Глава четвертая

1

Существует мнение, может быть и не сформулированное, но достаточно крепко укоренившееся, что открытия искусства относятся только к образной сфере. Языком образов художник говорит о том же, о чем и передовая мысль его эпохи. Он воплощает ее образно. Социальные же открытия — проникновение в глубь социальной структуры — совершаются не художниками, а идеологами.

В такого рода рассуждениях верное смешано с совершенно неверным.

Общественный анализ отнюдь не является монополией политико-экономов, историков, социологов, публицистов. Разумеется, раскрытие социальных закономерностей падает именно на их долю. Но вокруг социальных закономерностей, общественных отношений — «анатомии» человеческого общества — Складывается, так сказать, «физиология» его. Выражаясь другими словами, образуется некий общественный климат, разные зоны его в различных слоях и группах. Своя социальная атмосфера. Свой быт. Свой обиход жизни. Свой человеческий склад.

В этих сферах человеческой жизни истинный, большой художник, возвышающийся над своим временем, в силах совершить ценнейшие социальные открытия.

Напомним едва ли не самое знаменитое место из авторского отступления седьмой главы «Мертвых душ». Гоголь говорит о себе в третьем лице: «Но... другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую силу мелочей, опутавших нашу жизнь... и крепкою силой неутомимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!»

Страшная, потрясающая сила мелочей, опутавших жизнь, — замечательное социальное открытие гениального русского реалиста. Открытие, выходящее далеко за пределы «Руси, взятой с одного боку». Это черта денежного общества в целом, собственнического свинства. Отсюда дрязг, неотрывность людей от мелочей, их сращивание с мелочами.

334

2

Мелочи у Гоголя не только действенный, красноречивый художественный прием. Они сведены в системы.

Как существуют в человеческом организме кровеносная, нервная, лимфатическая системы, так и в общественном организме функционируют совокупности частностей, выражающие какие-то стороны общественного бытия.

В гоголевской прозе можно подметить одну характерную черту. Повествование развертывается ясно и экономно. И вдруг, бог весть откуда, появляются не идущие к делу околичности. Даже персонажи, которые никакого отношения к действующим лицам не имеют и в ходе действия решительно не нужны. Между тем автор останавливается на них с особенным вниманием, так что на время они заполняют собой «весь экран».

Чичиков вернулся в губернский город после своего успешного вояжа. Вся гостиница объята сном, «только в одном окошечке виден еще был свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты; и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук».

Поручик с новыми сапогами никогда больше на страницах «Мертвых душ» не появится. Не появится и подробно описанный молодой человек в канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушениями на моду, который высунулся вперед на первой же странице «Мертвых душ». На миг, но уверенно он оттеснит бричку, в которой ездят холостяки, и ее седока, о котором сказано вскользь несколько слов. Молодой человек описан с великим тщанием, вплоть до манишки, застегнутой тульской булавкой с бронзовым пистолетом. Отмечено также, что он оборотился назад, посмотрев на экипаж, придержал картуз, «чуть не слетевший от ветра», и пошел своей дорогою.

Хорошо известно, что Гоголь немилосердно сокращал при переработке свои вещи (из «Ревизора» выброшены, скажем, в окончательной редакции две превосходные сцены Хлестакова с помещиком Растаковским

335

и врачом богоугодных заведений Гибнером). Он добивался предельной экономии выразительных средств. Зачем понадобился ему явно затягивавший экспозицию молодой человек в канифасовых панталонах?

Присмотримся к аналогичным, с виду будто бы ненужным врезкам.

В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» при первом появлении городничего не только сообщено, что на его мундире было восемь пуговиц, но и добавлено, что была также девятая. Про эту отсутствующую пуговицу рассказано, при каких обстоятельствах она была потеряна («оторвалась она во время процессии при освящении храма»), когда именно это произошло («назад тому два года») и какие усилия были приложены, чтобы водворить ее на место («при ежедневных рапортах, которые отдают ему квартальные надзиратели», городничий всегда спрашивает, нашлась ли пуговица). Но — увы! Все усилия тщетны: до сих пор десятские не могут отыскать ее.

Так пространно осведомлен читатель о перипетиях судьбы пропавшей пуговицы.

В дневниковой записи Л. Толстого от 5 марта 1909 года я прочел поразившую меня фразу. Начав с того, что Гоголь — «огромный талант, прекрасное сердце», Л. Толстой замечает: «Лучшее произведение его таланта — «Коляска».

Свою необычайно высокую оценку гоголевского рассказа Л. Толстой подтвердил и в разговоре с В. А. Поссе: «Вот «Коляска» Гоголя анекдот, а между тем ее, пожалуй, будут читать, когда нас с вами забудут».

