23, 222 Словно отец сокрушается, кости сжигающий сына,

В гроб женихом нисходящего, к скорби родителей бедных, –

Так сокрушался Пелид, сожигающий кости Патрокла.

Я прошу обратить внимание на то, что одна похоронная скорбь сравнивается с другой похоронной скорбью. Генетически – это тавтология. Но интересно, что мифологический образ интерпретируется точно таким же, но реалистическим. Страшное, сильное сравнивается часто с мирным, как например в п. 21, 257. Мифологический грозный

Лист 4 (об.)

поток сравнивается с реалистическим обыкновенным потоком, по существу не нуждаясь в этом, или в той же песне ст. 346 образ мощных берегов Ксанфа должен усилиться от сравнения с садом. Но такова судьба и всех тавтологий-сравнений; генезис обоих членов показывает, что во всех случаях мифологический образ сравниваемой части дублируется реалистическим образом сравнивающей, – но никогда не наоборот.

Один пример особенно типологи-чен. В п. 21 описывается пожар речных вод. Река Ксанф, разгневанная на Ахилла, дает страшное наводнение. Чтоб укротить ее, Гефест обращает на нее огонь. Река воспламеняется. Происходит поединок водной и огненной стихий. Мощными, монументальными образами передается этот поединок. И вдруг идет сравнение.

21, 362 Словно клокочет котел, огнем подгнетенный великим,

Если он, вепря огромного лук растопляя блестящий,

Полным ключом закипит, раскаляемый пылкою сушью, –

Так от огня раскалялися волны, вода клокотала.

Итак, сильный, грандиозный образ единоборства воды и огня уясняется при помощи образа закипевшей кухонной посуды, где варится свинина! Ясно, что более сильное впечатление интерпретируется менее сильным, что оно в нем не только не нуждается, но слабнет от него: если говорить с формально-логических позиций. Однако, в художественном плане образ не бледнеет от такого сравнения, но обогащается, потому что тут не два измерения, а одно. Реализм объясняющей части представляет собою новую форму, – и форму тоже сильную, – мифичности объясняемой части. Это не две разрозненные поверхностные стадиальности, а единое целое, двояко выраженное.

17, 656 Но уходил от побоища, словно как лев от загона,

Где наконец истомился, и псов и мужей раздражая.

Зверю они не дающие тука от стад их похитить,

Целую ночь стерегут, а он, алкающий мяса,

Мечется прямо, но тщетно ярится: из рук дерзновенных

С шумом летят, устремленному в сретенье, частые копья,

Главни горящие; их устрашается он и свирепый,

И со светом зари удаляется, сердцем печален, –

Так от Патрокла герой отошел...

С точки зрения нашей логики, отступление героя не нуждается в такой развернутой сцене охотничьей засады. Эта сценка имеет не только свое самостоятельное содержание, свой особый жанр. Она имеет и свое особое время, которое измеряет большей длительностью, чем короткий сравниваемый член («так отошел герой»). Достаточно было сказать первый один стих:

Но уходил от побоища, словно как лев от загона.

Однако образ отходящего льва распространяется в целую жанровую сценку, наполненную процессами во времени, длительностью, которая и дает движение и стереоскопичность плоскостному образу отходящего героя. Без нее этот образ статичен, замкнут в себе, краток, – точней, лишен наполненности временем. Герой отступает шагами Аполлона Тенейского. И эта связанность вовсе не зависит от степени подвижности персонажа: ее можно показать и в других случаях.

Лист 5

5

Впрочем, до сих пор вообще не обращалось внимания на сравнивающую часть гомеровского сравнения, ни на характер ее образности, ни на конструкцию. Между тем, сравнивающая часть представляет собою самостоятельную и особую систему образов. Покажу это на примере.

16, 352 Словно свирепые волки на коз нападают иль агнцев,

Их вырывая из стад, которым неопытный пастырь

Дал по горам рассеяться; волки едва их завидят,

Быстро напав, раздирают бессильных и трепетных тварей, –

Так на троян нападали ахейцы...

