Футуризм

ВОСПОМИНАНИЯ

из героев пьесы, Иван Карено, с его парадоксальным кредо сверхчеловека, произвел впечатление на Маяковского.

Бурлюк в феврале 1912 года выступал в Политехническом музее. На доклад он и Маяковский ехали трамваем, окна вагона плотным окутаны инеем, замерзшим дыханием пассажиров. В пу ти Маяковский несколько раз уступал свое место входящим да мам.

Д. Д.

Здесь уместно будет дополнить, что, приехав в 1925 году в Со единенные Штаты и несколько раз прокатившись по нью йорк ским подземкам (собвеям), Владимир Владимирович возмущал ся, что американцы не уступают места входящим пассажирам. «Рассядутся джентельмены и сидят…»

Осенью 1912 года мы поселились в Романовке.

Ход в Романовку с Малой Бронной. Комнаты наши — на чет вертом этаже. Маруся живет в 104 номере. Я поселился в том же коридоре. Все собрания молодых поэтов и художников происхо дили в номере у Маруси, так как эта комната была более обшир ной и нарядной. Здесь обильно сервировались «чаи», варенья

ибландово чичкинские сыры и колбасы. Владимир Владимиро вич приходил каждый вечер после Училища живописи, ваяния

изодчества.

Романовка — глаголем протянувшийся старый корпус, гряз но зеленого цвета. Внутри здания, в широких коридорах, с девя ти часов утра до 11 ночи звучала музыка; воздух сотрясали все ми инструментами. Музицировали то в медленном ученическом еще, то в блестящем, законченного мастера эстрады, темпах. Тут же, в темных, старомодных далях переходов коридорных, пели разными голосами певцы и певицы. Здесь жила вся московская консерватория. Музыканты — народ шумный, в других местах стоять не пускали, вот они и селились в терпеливой, выносливой «Романовке».

М. Н.

Бурлюк, как украинец, любил пение, и я начала учить его по методу профессора Александровой Кочетовой.

518

ДАВИД и МАРИЯ БУРЛЮКИ

Увидев успехи Давида Давидовича, Маяковский скоро и сам басом изъявил желание пройти со мной несколько романсов, но у моего нового ученика абсолютно не было музыкального слуха, а одолеть ритмическую работу упорным трудом у Владимира Владимировича не было охоты. Все же оказалось, что он знает несколько тактов песни Варяжского гостя из оперы «Садко», на чинающейся словами: «О скалы грозные дробятся с ревом вол ны». Теперь каждый вечер я с Владимиром Владимировичем ра зучивала эту арию, и в конце концов добилась того, что он был в состоянии ее исполнить не диссонируя, не расходясь с акком панементом.

Маяковский пел с увлечением, не утомляясь мелодией. У не го было что то вроде бас профундо, и в арии этой он выдержи вать умел все паузы, показывая красоту и силу звука, рожденные молодым богатырством.

Д. Д.

Маяковский с жадностью, как сухая земля во время ливня, временами, периодами набрасывался на книгу. Читал запоем. Это с ним бывало, когда он иногда прихварывал. Будучи мни тельным — он любил полежать в постели, а подчас и серьезная болезнь его схватывала. Любил разговаривать, расспрашивать. Позже, много позже у него стали появляться и записные кни жечки; туда Владимир Владимирович заносил карандашиком или же «фаунтен пеном» (в 1925 году — Америка) рождавшееся в нем. Любил задавать вопросы «ученым» людям.

Маяковский как будто знал мало, а начни читать его даже са мые ранние стихи — он изумляет свежестью первобытности по казанных — вновь открытых, удивительно узренных вещей. Так в пении им арии из «Садко». В «Войне и мире» — появились у него ноты и речитативы. В декламации с эстрады голос играл для него большую роль. Возьмите поэму его «Человек», как он любуется там, в главе «Рождество» — своим голосом. А чего стоят «штаны из бархата голоса», «Голос — охоты поэта сокол…» и т. д.

Пение в Романовке под рояль с Марией Никифоровной не прошло бесследно. Мария Никифоровна помогла Маяковскому «поставить голос», что пригодилось потом великому трибуну для его пламенных речей.

519

ВОСПОМИНАНИЯ

Когда в 1925 году Маяковский приехал в Нью Йорк, Мария Никифоровна спросила его, помнит ли он Романовку. Маяков ский с улыбкой ответил:

— Все разнесли, перевернули, переделали — все, кроме на шей Романовки, которая стоит незыблемо, как Гибралтар…

М.Н.

Вэтой самой Романовке в номере Бурлюка в конце ноября 1912 года и был написан Бурлюком, Маяковским, Хлебниковым и Крученых знаменитый манифест «Пощечина общественному вкусу».

