Глава IV

Об отвлечении

[перевоплощение в искусстве]

...Справедливо ли что даже искусства используют вложенные в нас самой природою легковерие и слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор, как утверждает риторика, лицедействуя в фарсе, именуемом его судебной речью, будет тронут звучанием своего голо­са и своим притворным волнением и, в конце концов, даст обмануть себя страсти, которую старается изобразить...

368

...Квинтилиан говорит, что ему доводилось видеть актеров, на­столько сжившихся со своей ролью людей, охваченных безысходной скорбью, что они продолжали рыдать и возвратившись к себе домой; и о себе самом он рассказывает, что, задавшись целью заразить кого-нибудь сильным чувством, он не только заливался слезами, но и лицо его покрывала бледность, и весь его облик становился обликом чело­века отягощенного настоящим страданием.

Там же.—С. 7172.

Глава V

О стихах Вергилия

[здоровье и творчество; органичность темы любви в

искусстве; неразделенность мысли и формы;

истинная и ложная выразительность;

умение восстанавливать естественную образность языка;

ценность индивидуального; роль недосказанного]

...Наши учителя допускают ошибку, когда, исследуя причины по­разительных взлетов нашего духа и приписывая их божественно­му наитию, любви, военным невзгодам, поэзии или вину, забывают о телесном здоровье и не воздают ему должного, —здоровье пышу­щем, неодолимом, безупречном, беззаботном, таком, каким некогда наделяли меня по временам мои весенние дни и ничем не нарушае­мая беспечность. Этот огонь веселья воспламеняет дух, и он вспы­хивает порой с ослепительной яркостью, намного превосходящей обычную меру его возможностей и порождающей в Нем безудерж­ный, если не безграничный восторг...

Там же.— С. 79.

...Нижеследующими стихами древние наставляли свою молодежь, а их школа, по-моему, не в пример лучше нашей

И от Венеры кто бежит стремглав

И кто за ней бежит —равно неправ.

Не знаю, задавался ли кто-нибудь целью разлучить Палладу и муз с Венерою и отдалить их от Бога любви; что до меня, то я не вижу других божеств, которые бы были настолько подстать друг другу и столь многим друг другу обязаны. Кто отнимет у муз любовные вы­мыслы, тот похитит у них драгоценнейшие из их сокровищ; а кто за­ставит любовь отказаться от общения с поэзией и от ее помощи и ус­луг, тот лишит ее наиболее действенного оружия; и сделавший это обвинил бы тем самым Бога близости и влечения и Богинь, покрови­тельниц человечности и справедливости, в черной неблагодарности и в отсутствии чувства признательности.

Я не настолько давно уволен в отставку из штата и свиты этого Бога, чтобы не помнить о его мощи и доблести.

Там же.—С. 84-85.

369

...Когда я присматриваюсь к столь бесхитростным способам выра­жаться столь живо и глубоко, я не называю это «хорошо говорить»но называю «хорошо мыслить». Неукротимость воображения — вот что возвышает и принаряжает слова. Pectus est quod disertum facit («Дух — вот что придает красноречие» (Квинтилиан. Обучение ора­тора, X, 7,15 ). Наши люди зовут голое суждение речью и остроуми­ем — плоские измышления! Картины древних обязаны своей силой не столько ловкой и искусной руке, сколько тому, сто изображаемые ими предметы глубоко запечатлелись в их душах. Галл говорит про­сто, потому что и мыслит просто. Гораций никоим образом не до­вольствуется поверхностными, внешне красивыми выражениями, они предали бы его. Его взгляд яснее и проникает вещи насквозь; его ум обыскивает и перерывает весь запас слов и образов, чтобы об­лечься в них; и они ему нужны не обыденные, потому что не обыден­ны и творения его мысли...

...Использование и применение языка великими умами прида­ет ему силу и ценность; они не столько обновляют язык, сколько, по­нуждая его нести более трудную и многообразную службу, раздви­гают ему пределы, сообщают ему гибкость. Отнюдь не внося в него новых слов, они обогащают свои, придают им весомость, закрепляют за ними значение и устанавливают, как и когда их следует приме­нять, приучают его к непривычным для него оборотам, но действуя мудро и проницательно. Как редок подобный дар, можно убедиться на примере стольких французских писателей нашего века. Они до­статочно спесивы и дерзки, чтобы идти общей со всеми дорогой, но недостаток изобретательности и скромности безнадежно их губит. У них мы замечаем жалкие потуги на вычурность и напыщенность, хо­лодную и нелепую, которые, вместо того чтобы возвысить их тему, только снижают ее. Гоняясь за новизной, они не помышляют о выра­зительности и ради того, чтобы пустить в оборот новое слово, забра­сывают обычное, порой более мужественное и хлесткое.

