Глава XV

О том, что трудности распаляют наши желания

...Красота, сколь бы могущественной она не была, не в состоянии без этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на Ита­лию, где такое обилие ищущей покупателя красоты, и притом красо­ты исключительной; взгляните, к скольким уловкам и вспомогатель­ным средствам приходится ей там прибегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же, что бы она ни делала, поскольку она продажна и доступна для всех, ей не удается воспламенять и захва­тывать. Вообще —и это относится также к добродетели —из двух равноценных деяний мы считаем более прекрасным сопряженное с большими трудностями и большей опасностью.

Там же.— С. 335.

Глава XVII

О самомнении

[замысел и его осуществление; античность как

норма и образец; роль содержания в искусстве нового времени;

изящество простоты и безыскусственности;

индивидуальность художника и традиция;

единство телесной и духовной красоты;

социальная роль красоты]

Пред моей душой постоянно витает идея, некий неотчетливый, как во сне, образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я при­меняю. Я не могу, однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта

364

идея не поднимается, в сущности, над посредственностью, И это дает мне возможность увидеть воочию, до чего же далеки от наиболее воз­вышенных взлетов моего воображения и от моих чаяний творения, созданные столь великими и богатыми душами древности. Их писа­ния не только удовлетворяют и заполняют меня; они поражают и пронизывают меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, я вижу ее, если не полностью, не до конца, то во всяком случае в такой мере, что мне невозможно и думать о достижении чего-либо похоже­го. За что бы я ни брался, мне нужно предварительно принести жерт­вы грациям...

...Они ни в чем не сопутствуют мне; все у меня топорно и гру­бо; всему недостает изящества и красоты. Я не умею придавать ве­щам ценность свыше той, какой они обладают на деле: моя обработ­ка не идет на пользу моему материалу. Вот почему он должен быть у меня лучшего качества; он должен производить впечатление и блестеть сам по себе. И если я берусь за сюжет попроще и позани­мательнее, то делаю это ради себя, ибо мне вовсе не по нутру чопор­ное и унылое мудрствование, которому придается весь свет... Я не умею ни угождать, ни веселить, ни подстрекать воображение. Луч­ший в мире рассказ становится под моим пером сухим, выжатым и безнадежно тускнеет. Я умею говорить только о том, что продумано мною заранее...

...О каком бы предмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю наиболее сложное из всего, что знаю о нем. Цицерон счи­тает, что в философских трактатах наиболее трудная часть — вступление. Прав он или нет, для меня лично самое трудное заклю­чение. И вообще говоря, нужно уметь отпускать струны до любого потребного тона. Наиболее высокий —это как раз тот, который реже всего употребляется при игре.

Чтобы поднять легковесный предмет, требуется по меньшей мере столько же ловкости, сколько необходимо, чтобы не уронить тя­желый. Иногда следует лишь поверхностно касаться вещей, а иной раз, наоборот, надлежит углубляться в них.

Мне хорошо известно, что большинству свойственно копо­шиться у самой земли, поскольку люди, как правило, познают вещи по их внешнему облику, по облегающей их коре, но я знаю также и то, что величайшие мастера, и среди них Ксенофонт и Платон, снисхо­дили нередко к низменной и простонародной манере говорить и об­суждать самые разнообразные вещи, украшая ее изяществом, кото­рое свойственно им во всем.

Впрочем, язык мой не отличается ни простотой, ни плавнос­тью; он шероховат и небрежен, у него есть свои вольные прихоти, ко­торые не в ладу с правилами; но каков бы он ни был, он все же нравит­ся мне, если и не по убеждению моего разума, то по душевной склонности.

365

Однако я хорошо чувствую, что иной раз захожу, пожалуй, че­ресчур далеко и, желая избегнуть ходульности и искусственности, впадаю в другую крайность...

...И если мои склонности влекут меня скорее к воспроизведе­нию стиля Сенеки, то это не препятствует мне гораздо выше ценить стиль Плутарха. Как в поступках, так и в речах я следую, не мудрст­вуя, своим естественным побуждениям, откуда и происходит, быть может, то, что я говорю лучше, чем пищу. Деятельность и движение воодушевляют слова, в особенности у тех, кто подвержен внезапным порывам, что свойственно мне, и с легкостью воспламеняется; поза, лицо, голос, одежда и настроение духа могут придать значитель­ность тем вещам, которые сами по себе лишены ее, —и даже пустой болтовне. Мессала у Тацита жалуется на то, что узкие одеяния, при­нятые в его время, а также устройство помоста, с которого выступа­ли ораторы, немало вредили его красноречию.

...Красота —великая сила в человеческих отношениях; это она прежде всего остального привлекает людей друг к другу, и нет чело­века, сколь бы диким и хмурым он ни был, который не почувствовал бы себя в той или иной мере задетым ее прелестью. Плоть составляет значительную часть нашего существа, и ей принадлежит в нем ис­ключительно важное место. Вот почему ее сложение и особенности заслуженно являются предметом самого пристального внимания. Кто хочет разъединить главнейшие составляющие нас части и отде­лить одну из них от другой, те глубоко не правы; напротив, их нужно связать тесными узами и объединить в одно целое; необходимо пове­леть нашему духу, чтобы он не замыкался в себе самом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть (а он и не мог бы сделать это­го иначе, как из смешного притворства ),но сливался с нею в тесном объятии...

...Школа перипатетиков, из всех философских школ наиболее человечная, приписывала мудрости одну-единственную заботу, а именно —печься об общем благе этих обеих живущих совместной жизнью частей нашего существа и обеспечивать им это благо. Пери­патетики полагали, что прочие школы, недостаточно углубленно за­нимаясь рассмотрением вопроса об этом совместном существовании, в равной мере впадали в ошибку, уделяя все свое внимание, одни — телу, другие —душе, и упуская из виду свой предмет, человека, и ту, кого они, вообще говоря, признают своей наставницей, то есть природу.

Весьма возможно, что преимущество, даруемое нам природой в виде красоты, и повело к первым отличиям между людьми и к тому неравенству среди них, из которого и выросло преобладание одних над другими...

Там же.  С. 362—366.

366

Книга третья