Среди посетителей Романовки бывало много выдающихся поэтов и художников. Ходил сюда основатель конструктивизма художник Татлин. Ходил эстет по фамилии Эльснер, писавший исключительно диссонансами. Бывал художник Кончаловский. Это был грузный атлет с густой бородкой и румяными щеками. Он только что возвратился из поездки по Европе и бредил Испа нией и боем быков. Перебирая клавиши моего рояля, Кончалов ский пел по испански непонятные нам песни.

Д.Д.

ВРомановке, в ее полутемных номерах, декорированных ку печеским красным, засаленным дочерна штофом, состоялись и первые выступления Володи Маяковского, свидетелями и слу шателями которых пришлось быть его ближайшим друзьям. Эти выступления были репетицией к первым публичным шум но овационным выступлениям будущего великого поэта. Мая ковский первые свои стихи «Ночь», «Вывескам», «Уличное», «А вы могли бы?», два стихотворения о Петербурге читал на ве черинках в Училище живописи, но на этих вечеринках мне быть не пришлось. Мне довелось лишь слышать о них от группы вос торженной молодежи. Сила его воздействия на слушателей была всегда несравнимо яркая.

Владимир Маяковский приходил, опрокидывал и побеждал. Люди или покорялись ему, делались его обожателями, или же — ярыми ненавистниками. Второе гораздо реже. Крахмально, ки сейно батистовых в Маяковском отталкивала его необычайная для тех, чопорно дворянских, дней — резкость.

520

ДАВИД и МАРИЯ БУРЛЮКИ

В Романовке в номере 104 Маяковский обычно сидел на ди ване, поближе к круглому столу, где высился, командуя над го рами всевозможных закусок и варений, традиционный, пахну щий угольком самовар.

Маяковский не имел записных книжек, читал по памяти. Когда его просили читать, он поднимался с дивана, отходил на середину комнаты и становился с таким расчетом, чтобы видеть себя в хмуром, неясном, узком зеркале. Маяковский выпрям лялся, лицо его оставалось спокойным; опуская руку с горящей папиросой вдоль своего высокого тела, другую, левую, он закла дывал в карман бархатной блузы. Не откидывая головы назад, пристально смотря глазами в другие, зеркальные, поэт начинал читать свои юные стихи, декламировать, скандировать без по правок или остановок, не поддаваясь нахлынувшему вдохнове нию и не изменяясь в лице.

М.Н.

Слюбовью старшего брата удивлялся Бурлюк одаренности безмерной, без берегов возможности; хлопал дружески Маяков ского после чтения по молодой, костлявой от недоедания, опять сутулившейся спине.

Володя Маяковский и во вторую осень нашего знакомства был плохо одет. А между тем, начались холода. Увидев Маяков ского без пальто, Бурлюк в конце сентября 1912 года, в той же Романовке, в темноте осенней, на Маяковского, собиравшегося уже шагать домой (на Большую Пресню), надел зимнее ватное пальто своего отца.

— «Гляди, впору…» — оправляя по бокам, обошел вокруг Ма яковского и застегнул заботливо крючок у ворота и все пуговицы.

— Ты прости за мохнатые петли, но зато тепло и в грудь не будет дуть…

Маяковский улыбался.

Бурлюки — большая семья, не обладали достатком. Сердеч ный Давид Федорович деньги зарабатывал службой и уезжав шим сыновьям давал частенько для сокращения расходов свою добротную, слегка поношенную одежду.

Родители Бурлюка, Людмила Иосифовна и Давид Федоро вич, по дороге в Петербург остановились в Москве, в «Большой Московской».

521

ВОСПОМИНАНИЯ

Владимир Владимирович пришел в «Большую Московскую» и познакомился с ними. Так что на следующий год в Чернянку, на юг, в дом Бурлюков он приехал уже «своим человеком». Зна комство это потом вылилось в тесную дружбу Володи не только с самим Давидом Давидовичем, но и со всей большой семьей Бурлюков, где, кроме родителей, было трое братьев и трое сес тер. Семья была артистическая — все читали, писали, рисовали, пели, музицировали.

Вэти месяцы конца 1912 года Бурлюк, получая деньги от отца, зарабатывал иногда и сам: то лекциями, то продажей картин. Временами — порядочно. Проживалось артелью все, что зара батывалось. После литературных вечеров, на пороге романов ских номеров, почти ежевечерне, Бурлюк по братски делился своими деньгами с уходившими В. Хлебниковым и Владимиром Маяковским. Обычно он давал им по рублю: каждому круглую монету. Витя небрежно бросал кружок в карман пальто, потря хивая головой, синея своими шотландскими глазами в темноте табачного дыма.

