Предание о цветке стиля (фуси кадэн), или предание о цветке (кадэнсё) [вступление]

Так вот: говорят, действо саругаку-эннэн¹, если доискивать­ся до его истоков, либо возникло на родине Будды, либо уна­следовано от эры богов². Миновали, однако, те времена, отде­лились от нас эпохами, потому невозможно, не по силам ныне узнать³ древний стиль этого действа.

Что до искусства, которым в наши дни тешится множество людей, то оно получило прозвание саругаку в правление импе­ратрицы Суйко, когда принц Сётоку⁴ повелел Кокацу Хадано⁵, и тот создал шестьдесят шесть⁶ пьес для исполнения на тор­жественных пиршествах, с тем чтобы они и содействовали спо­койствию в Поднебесной, и приносили усладу людям. С тех пор люди из поколения в поколение, подражая образу природы, со­стязались в подобного рода игре.

Вслед затем потомки того самого Кокацу продолжили это искусство. Все они отправляли храмовые действа в святилищах Касуга и Хиэ⁷. Поэтому на праздничных богослужениях этих обоих святилищ достигли теперь такого расцвета представления наших собратьев из провинций Васю и Гасю⁸. Потому также — подражая старине, да и восхищаясь новшествами — никак не следует менять возвышенный стиль⁹ саругаку в дурную сторону. Ведь и вправду, назвать несомненным мастером¹⁰, видно, мож­но только того, чьи речи не бывают низменны, чей облик несет в себе сокровенную красоту¹¹.

Помысливший вступить на наш путь, главное, не должен склоняться на другие пути.

Вот только поэтическому искусству надлежит всецело пре­даваться, ибо оно является украшением представлений фугэцу-эннэн¹².

Вообще говоря, все те наставления о занятиях [саругаку], что с юных лет впитывал я, созерцая и слушая¹³, укладываются в такую весьма приблизительную¹⁴ запись:

Первое [правило]. Любострастие, азартные игры, чрезмер­ные возлияния — таковы три строгих запрета. Они установлены людьми издревле.

И еще [правило]. Укрепляйся в занятиях. Надмение¹⁵ не­позволительно.

Часть первая. Наставления о занятиях сообразно течению лет

Семь лет

Итак, обыкновенно к нашему искусству приступают в семь лет¹⁶.

При занятиях Но в эту пору в самих по себе возникающих действиях ребенка непременно заложен некий совершенный стиль¹⁷. В танце май¹⁸ и в танце хатараки, в пении и даже в изображении бурного характера нужно положиться на непринужденную манеру [игры], исходящую от ребенка, и предо­ставить ему делать всё по движению сердца.

Не следует поучать, прямо говоря: «это хорошо», а «это дурно». Когда увещевают слишком чувствительно, ребенок те­ряет расположение к занятиям. А если искусство становится в тягость, то вскоре и способности прерываются.

Требовать от дитя упражняться в чем-либо ином, кроме пения, танца хатараки и танца май, никак не годится. Даже способного проникнуться тонкостями подражания¹⁹ посвящать в них не подобает. Не надо выпускать [на сцену ребенка] и на представление ваки-но саругаку²⁰, [когда оно устраивается] на обширном дворе²¹. В третьей или четвертой пьесе²², выбрав под­ходящий момент, можно позволить ему выступить в его излюб­ленном стиле.

С двенадцати-тринадцати лет

С этого возраста — ибо это уже время, когда приходит в постепенное соответствие со звукорядом голос и является спо­собность сердцем постигнуть²³ мастерство — следует обучать шаг за шагом всем видам мономанэ.

Прежде всего благодаря [нежной] детскости облика любое действие [отрока] обладает югэн. Это пора, когда и голос [его] благозвучен. А коль скоро налицо два эти превосходства, то дурное сокрыто, прекрасное же — вдвойне привлекательно.

В целом в пьесах вроде тиго-но саругаку²⁴ не следует по­буждать [ученика] к столь уж обстоятельному подражанию. Такое [требование] придется не ко времени и послужит причи­ной к тому, что способности [его] не разовьются.

Если, однако, в [отроке] явлен замечательный талант, что он ни делай — всё будет чудесно. Если мальчик и собой хорош, и голос его красив, да если он искусен, то откуда взяться дур­ному? Вот только цветок этот не является истинным цветком; он всего лишь цветок временный²⁵. И хоть благодаря ему вся­кий вид упражнений легок в эту пору, но это едва ли послужит предопределеньем высокого мастерства на всю жизнь.

