежнее» лишь «множит» его и без того «слепую тоску». Лирический герой не хочет вспоминать о пережитом, так как эти переживания доставляют ему только боль, поэтому он называет себя «больным» и просит его «не тревожить» в его «дремоте».

Мы видим, как на протяжении стихотворения чувство теряет свою одухотворенность. В этом нас убеждает выстроенный в элегии семантический ряд: нежность – обольщения – уверения – любовь – сновидения – слепая тоска – больной – дремота – бывалые мечты – одно волненье. Для того, чтобы его выстроить, необходим глубокий анализ своих переживаний. Может быть, поэтому неоднократно литературоведами и критиками высказывалась мысль о том, что «в элегиях Баратынского дана как бы целостная «история» чувства от его полноты до исчезновения и возникновения нового эмоционального переживания». (В.И. Коровин)

Элегия четко делится на две части. Если в первой части (1,2 четверостишия) лирический герой говорит о том, что было, о прежних чувствах (нежность, любовь и т.д.), то во второй части (3,4 четверостишия) мы видим то, что стало, вернее, то, что осталось от этих чувств. И герой размышляет не о прошлом, а над тем, к чему это «прошлое» привело (тоска, дремота и т.д.)Прежние чувства важны лишь потому, что их надо уразуметь, обдумать, понять, осмыслить и сделать вывод: любовь уже не вернуть, не «пробудить».

Если обратить внимание на синтаксис, то можно заметить, что о былых чувствах лирический герой говорит воодушевленно, взволнованно: об этом свидетельствуют восклицательные знаки, которыми заканчиваются первые два четверостишия. Воспоминания об этих чувствах вызывают у героя бурю эмоций, но доставляют боль. Он будто пытается убедить или оправдать свое теперешнее состояние. В третьем четверостишии, которое тоже заканчивается восклицательным знаком, тема уже сменилась, но герой еще не успокоился, он еще находится под властью эмоций. И в этом свете обращение «друг заботливый» звучит даже саркастично. Но в конце стихотворения мы видим, что лирический герой уже холоден и рассудителен. Он принял решение: он не желает возвращаться в тот обманный мир «сновидений», в котором пребывал ранее. Лирический герой, пусть и разочарованный, пусть и без любви, остается в мире реальном. И пусть жизнь без любви – это тоже «усыпление», «дремота», все же герой остается в ней со своими размышлениями, со своей «слепой тоской». Поэтому в конце элегии уже нет восклицательного знака, а стоит точка, свидетельствуя о том, что последнее четверостишие – это своеобразный вывод из предыдущего анализа собственных переживаний.

Теперь становится понятным и название стихотворения. «Разуверить» - значит лишить уверенности, лишить веры. Следовательно, лирический герой перестает верить в светлые искренние чувства, в идеалы, в человеческие отношения. И он ставит окончательную точку в вопросе о своих переживаниях. Ведь повествование ведется от первого лица, значит, о собственных переживаниях говорит герой. Он разуверился в существовании счастья и избрал для себя «иной путь».

Таким образом, можно сказать, что предметом стихотворения становится сама мысль о гибели подлинного чувства. А элегичность достигается именно тем, что логическое развитие мысли о гибели чувства сопровождается глубоким эмоциональным переживанием.