Д.Д.

В«Я сам» в главке «Прекрасный Бурлюк» Владимир Влади мирович пишет: «Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать, не голодая». Надо отметить величие души Маяковского в этом упо минании. Другой умолчал бы об этом. Гордость не позволила бы сказать. Владимир Владимирович был бесовски гордым челове ком, и, когда он написал эти добрые ко мне строки, он хотел по казать, как один бедняк преданно, бескорыстно любил другого. Он показал, что наша дружба стала братством неразрывным, что он не забыл этих безвозвратно ушедших вечеров, протекавших в Романовке.

9 го января 1913 года мы приехали в Москву и, узнав, что Ма яковский не появлялся в живописной мастерской, вместе с Хлеб никовым отправились на Пресню, где жил Маяковский. Дверь нам открыла невысокая, худощавая, тихая женщина с приветли вым лицом. Она была одета в черное платье. Молча она указала нам рукой на дверь, находящуюся по левую сторону коридора. Мы постучались.

522

ДАВИД и МАРИЯ БУРЛЮКИ

— Заходите, — раздался голос Маяковского из комнаты. —

Яузнал Бурлюка, когда он еще в сенях стаскивал галоши. Маяковский лежал на тахте посреди довольно большой ком

наты. Одна стена была почти вся закрыта огромным кавказским ковром нежных, блеклых тонов. Согнутые в коленях ноги Мая ковского были закрыты темно коричневым одеялом. Он никому из нас не протянул руки. Белая рубаха была расстегнута, шея от крыта.

Маяковский полулежал на мягкой подушке в позе, удобной для чтения. Книжные полки были расположены так, чтобы их можно было достать рукой, не вставая с тахты. Рядом — стол. На белых стенах — никаких картин или рисунков. Сквозь полу отворенную дверь женщина в черном передала нам стулья.

— Мама, это Бурлюк.

Женщина в черном улыбнулась, стоя на пороге, на фоне тех самых васильковых обоев, о которых писал Маяковский в «Не сколько слов о моей маме».

—Читаю… книжки… дрянь… чепуху… Мать приносит из бли жайшей библиотеки.

С этими словами он небрежно запихнул книгу на полку. Хлебников сидел, глядя своими светлыми глазами, обесцве

ченными думами и мечтами. Он казался худым в своем кургу зеньком сюртучке и веревкообразном галстуке.

Хлебников взял в руки стакан с чаем и вдруг заговорил о зву ковом значении рифмы, после чего поставил стакан на стол, так

ине пригубив его. Он забыл о чае. Чрезвычайно высокий его го лос забавлял больного Маяковского.

—Витя, — повернулся он к Хлебникову, — я вижу тебя птич кой, мне кажется, что ты сидишь в клетке и сладко поешь.

Хлебников очнулся. Проведя ладонью по лицу сверху донизу, он улыбнулся Маяковскому своей мягкой, застенчивой улыб кой.

Для высокого, энергичного Маяковского быть прикованным к постели на несколько недель и не иметь возможности отмери вать тротуары своими неугомонными шагами было сущим ис пытанием. Тогда то он и сочинил свои «Несколько слов о моей маме».

523

ВОСПОМИНАНИЯ

Поздней осенью 1913 года в Херсоне совершенно неожидан но получаю от Володи Маяковского телеграмму, чтобы я немед ленно выезжал в Симферополь читать лекции.

Маяковский и Игорь Северянин были приглашены крым ским пиитом Вадимом Баяном (Сидоровым) для совместных вы ступлений. Это был тот краткий момент, когда «эгофутуристы» и наш кубофутуризм сблизились и выступали вместе. Намечены были вечера в Симферополе, Севастополе, Феодосии и Керчи. Сидоров отвел поэтам два номера в лучшей гостинице города. Он возил Маяковского и Северянина по побережью Крыма; вез де завтраки, обеды… Родственники Сидорова, его мамаша нача ли уже роптать — «сколько это стоит!» Однако Сидоров, раду ясь, что может иметь Маяковского своим гостем, открыл ему счета в лучших магазинах губернского города Таврии.

Маяковский оделся с иголочки. Он привел себя в порядок для выступлений в провинции. Заказал трость с набалдашником. Хотя и на короткое время, он мог забыть нужду, забыть прокля тый вопрос каждодня.

Первое выступление в Крыму состоялось при лидерствую щем участии Маяковского в Симферополе. Театр большой, по местительный. Маяковский любил говорить на наших вечерах последним или (редко) в середине вечера. На этот раз, выступая с И. Северяниным, он уступил петербуржцу возможность «за канчивать вечер» и «срывать последние хлопки».