В занятиях этого периода следует именно форму²⁶ почитать за главное и обращать в цветок всё, что дается с легкостью. Необходимо упражняться, сосредоточившись на том, чтобы дви­жения были правильны, в пении звучали чисто слова, в танце соблюдались фигуры.

С семнадцати-восемнадцати лет

В этот период, также весьма важный, занятия не дают больших результатов²⁷.

Прежде всего меняется голос, поэтому утрачивается глав­ный цветок. Да и внешность становится угловатой, а потому теряет свою прелесть. [Юноша] падает духом, так как полно­стью переменяется образ его поведения в сравнении с тем про­стым оставшимся позади временем, когда даже голос блистал и цвел. Ежели в довершение всего он замечает, что публика потешается над ним, то — почитая сие за стыд — он начинает сильно томиться всем этим.

Занятия такой поры не могут быть не чем иным, как заня­тиями, когда — пусть даже подвергаешься насмешкам людей, указующих на тебя пальцем, но не обращая на то внимания,— запершись дома, и утром и вечером упражняешь голос в преде­лах доступного звукоряда; когда понимаешь, что вот она веха жизни, и возникают в глубинах сердца желание и силы во всю жизнь не отрешаться от [искусства] Но. Коли в этот момент отступиться, способности на том и остановятся.

Вообще говоря, хоть [владение] звукорядами и зависит от [возможностей] голоса, все же следует практиковать [в это вре­мя только] звукоряды восики-бансики²⁸. Если очень увлечься [овладением] звукорядами, станешь человеком по облику вычур­ным. Это также приводит к тому, что с возрастом голос стано­вится никуда не годным.

Двадцать четыре—двадцать пять [лет]

Этот возраст является началом становления исполнитель­ского искусства²⁹ всей жизни, потому он — веха в учении³⁰.

Это время, когда и голос уже выправился, и все телесное устройство полностью определилось. И вот имеют место на на­шем пути два счастливых следствия кармы³¹: голос и внешность. Они, два эти свойства, в сей период приобретают закончен­ность, и рождается мастерство, подобающее расцвету лет.

При этих условиях другие [исполнители] скажут: «Ах, ка­кой мастер появился!» Да и взоры зрителей будут привлече­ны. Когда однажды, восхитительно играя благодаря цветку, расцветшему в нем в этот момент, [молодой лицедей] одержит победу в состязаниях даже со знаменитым соперником, он и во мнении людей поднимется, и сам начнет считать себя мастером.

Все это оборачивается поистине во вред для самого испол­нителя. Ведь и подобное мастерство не является истинным цветком. Этот цветок есть следствие расцвета лет и временно­го сердечного восторга зрителей. Обладающий подлинной си­лой зрения, должно быть, увидит и различит это.

Постыдно, когда сам юноша вообразит, будто пределом ма­стерства является цветок именно этого возраста — времени, ко­торое называют новоначалием³², и поспешит утверждать свое­вольные приемы³³, уводящие от законов саругаку, и играть с видом несомненного мастера.

К примеру, пусть даже и люди тебя восхваляют, и ты одер­живаешь победу над знаменитостью, тебе следует уразуметь, что это — цветок преходящей дивности³⁴ и продолжать обучать­ся все более точному подражанию, еще упорнее предаваться занятиям, подробно расспрашивая об учении прославленных мастеров.

И поскольку так обстоит, то и сердце [человека], принимаю­щего временный цветок за истинный, является сердцем, явно уходящим от подлинного цветка. Ведь людям то, очарованным: этим временным цветком, и неведомо, что вскоре сей цветок будет утрачен.

То, что называют новоначалием, и есть эта пора.

И еще. [В этом возрасте] необходимо погружаться в созер­цательные размышления³⁵. Коли вполне постигнешь высоту сту­пени³⁶ своего мастерства, то цветок обретенной высоты не утра­тится во всю жизнь. Когда же почитаешь себя стоящим на большей высоте искусности, чем есть, теряешь цветок и той сту­пени, на которой поначалу стоял.

[Все это] следует глубоко выносить в своем сердце.

Тридцать четыре — тридцать пять [лет]

Искусство этого возраста — вершина расцвета. Если в этот период глубоко уразуметь наставления этой кни­ги и в совершенстве овладеть мастерством, то непременно бу­дешь признан в Поднебесной и обретешь славу.