Я нахожу, что материала у нашего языка вдоволь, хотя он и не блещет отделкой; ведь чего только ни нахватали мы из обиходных выражений охоты и войны —этого обширного поля, откуда было что позаимствовать; к тому же, при пересадке на новую почву формы ре­чи, подобно растениям, улучшаются и набираются сил. Итак, я нахо­жу наш язык достаточно изобильным, но недостаточно послушли­вым и могучим. Под бременем сильной мысли он, как правило, споты­кается...

...Среди слов, только что подобранных мною ради изложения этой мысли, найдутся такие, которые покажутся вялыми и бесцвет­ными, поскольку привычка и частое обращение некоторым образом принизили и опошлили заложенную в них прелесть. Точно так же и в нашем обыденном просторечии попадаются великолепные метафоры и

370

обороты, красота которых начинает блекнуть от старости, а краски тускнеть от слишком частого употребления. Но это не отбива­ет к ним вкуса у всякого, кто наделен острым нюхом, как не умаляет славу старинных писателей, которые, надо полагать, и придали этим словам их былое сияние...

...Исходя их этих моих намерений, мне сподручнее всего писать у себя, в моем диком краю, где ни одна душа не оказывает мне помо­щи и не поддерживает меня, где я обычно не вижусь ни с кем, кто по­нимал бы латынь своего молитвенника, а тем более по-французски. В другом месте я мог бы написать лучше, но мой труд был бы меньше моим, а его главнейшая цель и его совершенство в том именно и состо­ят, чтобы быть моими, и только моими. Я с готовностью исправляю случайно вкравшуюся ошибку, которых у меня великое множество, поскольку я несусь вперед, не раздумывая, но что касается несовер­шенств, для меня обычных и постоянных, то изымать их было бы просто предательством. Допустим, что мне сказали бы или я сам себе сказал: «Ты слишком насыщен образами. Вот словечко, от которого так и разит Гасконью. Вот опасное выражение (я никоим образом не избегаю тех выражений, которые в ходу на французских улицах: си­лящиеся побороть с помощью грамматики принятое обычаем зани­маются пустым и бесплодным делом). Вот невежественное сужде­ние. А вот суждение, противоречащее себе самому. А вот слишком шалое (ты частенько дурачишься; сочтут, что ты говоришь в прямом смысле, тогда как ты шутишь)». На это я бы ответил: «Все это верно, но я исправлю лишь те ошибки, в которых повинна небрежность, но не те, что свойственны мне, так сказать, от природы. Разве я говорю тут иначе, чем всюду? Разве я изображаю себя недостаточно живо? Я сделал то, чего добивался: все узнали меня в моей книге и мою кни­гу—во мне».

Там же.—С. 117120.

...Стихи двух поэтов (Вергилия и Лукреция),повествующих о любострастии со свойственной им сдержанностью и скромностью, рас­крывают, как мне кажется, и освещают его возможной полнотой. Да­мы прикрывают грудь кружевной сеткой, священники набрасывают покровы на многие предметы священной утвари, художник накла­дывает тени на произведения, созданные его искусством, чтобы тем ярче заиграл на них свет, и, как говорят, лучи солнца и дуновения ве­тра наделены большей силою не тогда, когда они прямые, как нитка, но когда они преломляются. Один египтянин мудро ответил тому, кто спросил его: «Что ты прячешь там под плащом?» «Потому-то оно и спрятано под плащом, чтобы ты не знал, что там такое». Но сущест­вуют иные вещи, которые только затем и прячут, чтобы их показать. Послушайте-ка вот этого, он не в пример откровенее: Ed nudam pres-

371

si corpus adusque meum(«Я прижал ее нагую к моему телу» // Овидий. Любовные стихотворения); да я читаю эти слова, точно бес­полое существо. Сколько бы Марциал не задирал Венере подол, ему все равно не показать ее в такой наготе. Кто говорит все без утайки, тот насыщает нас до отвала и отбивает у нас аппетит; кто, однако, бо­ится высказать все до конца, тот побуждает нас присочинять то, чего нет и не было. В скромности этого рода таится подвох, и он-то выво­дит нас, как эти двое [Вергилий и Лукреций], на упоительную дорогу воображения. И в делах любви, и в изображении их должна быть лег­кая примесь мошенничества.

Там же.—С. 126127.