Маяковский уступал любезно Северянину затем и в Севасто поле, в Феодосии и в Керчи.

Первым говорил я. По настоянию Сидорова я читал лекцию по тексту Игнатьева.

Так как текст этот был мне мало знаком и я ему не сочувство вал, то успех имел слабый и слышал достаточно шиканья и свис тков. В столичных газетах появилась телеграмма, что футуристы устроили скандал в Симферополе и были освистаны.

Затем выступил со своими стихами сам наш меценат Сидо ров Баян.

И. Северянин в своей книжке «Колокола собора чувств» в сти хах довольно подробно и живо изображает наше короткое крым ское турне.

524

ДАВИД и МАРИЯ БУРЛЮКИ

Селим Баян, поэт Симферо, Решил устроить торжество: Он пригласил на Рождество Меня, в поэзии эсэра, А Игорь, в очередь свою,

С улыбкой исхитро бесовской Собрал искусствиков семью: Бурлюк, Игнатьев, Маяковский. Игнатьев должен был доклад Прочесть о новом направленьи. А мы — стихи, и, в заключенье, Буян решил свой мармелад Дать на десерт: «лирионетты» И «баркароллы», как стихи Свои он называл: лихи Провинциальные поэты… Все вместе взятое звалось «Олимпиадой футуризма».

Там же дальше И. Северянин описывает и чтение нами стихов:

Все знают, как Давид Давидыч Читает: выкриком, в лорнет Смотря на публику, и нет Смешного в гамме этих выдач Голосовых; в энтузиазм Бурлюк приводит зал, и злобно, Чеканно и громоподобно,

Весь мощь, спокойно, и без спазм Нервических, по залу хлещет Бас Маяковского.

Начинал Володя речь часто с заявления, что он очень умный человек.

— «Я — очень умный человек!..» — Взрыв хохота, удар шпаги гордого красноречия в бок… Заявление катилось по залу.

Мещанской красоте, полированной строчке «поэтов из гости ной» Маяковский противопоставлял «голос улицы».

Красоте — розовой девушке в белом кисейном платье, под музыку Чайковского глядящей из под белой колонны в тихий парк дворянской усадьбы, оратор противопоставлял красоту Квазимодо, красоту, энергию и величие «совершенного фабрич ного города».

525

ВОСПОМИНАНИЯ

Он читал свои стихи, отрывки трагедии. А затем снова и сно ва перед обывателем, перед тихим провинциалом разворачивал картину новой городской красоты. Даже теперь, когда многое стало нам привычным, эти стихи берут за живое, ранят вообра жение, увлекают свежестью, новизной!

В Севастополь мы приехали за два дня до выступлений.

На берегу южной бухты в ресторане на остекленной веранде мы завтракали и обедали.

Здесь, глядя в простор розовеющего моря, юноша мечтает о поэме на сюжет восстания «Потемкина». Смелые мечты…

Публика в зале Морского собрания оказалась гораздо более «милостивой» (общий уровень развития был, по сравнению с обычной провинцией, — необыкновенный). Маяковский дви нул в ход свои морские стихи, в том числе свой «Порт».

После двух успешных вечеров последовал менее удачный — в Керчи.

Вечер был устроен наспех, и публики было мало: в Керчи нас ждал настоящий провал.

Целый день лил дождь. Вечером в театре, стоящем на взго рье, похожем на конюшню, было пусто.

ВКерчи о нас не успели узнать. Теперь о Маяковском они знают!

В12 часов ночи состоялась прощальная пирушка участников «Олимпиады».

Игорь Северянин и Владимир Маяковский никогда между со бой не дружили. На один момент, на 3 вечера в Крыму в 1914 го ду жизнь сблизила их на общей эстраде, и тут же они разошлись навсегда.

М.Н.

Вапреле 1914 года Маяковский получил свой первый лите ратурный гонорар за трагедию «Владимир Маяковский», выпу щенную Бурлюком в издании «Первого журнала русских футу ристов».

Вначале августа 1914 года Маяковский приехал к Бурлюкам в Михалево (под Москвой) вместе с поэтом Шенгели.

Маяковский был плохо одет, в вылинявших черных брюках, поношенном коричневом пальто, в шляпе, видавшей виды. Впро

526

ДАВИД и МАРИЯ БУРЛЮКИ

чем, он, в свою очередь, мог заметить, что и его друг находится на мели! Маяковский объявил, что едет в Петербург, где попыта ется заработать какие нибудь деньги. Попытки не увенчались успехом, и он вернулся в Москву, к Каменскому и Бурлюкам.

Воктябре 1914 года в Большой аудитории Политехнического музея Бурлюк, Каменский и Маяковский выступили на тему «Война и искусство». Лекция успеха не имела, и футуристы по терпели финансовый убыток. Для художников и поэтов насту пили трудные дни.