Вот только следует знать: если в это время и признания в Поднебесной не обрел, и славой не обладаешь в должной ме­ре, то, хоть какой будь искусник, значит, все же являешься ситэ³⁷, еще не овладевшим истинным цветком. А если [в этом возрасте] не обладать истинным цветком, то после сорока лет дарования померкнут и дальнейшее станет тому свидетельст­вом.

Итак, рост [мастерства] отмечен периодом до тридцати четы­рех — тридцати пяти лет, после сорока наступает спад.

Повторю и повторю вновь: в этот период нельзя думать, что достиг полного мастерства, покуда не получил признания в Поднебесной.

В эту пору подобает быть вдвойне осмотрительным: это вре­мя осознания прошлого и время осмысления манеры игры на грядущие годы. Если в тридцать четыре — тридцать пять лет не достичь вершин мастерства, уж потом обрести признание в Поднебесной станет несравненно трудно.

Сорок четыре—сорок пять [лет]

С этого времени необходимо во многом переменить способ [игры] в Но.

К примеру, пускай даже ты признан в Поднебесной и достиг Закона³⁸ в мастерстве, все же следует заручиться хорошим [ис­полнителем] ваки-но ситэ³⁹. Ведь даже когда мастерство твое не снижается, ты утрачиваешь очарование внешности и способ­ность пробуждать ею восхищение зрителей, ибо уходят силы и годы постепенно начинают клониться к закату.

Не знаю, как редкой красоты человек, но вот человек [про­сто] приятной наружности, будучи в годах, уже не смотрится в пьесах хитамэн-но саругаку⁴⁰ — это прежде всего. Так что отпадает [возможность] исполнять такие пьесы.

Что до тонкого мономанэ, то начиная с этого периода едва ли требуется столь уж прибегать к нему. В целом лучше выби­рать [пьесы] присущего тебе стиля, играть легко и покойно, без [видимого] усилия. Лучше позволить ваки-но ситэ нести свой цветок⁴¹, а самому исполнять намного меньшее число пьес, чем играет собрат [ваки-но ситэ].

Так, даже в случае, когда не располагаешь [исполнителем] ваки-но ситэ, выступать в пьесе, которая требует многообразно полного приложения телесных усилий⁴², вовсе не следует. Что тут ни делай — в глазах зрителей цветка не родится.

Но коли до этого возраста хранишь в себе цветок неутра­ченный, он-то и есть цветок истинный. И уж тот ситэ, что на подступах к пятидесяти годам обладает неутраченным цветком, несомненно обретает славу в Поднебесной, еще не достигнув, сорока лет.

И вот: даже ситэ, получивший признание в Поднебесной, да­же мастер подобной меры — поскольку явственно знает собственные свои [физические] возможности — все более пестует ва-ки-но ситэ и не исполняет пьес, которые требуют ловкости и выносливости и в которых могут быть замечены его затруднения. Вот и выходит: тот, кто знает собственную плоть, является мудрым в сердце своем.

За пятьдесят [лет]

С этого времени, в общем, едва ли есть иной способ [игры], кроме способа недействия⁴³. Недаром говорят: «В старости и единорог хуже осла»⁴⁴.

И все же: коли являешь собою поистине мудрого мастера, цветок сохраняется в тебе, пусть даже ты теряешь [способность исполнять] многие и многие пьесы, и — так или инач е— умаляется число того, что достойно в тебе любования.

[Вспоминаю] о покойном отце. Он умер в 52 года в девят­надцатый день пятой луны. В четвертый день этой луны он ис­полнил хораку⁴⁵ перед святилищем Сэнгэн, что в провинции Су-руга⁴⁶. Представление того дня было по-особенному прекрасным, и зрители — высокие и низкие — все в один голос возносили ему хвалу.

Как раз около того времени он передал новичку⁴⁷ многие пьесы. И хотя легких пьес становилось [для него] все меньше, их он тоже умел расцветить, и оттого его цветок виделся еще более превосходным.

Поскольку [отец] обладал воистину мудрым цветком, талант его не иссякал — так, случается, не опадают цветы и с одряхлевшего дерева, почти лишенного веток и листьев.

Таково бывшее перед моими глазами свидетельство цветка, что хранился и в старом теле.

Вот в чем состоят занятия, сообразные течению лет.