Признаюсь, долгие годы я не мог понять, почему Л. Толстой так восторгался «Коляской». Честно говоря, это суждение мне показалось странным. Почему и Гольденвейзеру он заявил, что «Коляска» — шедевр? Что в этом «анекдоте», как Л. Толстой сам выражается, он нашел значительного, художественно весомого, драгоценного?

Ответ на этот вопрос очень важен для нашей темы.

События рассказа разыгрываются в некоем уездном городке. С первых же слов взята интонация чего-то важного, случившегося в городке, каких-то интересных изменений.

«Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем сто-

336

ять *** кавалерийский полк. А до того времени было в нем страх скучно».

На улицах не встретишь ни души, разве только «дородных хрюкающих животных». Изредка протарабанит по мостовой на своей полубричке-полутележке захудалый помещик, владеющий одним десятком крепостных. «Но как начал стоять в уездном городке Б. кавалерийский полк, все переменилось. Улицы запестрели, оживились, словом, приняли совершенно другой вид». И дальше: «Офицеры оживили общество»; «Общество сделалось еще многолюднее и занимательнее, когда переведена была сюда квартира бригадного генерала».

«Все переменилось»: городок «очень повеселел», улицы «оживились, приняли совершенно другой вид»; «общество сделалось еще занимательнее». Тем сильнее контраст между ожиданием чего-то значительного, что вот-вот должно произойти, — и необъятной кучей безделиц, чепухи, по-прежнему, без каких бы то ни было изменений, заполняющих мирок помещиков, офицеров, чиновников.

Сценка с гнедой кобылой Аграфеной Ивановной, занимающей всеобщее внимание, возбудившей столько толков, не только прекрасно написанная бытовая картинка. Это воплощение паразитической, тунеядской пустоты помещичьей России.

«Идея города — возникшая до высшей степени пустота... Как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени... пустота и бессильная праздность жизни», — читаем мы в заметках Гоголя к первой части «Мертвых душ».

В этом глубокий художественный смысл и «Коляски», выраженный в артистически легкой и с виду непритязательной форме.

Отсюда и ажурное сюжетное построение гоголевского рассказа. Глупейшая история с помещиком, который зазвал к себе в гости офицеров, забыл об этом, спрятался от них в коляске и неожиданно был обнаружен ими в своем укрытии, вырастает в этом мирке «пустоты и бессильной праздности» до степени события.

Назойливо повторяются вопросы опьяневшего Чертокуцкого «в котором году?», «которого полка?». Они подчеркивают выморочность событий в бездельничающей среде. Какая в самом деле разница — в том или в этом году? В том или этом полку? Все ничтожно.

337

Только в круговращении дрожек, которые поочередно проигрывают друг другу в карты офицеры кавалерийского полка, заключена какая-то жалкая пародия на движение. Эта фикция движения -выразительно оттеняет неподвижность, застойность медвежьего угла застывшей в крепостных тисках России.

В описании городка фигурирует «модный дощатый забор, выкрашенный серою краскою под цвет грязи». Забор был «воздвигнут» городничим в годы его молодости, когда он «не имел еще обыкновения пить на ночь какой-то декокт, заправленный сухим крыжовником». Больше о городничем ни слова. Совершеннейшие пустяки, неинтересные и ненужные?

Напротив! Интересные и нужные именно тем, что они выстраиваются как звенья целой цепи. Пустяки — близнецы дрязга.

Молодой человек в канифасовых панталонах мигом исчезает. Но -описан он четко и подробно тогда еще, когда Чичиков подан крайне неопределенно: «не красавец, но и не .дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок...» и т. д. Можно прочесть в подтексте: и Чичиков, о котором потом говорится на многих страницах романа, и молодой человек в канифасовых панталонах, мелькнувший, чтобы пропасть из виду, и поручик, примеряющий новые сапоги, — равноценны. Как равноценны Иван Иванович, Иван Никифорович, городничий с пропавшей пуговицей.

Пустяковость вырисовалась как родовой признак паразитического, захребетного существования. Рядом с ней обозначилась еще одна примета — автоматизм, симптом омертвелости душ.

« — Чем прикажете потчевать вас, Иван Иванович? — спросил судья. — Не прикажете ли чашку чаю?

— Нет, весьма благодарю, — отвечал Иван Иванович, поклонился и сел.

— Сделайте милость, одну чашечку! — повторил судьи.

— Нет, благодарю. Весьма доволен гостеприимством! — отвечал Иван Иванович, поклонился и сел.

— Одну чашку, — повторил судья.