Бурлюк решил устроить распродажу своих картин и писать портреты, Каменский — писать книги на заказ. Н. Евреинов за казал ему свою биографию. Кроме того, Бурлюк с Маяковским писали статьи в газету «Новь». Маяковский носился повсюду, не отказываясь ни от какой работы. Он был полон энергии.

Вэти месяцы Маяковским написаны замечательные стихи: «Мама и убитый немцами вечер», «Война объявлена» и, под впечатлением лекции Бурлюка «Война и искусство» (состояв шей 14 октября), величественное «Я и Наполеон».

Теперь уже Маяковский старался помогать Бурлюкам. Как то он привел в мастерскую покупателя. Одетый как денди, Маяков ский был жизнерадостен. Громким голосом растолковывал он меценату достоинства каждой картины.

Затем, отбивая чечетку по лоснящемуся паркету, он прибли жался ко мне (я сидела в кресле, спиной к ним) и шепотом спра шивал:

— Он предлагает двести… Как вы думаете? Цена, по моему, неплохая.

Тогда же Маяковский подарил моему сыну Додику большого деревянного белого коня.

Весь январь и февраль 1915 года Бурлюк, Маяковский и Ка менский жили в Петербурге.

Бурлюк и Каменский провели два дня у Горького, в Петер бурге и в его финской вилле. Они повели Горького в «Бродячую собаку», где Горький сказал несколько слов в их защиту после того, как футуристы прочитали свои стихи. Но только в 1916 го ду пригласил Горький Маяковского печататься у него.

Весной 1915 года в Москве Маяковский жил напротив нас (в доме Нирнзее), и мы без телефона, по свету в окошке, всегда

527

ВОСПОМИНАНИЯ

знали, дома ли он. Он жил в мастерской приятельницы его мате ри, которая уехала на юг, предоставив Маяковскому бесплатно пользоваться ее мастерской.

Тогда Маяковский имел обыкновение каждое утро стучаться к нам и узнавать, «что нового?». Спрашивал: «Почему вы запи раетесь? Боитесь, что ваши дети сбегут?»

Д. Д.

Оскар Уайльд сказал: «Письмо принесло вред нашему искус ству (поэзии).

Пора писателям опять вернуться к голосу».

Владимир Маяковский не читал еще этой фразы, когда он, шагая из угла в угол бутырской камеры номер 103, чеканил свои первые строки. Потом, когда я встретился с ним осенью 1911 го да, — он всегда бормотал, гудел себе под нос — это составлялись им речевые стихи…

Проделайте опыт: попробуйте прочесть стихи Владимира Ма яковского глазами, водя от строки к строке, беззвучно, про себя.

Теперь: начните читать их вслух, чеканя каждое слово, звук любой, — останавливаясь, хватая воздух после каждой строки, и вы увидите, что созданное — оживает!

Создания поэта, рожденные в уме, как живые, громокипящие слова, — трепещут и льются раскаленной лавой негодующей, обличающей, гневной, а подчас ласковой речью…

…Мы, видевшие Маяковского, — счастливее тех, кто потом будет только читать его гневно дивные строки, ибо мы — слы шали звук его бас профундо, видели его рост, знали его здоро венную руку и видели молнии гениальности на его необыкно венном лице…

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

ПУТЬ ЭНТУЗИАСТА

Петербург

<…> Однажды в вечерней «Биржевке» я прочитал объявле ние о том, что Н. Г. Шебуев (известный в то время журналист, автор редактор бывшего «Пулемета») организует литературный альманах «Весна» для начинающих писателей и приглашает мо лодых авторов явиться к нему с рукописями.

И я решил попробовать.

Взял ночные любовные произведения, что посвятил Марусе, и понес с трепетом к прославленному Шебуеву, которого, кста ти, очень хотел увидеть за слова «царский манифест для извест ных мест». Эти слова все знали, как и его «Пулемет», что про гремел на всю Россию и даже полез в тюрьмы.

Пришел. Сердце колотится, как на экзамене.

Передо мной за письменным столом сидел рыжеватый, бри тый, в золотом пенсне, очень симпатичный улыбающийся Ше буев.

Подумал: вот они какие бывают.

Шебуев пригласил сесть, был необычайно приветлив, весел, остроумен.

—Ну что ж, давайте, — сказал «пулеметчик», на минуту за глянув в мои рукописи, — давайте устроим братскую могилу. А?

Мне это легкое предложение понравилось, но я был застен чив и пробормотал:

—Спасибо за это самое… но как же так — ведь вы еще не чи тали мои произведения…

—Ого! — перебил редактор. — Мои глаза так натасканы, что раз взгляну — и все вижу. Главное — очень грамотно, а за талант вы будете отвечать сами, как за преступление, ха ха.