В целом сравнении тут две схемы. Одна – общая, компаративная: трояне уподобляются мирной пасущейся скотине, ахейцы – хищным волкам. Однако в одной сравнивающей части есть и другая схема – антитезная: волки противопоставляются (без всякой компарации) скоту. Нужно обратить внимание и на то, что в целом сравнении трояне – пассивная часть, как в смысле уподобляемого, так и страдающего начала, ахейцы же – активная часть, в смысле и уподобляющего и действующего начала. Но внутри одного активного члена (сравнивающего) мирная скотина – пассивный образ, жертва, а волки – актив, хищник. Это можно обобщить и сказать: всякое развернутое сравнение (оттого оно и развернуто, и самостоятельно) представляет собою двучленную активно-пассивную систему, в которой один из членов, активный, состоит из такой же двучленной активно-пассивной конструкции, что и все сравнение целиком.

Таким образом развернутое сравнение формообразуется при помощи не просто второго члена, но средствами антитезы, которая и несет главную функцию сравнения. Это по конструкции. С точки же зрения содержания, уподобление происходит всегда так, что второй, сравнивающий член передает отрицательную семантику – гибель, разрушение, растерзание, нападение. Ясно отрицательное значение «действенности»; активность понимается как проявление злой силы; актив подсказан представлением о враждебности, пассив – о страдании.

Это приводит к мифологической, тотемистической концепции. Почти каждый миф строится на представлении о борьбе двух состояний тотема, об его действии и бездействии, верней, о такой борьбе, где одна из сторон двуединого тотема берет верх над другой, противоположной. Оба состояния мыслятся конкретно и образно, в виде обычной мифологической полярности; злая сила, берущая верх, представляется лишь подобием истинного тотема, его хтонической копией, другом его, или враждебным и агрессивным двойником. Когда действует она, бездействует тотем жизни (поздней, «претерпевает»); когда побеждает светлая сторона, тогда хтонический мнимый тотем, подобие светлого, терпит поражение и временно укрощается.

Мифологическое мышление еще не знает и не может знать сравнения, потому что сравниванье требует чисто понятийных процессов отвлечения, выделения и комбинирования признаков явлений. Это мышление прибегает только к уподоблению, пружиной которого служит образ борьбы. Путем этого образа оно противопоставляет тотема действия тотему бездействия и тем самым непроизвольно создает антитезу. Мифологическое статарное мышление уподобляет явления при помощи конкретного, одушевленного «подобия», путем

Лист 5 (об.)

возведения мнимого тотема в подлинного и «уравнивания» их в конкретном поединке. Можно, таким образом, сказать, что сравнение рождается из не-сравнения, – из уравнивания, из конкретного уподобления, через антитезу.

Античные термины сравнения это подтверждают. По-латыни comparare буквально значит сочетать, уравнивать, соединять в пару (compar товарищ, равный, сопара). По-гречески «сравнивать» значит соединять, связывать; однако самый термин συύνκρισις буквально означает спор, состязание, суд и все то, что основано на агонистическом начале. Поздние грамматики не могли бы сочинить такого термина, если бы он не существовал в своей мифологической семантике на много веков раньше. У Платона, в Риторике Аристотеля и у теоретиков стиля сравнение передается термином εἰκών, «подобие». Гомеровские сравнения дают в подлиннике «подобно», «похоже», «одинаково». Мы это переводим наречием «как», которое и является выражением подобия и сходства.

Итак, мифологическое мышление уподобляет при помощи возведения «одного» образа к «другому», «подобному», антагонистическому, точней, «одного из двух» тотемов к «другому из двух», к подобию первого, ко «второму», а «подобие» для него всегда хтонично, и между «двумя» всегда борьба. Эти образы рождают двучленную конструкцию, в которой «первый» и «второй» члены имеют еще значение не порядковых величин, а двуединых статарных состояний (один-другой); противопоставление, антитеза, конструктивно характеризующая второй, другой член, остается в этой системе главным формообразующим элементом.