— Нет, не беспокойтесь, Демьян Демьянович! — При этом Иван Иванович поклонился и сел.

338

— Чашечку?

— Уж так и быть, разве чашечку! — произнес Иван Иванович и протянул руку к подносу..,.

— Не прикажете ли еще чашечку?

— Покорно благодарствую»; — отвечал Иван Иванович, ставя на поднос опрокинутую чашку и кланяясь.

— Сделайте, одолжение, Иван Иванович!

— Не могу; Весьма благодарен. — При этом Иван Иванович поклонился и сел.

— Иван Иванович! Сделайте дружбу, одну чашечку!

— Нет, весьма обязан за угощение. — Сказавши это,. Иван Иванович поклонился и сел».

Послушаем разговор Чичикова с Собакевичем о продаже мертвых душ.

Чичиков начинает весьма отдаленно. Красуясь официальным красноречием, он превозносит величие русского государства и отзывается «с большою похвалою об его пространстве». Собакевич, указано в скобках, «все слушал, наклонивши голову». Чичиков пространно рассуждает на тему о том, что ревизские души, «окончивши жизненное поприще» до подачи новой ревизской сказки, числятся, наравне с живыми, и это обременяет присутственные места. «Собакевич все слушал, наклонивши голову». Уснащая речь витиеватыми канцелярскими оборотами, Чичиков придвигается к сути своего предложения помаленьку и очень осторожно, не назвав души умершими, а только несуществующими. «Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь, похожее на выражение, показалось на лице его».

Знаменательными словами завершает Гоголь эту сценку: «Казалось, в этом теле совсем не было души».

Разговор об этом же предмете с Коробочкой. Чичиков уже не щеголяет речистостью, а напирает на хозяйственные выгоды сделки: не нужно платить подати за умерших, он-де платит наличными и т. д. Коробочка тупо заладила одно и то же.

« — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой, — .ведь я мертвых никогда еще не продавала».

« — Право, отец мой, никогда еще не случалось мне продавать покойников».

« — Право, я боюсь на первых порах, чтобы как-нибудь не понести убытку».

« — Право, — отвечала помещица, — мое такое не-

339

опытное вдовье дело! лучше уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам».

« — Право, я все не приберу, как мне быть, лучше я вам пеньку продам».

Не чета «дубинноголовой» Коробочке пройдоха Чичиков. В практических делах он за словом в карман не полезет. Но чуть-чуть приходится выйти за пределы денежных или чиновничьих дел, и велеречивый Чичиков автоматически повторяет «множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах, именно: в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у брата его Петра Васильевича, где были: свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее: Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича, где была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной и двумя сводными сестрами Софьей Александровной и Маклатурой Александровной».

В бессмысленном нагромождении имен и местностей, ни к чему решительно не имеющих никакого отношения, косвенно как бы передан разговор Чичикова, в тексте не приводимый. В голой пустоте перечислений, в бесконечных механических повторениях — облик застойного российского уклада. Жизни бездуховной и пустой.

Гоголь ценил выразительность голого, казалось бы, протокольного перечня и прекрасно умел им пользоваться. Комический эффект в данном случае — бесподобен.

У Петрушки автоматизм — «заглавное» качество. Именно благодаря этому свойству образ стал нарицательным. Как известно, при всей любви к чтению, ему было совершенно все равно, что читать — букварь, химию, молитвенник, похождения влюбленного героя... Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения. Вот-де «из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое, иной раз, черт знает, что и значит».

Петрушка поднимается до степени символа. В нем,

340

как в фокусе, собрана «субстанция» автоматизма — родного брата пустяковости и дрязга.

Определенную смысловую нагрузку несет и мотив сна. Как бы ненароком натыкаемся мы в разных местах на то, что гоголевские герои спят где придется, спят непробудно, богатырски.

«Вся дворня имела обыкновение... испускать такой хряп и свист, что панское подворье делалось похожим на фабрику».

«Заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей».

«Оба заснули в ту же минуту, поднявши храп неслыханной густоты, на который барин из другой комнаты отвечал тонким носовым свистом».

«Вылезли из нор... все те, которые... знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиными да Полежаевыми, которые в большом ходу у нас на Руси».

И, пожалуй, первый в сонном царстве — Петух. «Хозяин, как сел в свое, какое-то четырехместное кресло, так тут же и заснул. Тучная собственность его, превратившись в кузнецкий мех, стала издавать через открытый рот и носовые продухи такие звуки, какие редко приходят в голову и нового сочинителя: и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый гул, точный собачий лай».

В отдельности все ничтожно, мизерно. А обобщение огромно: оно предвещает «обломовщину».