—Значит, принимаете?

529

ВОСПОМИНАНИЯ

Шебуев молча написал на моем первом листке: «Да». И под писался. И показал.

Я вспотел от счастья. Разговорились о взглядах, о вкусах.

Ио том рассказал я, какие лекции читаю студентам и каково мое мнение о состоянии современной литературы.

Через час разговоров Шебуев предложил мне место секрета ря редакции «Весны» и заявил, что намерен издавать ежене дельный журнал.

Ипредложил аванс.

Вот он какой, этот Шебуев!

Словом, через два часа я спускался от него по лестнице как пьяный. Не знал, в какую сторону двинуться на улице от всего, что случилось.

Так я стал писателем и секретарем редакции «Весны».

И кругом действительно веяло сочной ароматичностью вес ны до головокружения.

Жизнь вила, накручивала толстый смоляной канат, и, как баржа за пароходом, я тянулся на этом канате за могучим ше ствием времени по реке бытия.

Куприн. Хлебников

Ну, тут произошло такое, что пером не опишешь. Одним словом — пошел.

Вдвух словах — действовал энергично.

Втрех — жизнь строил фундаментально.

Сидел за тем редакционным столом, за которым принял меня Шебуев.

Слевой стороны лежала пачка альманаха «Весна».

Справой — груда вышедшего иллюстрированного ежене дельного журнала «Весна», в конце коего значилось:

Издатель — Н. Г. Шебуев. Редактор — В. В. Каменский. Шебуев близко дружил со многими писателями и широко с ни

ми знакомил, наворачивая на мою голову, как чалму, обильные комплименты.

За короткое время познакомился с Леонидом Андреевым, Куприным, Сологубом, Александром Блоком, Михаилом Кузми

530

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

ным, Алексеем Ремизовым, Чуковским, Петром Пильским, Ски тальцем, Боцяновским, Городецким.

У всех бывал, чтобы получить материал для журнала, и тут же, на квартирах, платил гонорар.

А раз гонорар — значит, меня принимали с искренним почте нием и непринужденной веселостью. <…>

Тогда же я начал печатать рассказы в «Вечерних новостях» и театральные рецензии в «Обозрении театров».

Но моя главная работа происходила дома — я весь горел

висканиях: изобретал новую формулу писательской техники и поэзии, мастерил новые образы, реформировал литературный склад речи, занимался словотворчеством, неологизмами.

Ибыл одинок в этой области, пока не встретил великолепно го спутника.

Однажды в квартире Шебуева, где находилась редакционная комната, не было ни единого человека, кроме меня, застрявшего

врукописях.

Поглядывая на поздние вечерние часы, я открыл настежь па радные двери и ожидал возвращения Шебуева, чтобы бежать в театр.

Сначала мне послышались чьи то неуверенные шаги по ка менной лестнице.

Явышел на площадку — шаги исчезли. Снова взялся за работу.

И опять шаги.

Вышел — опять исчезли.

Ятихонько спустился этажом ниже и увидел: к стене прижал ся студент в университетском пальто и испуганно смотрел голу быми глазами на меня.

Зная по опыту, как робко приходят в редакцию начинающие писатели, я спросил нежно:

— Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста. Студент произнес что то невнятное.

Яповторил приглашение:

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет, и я сижу один.

Моя простота победила — студент тихо, задумчиво поднялся за мной и вошел в прихожую.

531

ВОСПОМИНАНИЯ

— Хотите раздеться?

Я потянулся помочь снять пальто с позднего посетителя, но студент вдруг попятился и наскочил затылком на вешалку, бор моча неизвестно что.

— Ну, коллега, идите в кабинет в пальто. Садитесь. И давайте поговорим.

Студент сел на краешек стула, снял фуражку, потер высокий лоб, взбудоражил светлые волосы, слегка по детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами.

Так мы с ним молча смотрели друг на друга и улыбались. Мне он столь понравился, что я готов был обнять это неви

данное существо.

— Вы что нибудь принесли?

Студент достал из кармана синюю тетрадку, нервно завинтил

еевинтом и пода мне, как свечку:

—Вот тут что то… вообще…

И больше ни слова.

Я расправил тетрадь: на первой странице, будто написанные волосом, еле виднелись какие то вычисления, цифры; на вто рой — вкось и вкривь начальные строки стихов; на третьей — написано крупно: «Мучоба во взорах», и это зачеркнуто, и напи сано по другому: «Искушенье грешника».

Сразу мои глаза напали на густоту новых словообразований и исключительную оригинальность прозаической формы рас сказа «Искушенье грешника».