Конструктивную аналогию к сравнению, в этом смысле, дает в языке образование сравнительной степени. Известно, что языковое сравнение двучленно, но что его оба члена находятся в состоянии противопоставления. Греческий компаратив образуется при помощи суффикса tero, верней, ter, и сравнительная степень может появляться не только у прилагательных, но и существительных, что, конечно, архаичней. Однако суффикс ter характеризует в античных языках не одну лишь сравнительную степень, но и ряд слов, где компарации еще нет, но есть внутреннее противопоставление двух предметов. Таковы πότερος – который из двух? uter – который из двух? alter – другой из двух, ἕτερος – другой из двух, ulter – no другую сторону находящийся (кстати, употребляется только в сравнительной степени), δεύτερος (второй) и пр. Во всех этих словах ‛ter’ заключает в себе образ «двух», причем «два» и слиты и противопоставлены, еще будучи докантитетными, не нося в себе понятия о количестве, эти двуединые «два», слитые с «одним», тотемистически состоят из двойников, – «одного из двух» и «другого из двух»: «другой» имеет значение «иного» (ἕτερος) и «второго» (δεύτερος), как и в русском языке. Анализируя в одной из своих работ слово ἕτερος, я показывала, что мифологическое мышление понимало под «другим» друга (ср. и в русском языке, у Даля, «Друг, м. другой, в значении такой же, равный, другой я, другой ты»), полное «подобие», хтоническое повторение «одного из двух» двойников, связанных и этим «равенством», одинаковостью, и антитезой, конкретной борьбой.

Суффикс ter, формообразующий компаратив, дает выразительную параллель ко «второму» члену, сравнивающему, сравнения. Там и тут находится самостоятельная система двух противопоставленных, еще

Лист 6

не разъединенных, пассивно-активных, субъектно-объектных образов. Там и тут антитеза, потеряв самостоятельность, выполняет функцию компарации. Однако этим аналогия не исчерпывается. Она идет глубже, семантически. Если «второй», один из двух, «другой» член сравнения (активный) неизменно оперирует отрицательной образностью (хищники, разрушительные стихии, гибель растительности), то ведь и суффикс ter имеет свою устойчивую семантику ‛смерти’. Как показал Марр, основы на ter-ther-ber-her дают значение «преисподней» (я уж не говорю о том, что ter-ra ‛земля’).

Помимо терминологических и языковых параллелей, подтверждение о генезисе сравнений дает и эпический сюжет. Вот здесь начинает объясняться факт преобладания сравнений в песнях о Патрокле. Ведь это как раз песни о подобии, о двойнике, о друге, о другом Ахилле. В них бездействующий подлинный Ахилл уступает место в битве своему подобию и другу, другому Ахиллу, действующему, которому имя Патрокл.

Вот как Патрокл просит Ахилла о передаче ему воинственной ахилловой сущности:

16, 40 Дай рамена облачить мне твоим оружием славным:

Может быть, в брани меня за тебя принимая, трояне

Бой прекратят…

Ахилл соглашается передать ему свои функции.

16, 64 Ты, соглашаюсь, моим облекися оружием славным.

Патрокла он сам снаряжает в бой. И, когда все готово, Патрокл бросается в битву, уподобляясь Ахиллу.

16, 280 Дрогнуло сердце у всех; всколебались густые фаланги,

Мысля, что праздный дотоле герой Ахиллес быстроногий

Гнев от сердца отринул...