Тогда я достал из стола свою тетрадь и показал студенту. Там на первой странице стояли слова:

Вода небится. Небо водится. Ручеек журчеек. Солнце солнится. Цветины. Ветвины.

Шелесточки листочки. Встречаль.

Звучаль.

Укачаль.

Чурлю журль, чурлю журль. Весняночка птичка:

532

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

Циа цинц Ций цивий.

И дальше — начало «Осени»:

Затянуло небо парусиной, Пахнет мокрой псиной. Одинокая, как я, — Сука старая моя. Сука скука.

И еще отрывок:

Ушкуйничья кровь горяча: Кистенем да печеночным ножиком Он с крутого плеча Расхлабыстывал.

И валялся боярин — из кожи ком — У коня под копытом, у быстрого.

Студент просмотрел эту мою черновую работу, снова взлох матил волосы, улыбнулся:

—Надо это печатать, а не… вообще…

—Ну, пока что, — перебил я посетителя, — мы напечатаем ваше «Искушенье грешника». Убежден: Шебуеву это понравится.

Студент быстро привскочил, обрадовался, потер лоб:

—Очень приятно. Не ожидал… вообще…

—Ваш рассказ не подписан. Пожалуйста, подпишите.

И студент подписался: «В. Хлебников».

Шебуева я познакомил с Хлебниковым, показал его «Иску шенье грешника».

Через пять минут просмотра Шебуев сказал:

— Прекрасно. Необычайно. Напечатаем.

Явышел вместе с Хлебниковым.

Ясовсем забыл о театре; и сначала мы пошли ко мне пить чай,

апотом к нему: очень хотелось узнать, как он живет, где, в каких условиях.

Был поражен: Хлебников жил около университета, и не в ком нате, а в конце коридора квартиры, за занавеской.

533

ВОСПОМИНАНИЯ

Там стояли железная кровать без матраца, столик с лампой, с книгами, а на столе, на полу и под кроватью белелись листочки со стихами и цифрами.

Но Хлебников был не от мира сего и ничего этого не замечал. Как бы в качестве аванса я предложил ему двадцать рублей. Но на другой день у него не было ни копейки.

Он рассказал, что зашел в кавказский кабачок съесть шашлык «под восточную музыку», но музыканты его окружили, стали играть, петь, плясать лезгинку, и Хлебников отдал весь свой первый аванс.

—Ну хоть шашлык то вы съели? — заинтересовался я, сидя на досках его кровати.

Хлебников рассеянно улыбался:

—Нет… не пришлось… но пели они замечательно. У них го лоса горных птиц.

С этих минут Хлебников был со мной почти неразлучно. Мы крепко сдружились.

Он буквально скакал от радости, когда я принес ему журнал «Весну» с рассказом «Искушенье грешника».

Сияющий автор воскликнул:

—Надо бы устроить пир, но у меня нет золота!

Все же мы устроили, ибо оба любили беспечную, окрылен ную молодость и веселье без берегов.

Леонид Андреев. Давид Бурлюк

<…> По обязанности рецензента, я должен был пойти в пас саж, что на Невском, на вернисаж Выставки картин современной живописи.

Пришел в самый разгар. Народу полно.

Среди публики увидел знакомых: Петра Пильского и высоко го, под вид семинариста, Корнея Чуковского.

Шебуев их называл в журнале — Пильчуковский и Чуко пильский.

Чуковский, рассматривая картины, положительно веселился, выкрикивая тоненьким тенорком:

534

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

—Гениально! Восхитительно! Зеленая голая девушка с фио летовым пупом — кто же это такая? С каких диких островов? Нельзя ли с ней познакомиться?

Тут же стоял известный популярный журналист из «Биржев ки» Н. Н. Брешко Брешковский, элегантно одетый, коротень кий, полненький, с глазами рака.

Брешко Брешковский спрашивал:

—Но почему она зеленая? С таким же успехом ее можно было сделать фиолетовой, а пуп зеленым! Вышло бы наряднее.

—Это утопленница, — тенорил Чуковский.

Около «зеленой» стоял без улыбки, с видом ученого, в воен ном сюртуке доктора, пожилой, скуластый, с воспаленными гла зами господин и объяснял:

—Мы, художники импрессионисты, даем на полотне свое впечатление, то есть импрессио. Мы видим именно так и свое впечатление отражаем на картине, не считаясь с банальным представлением других о цвете тела. В мире все условно. Даже солнце одни видят золотым, другие — серебряным, третьи — ро зовым, четвертые — бесцветным. Право художника видеть, как ему кажется, — его полное право.

—Кто это говорит, кто? — шептались в публике.

Чуковский заявил громко:

—Это сам художник, приват доцент Военно медицинской академии доктор Николай Иванович Кульбин.

Кто то бросил из толпы:

—Сумасшедший доктор.

В этот момент на другом конце зала раздался густой, брюш ной, почти дьявольский хохот.

Брешко Брешковский бегом пустился туда:

— Ну и выставка! Гомерический успех! Я — за ним.

Там перед густой толпой стояли двое здоровенных парней. Один — высокий, мускулистый юноша в синем берете, в ко

роткой вязаной матросской фуфайке, с лошадиными зубами на стежь.

Другой — пониже ростом, мясистый, краснощекий, в корот кой куртке; этот смотрел в лорнет то на публику, то на картину,

535

ВОСПОМИНАНИЯ

изображающую синего быка на фоне цветных ломаных линий, вроде паутины, и зычным, сочным баритоном гремел:

—Вас приучили на мещанских выставках нюхать гиацинты

исмотреть на картинки с хорошенькими, кучерявыми головка ми или с балкончиками на дачах. Вас приучили видеть на выс тавках бесплатное иллюстрированное приложение к «Ниве».

—Кто приучил? — крикнули из кучи.

—Вас приучили, — продолжал мясистый оратор, — разные галдящие бенуа и брешки брешковские, ничего не смыслящие в значении искусства живописи.

Брешко Брешковского передернуло:

—Вот нахальство!

Оратор горячился:

—Право нахальства остается за теми, кто в картинах видит раскрашенные фотографии уездных городов и с таким пошляц ким вкусом пишет о картинах в «Биржевках», в «Речи», в зло вонных «петербургских газетах».

Брешко Брешковский убежал с плевком:

—Мальчишки в коротеньких курточках! Нахалы из цирка! Маляры!

Оратор гремел:

—А мы, мастера современной живописи, открываем вам глаза на пришествие нового, настоящего искусства. Этот бык — символ нашего могущества, мы возьмем на рога этих всяких обывательских критиков, мы станем на лекциях и всюду гро мить мещанские вкусы и на деле докажем правоту левых тече ний в искусстве.

—Как ваша фамилия? — спрашивали рецензенты.

—Давид и Владимир Бурлюки, — отрекомендовался вспо тевший художник.

Я схватил горячую руку агитатора, и он повторил:

—Давид Бурлюк. К вашим услугам.

С этого момента мы слились в неразлучности.

Бурлюки сейчас же познакомили с Кульбиным, Якуловым, Лентуловым, Ольгой Розановой, Ларионовым, Гончаровой, Тат линым, Малевичем, Филоновым, Спандиковым.

Все эти крепкие, здоровые, уверенные ребята мне так заме чательно понравились, будто в жизни я их только и искал.

536

ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ

И вот нашел, и расставаться не хочется: ведь то, о чем бурно говорил Бурлюк, сам целиком стихийный, начиненный бурями протеста и натиском в будущее, убежденный в новаторстве, мно гознающий, современный человек культуры, — все это жило, су ществовало, действовало во мне.

На другой же день я был у Бурлюков, ровно с ними родился

ивырос.

Ячитал свои стихи, а Давид — свои.

Яговорил свои мысли об искусстве будущего, а Давид продол жал так, будто мы строили железную дорогу в новой, открытой стране, где люди не знали достижений сегодняшней культуры.

И в самом деле это было так. Бытие определяет сознание.

Мы превосходно видели и сознавали, что величайшая область русского искусства, несмотря на революция 1905 года, остава лась ничуть не задетой новыми веяниями, освежающими ветра ми из утр будущего.

Мы великолепно сразу поняли, что в этой широкой, высоко культурной области надо взять почин вожжи в руки и действо вать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки в одно русло течения.

И, главное, мы уразумели истину, что должны апеллировать непосредственно к публике, к толпе, и особенно к передовой мо лодежи, чтобы наше движение приняло общественный харак тер, чтобы мы стали самой жизнью, а не книжной канцелярией исходящих и входящих образцов искусства.

Умудренные революцией, мы теперь знали, что для успешно го переворота в искусстве нам нужны стойкие соратники, воору женные блестящей техникой мастерства.

В отношении литературы я предложил двинуть Хлебникова, о котором рассказывал в самых восторженных утверждениях.

— Хлебников — гениальный поэт! И привел Хлебникова к Бурлюкам.

Давид Бурлюк с величайшим вниманием прослушал хлебни ковские вещи и подтвердил:

— Да, Хлебников — истинный гений.

Теперь Хлебников почти переселился к Бурлюкам и даже вме сте с ними уехал гостить на лето в Херсонскую губернию, где жили бурлюковские родители.

537