Итак, переряженный в Ахилла Патрокл – это активный, нападающий, мнимый Ахилл. Но он уже обречен смерти, и лишь на миг он действует, почти покойник (16, 646–655). Вскоре он умрет по-настоящему и станет пассивным, бездействующим; тогда активность перейдет к другому двойнику, к подлинному Ахиллу, и тогда же начнется бой «за» мертвое тело Патрокла. Песни о Патрокле – это древнейшие, до-эпические песни о мертвеце, о двойнике (Ахилл и Патрокл рождаются в одну и ту же ночь, вместе растут и совершенно неразлучны), о подобии. В них не могло быть еще сравнений. Неотделенные пассив и актив воплощались в бездействующем и действующем двуедином герое. В силу своей тотемистической природы такой герой был зверем, космосом, вещью, растением, человековидным существом. Уподобление достигалось средствами конкретных образов, ‛патроклов’ и ‛ахиллов’, которые были скреплены в «пару», менявшую свои соотношения в актах поединков и битв.

6

Понятийное мышление, перерабатывая традиционное наследие, ничего не сочиняет; однако все, что попадает к нему в орбиту, коренным образом изменяется, потому что его рождает уже не мифотвор-

Лист 6 (об.)

ческое, а реалистическое сознание. Под реализмом не нужно понимать бытоописания. Бытовизм, – не фактор, а результат реалистического сознания. Реализм сказывается в концепции времени, как длительности, как процесса. Это уже не мифологическое пространственное и статичное время. Пространство уже не замкнутое и плоское, а стереоскопическое. Причинные связи принимают так называемый каузальный характер. Наконец, совершается переход от восприятия единичной конкретности к отвлечению и обобщению, вследствие чего объект отделяется от субъекта, актив от пассива. Сравнение – непроизвольный результат именно такого реалистического сознания с его понятийным мышлением. Понятийное мышление не принимает, как мифологическое, два различных феномена в двух различных состояниях за «равные» и «подобные». Однако оно продолжает соотносить категорию различного с категорией тождественного; оно видит отличие того и другого, но не столько разъединяет их, сколько каузализирует. Если для мифотворческого сознания категории тождества и различия являются двумя образами единого тотема (в нем все и часть слиты), если для него тотем и субъект и объект, то реалистическое сознание уже отделяет себя от конкретного мира; разъединение субъекта и объекта вносит дистанцию между сознанием и воспринимаемыми им явлениями действительности. Начинается сызнова полное повторение всех семантических процессов, но уже с позиций субъекта к объекту. Отношение реалистического сознания к миру различий и тождеств – это именно уже отношение субъекта к объекту, и вот оно «отождествляет» тождественное, «уподобляет» подобное, «сравнивает» равное. Так получается приведение двух различных аспектов образа к их былому единству (ахейцы «как» волки, трояне «как» скот). Для этого уже понадобилось уменье абстрагировать и комбинировать по «сходству» отдельные черты предметов. Новое восприятие времени актуализирует активную сторону явлений, отделяет актив от пассива, но еще не разрывает их, а оставляет между ними внутреннюю увязку. Это не противопоставление, не простая антитеза, как в объясняющей части сравнения. Это, в целом, компаративная схема, в которой пассивный член отделен от активного различием подлежащих, но еще связан с ним тождеством сказуемого.

То, что в мифологическом плане было антитезой агрессивного хищника и его жертвы, то в понятийном плане обратилось в субъект и объект разрушения, а еще дальше в актив и пассив. Обе формы, однако, оказались равноправными в передаче двух возможных способов мироощущенья. Они остались конструктивно спаянными, как единое двучленное предложение, в котором оба члена связаны уже не безусловным равенством, а сопоставлением по принципу возможного равенства. Мифологические черты, входившие в характеристику героев-тотемов, в процессе понятийного переосмысления отвлекаются и обобщаются, делаясь образами-понятиями. Они принимают форму отдельно существующей природы и мира людей.

Так природа обращается в быт, герои – в людей, боги в пейзаж. Это происходит именно потому, что человеческое сознание уже умеет абстрагировать и обобщать. Мифологическая природа в Илиаде – это Посейдоны и Гефесты, Ириды и Гелиосы. Понятийная природа сравнения – это вода и огонь, радуга и солнце.

Уже забыто, что колесо – это страдающее состояние гибнущего тополя.

Лист 7