1 Не случайным представляется тяготение Ахматовой к превосходной степени.

«Прах легчайший не осенят». «Сладчайшее для губ людских и слуха». «Нежнейшую из всех бесед». «И будет так, пока тишайший снег...». «И будь слугой смиреннейшим того...». «И мой сладчайший сон рыданьем потревожат». «Беседы блаженнейший зной». «А вкруг костра священнейшие весны». «С редчайшим именем и белой ручкой». «Ставший наигорчайшей драмой». «Тончайшая дремота». «Чистейшего звука».

В поисках высокого «потенциала» чувства Ахматова находит совсем непривычные словесные вариации. «К бессоннейшим припавши изголовьям». «И тень заветнейшего кедра перед запретнейшим окном». «Мое законнейшее имя носит».

Показателен и «косвенный ход» к той же превосходной степени-

Не придумать разлуку бездонней.

И, наверное, нас разлученней

В этом мире никто не бывал.

Никого нет в мире бесприютней

И бездомнее, наверно, нет.

Но не было в мире прекрасней зимы,

И не было в небе узорней крестов,

Воздушной цепочек, длиннее мостов.

73

това почувствовала потребность выйти за рамки как бы непосредственно пережитого.

Мне с Морозовой класть поклоны,

С падчерицей Ирода плясать,

С дымом улетать с костра Дидоны,

Чтобы с Жанной на костер опять.

«Последняя роза»

Шире раздался плацдарм чувств. И Ахматова уже не ощущает необходимости в такой мере, как раньше, воссоздавать фон, опираться на достоверность деталей.

В стихотворении «Данте» достоверность более обобщенная, глубинная, более приближенная к знаменитой формуле Станиславского «жизнь человеческого духа», — в ее высоком аспекте.

Факел, ночь, последнее объятье,

За порогом дикий вопль судьбы.

Он из ада ей послал проклятье

И в раю не мог ее забыть, —

Но босой, в рубахе покаянной,

Со свечой зажженной не прошел

По своей Флоренции желанной,

Вероломной, низкой, долгожданной...

Не только увеличилась амплитуда колебаний в стилистике — в строении стиха и строфы, словосочетаниях, ритме. Усилилась также интенсивность эмоционального строя.

В восьми строчках «Данте» — «ядерная» сила трагизма.

Нет гибели, нет смерти. Но страшна участь поэта: Флоренция изгнала величайшего из своих сограждан, гордость города, вечную славу его.

Обращение к исторической теме нисколько не означало ухода в прошлое (или в экзотику римских мотивов, подобно Вячеславу Иванову). Пафос стихотворения — сегодняшний, животрепещущий: поэт и отечество, их кровная связь, потеря родины как величайшая трагедия. Небрежение художником — несмываемое пятно бесславия на Флоренции.

74

5

Именно в эти годы неспокойного солнца Ахматова написала едва ли не самое сверкающее, победительно ликующее из своих лирических любовных стихов (1939)»

Годовщину последнюю празднуй —

Ты пойми, что сегодня точь-в-точь

Нашей первой зимы — той, алмазной —

Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,

Погружается Мойка во тьму,

Свет луны как нарочно притушен,

И куда мы идем — не пойму.

В грозных айсбергах Марсово поле,

И Лебяжья лежит в хрусталях...

Чья с моею сравняется доля,

Если в сердце веселье и страх.

И трепещет, как дивная птица,

Голос твой у меня над плечом.

И внезапным согретый лучом

Снежный прах так тепло серебрится.

«Годовщину последнюю празднуй...»

Освещение — рембрандтовское. Река погружена во мрак, лунный свет слаб, внезапный луч света — одинок.

А господствует ощущение света, тепла, хрустального блеска. Пейзаж озарен сиянием обретенной любви. И дыхание стиха — легкое, окрыленное.

Гибко меняются интонации: «в грозных айсбергах Марсово поле, и Лебяжья лежит в хрусталях». Мелодично сочетаются «грозный» и «айсберги» (грз-срг), «лебяжья» и «лежит». «Алмазный» перекликается с «грозным». И повелительным волшебством стиха тьма, снежный прах, угрюмые айсберги превращаются в хрусталь и серебро. И над всем господствует, как взмывшая в высоту птица, голос любимого.

Выходили из-под пера Ахматовой и строки, пронизанные острой болью.

Отчего мои пальцы словно в крови

И вино, как отрава, жжет?

«Новогодняя баллада»

75

И это разительное противостояние чувств привело мне на память впечатление от «Высокой мессы» си-минор Баха.

Вряд ли нужно особо доказывать, что, помимо лежащего на поверхности религиозного смысла, полотна Леонардо да Винчи и Рафаэля, Ван-Эйка и Рублева, Рембрандта и Иванова; мессы Генделя и Баха; реквиемы Моцарта и Верди, — все они несли неисчерпаемое общечеловеческое содержание. «Иже положит душу свою за други своя» волновало многие поколения нравственным, подвижническим пафосом.

Слушая одно из величайших художественных произведений всех времен, я думал: почему мастера кисти и резца, слова и музыки столь часто обращались к каноническому финалу евангельского, сказания? Не влекло ли художников помимо воздействия религиозных чувств и другое? Предсмертные томление и тоска; моление «да минет меня чаша сия»; ужас предательства и казни; горестное снятие со креста — все это сменялось могучими аккордами воскрешения: «смертию смерть поправ». Аккордами ликующими, расковывающими, освобождающими душу от тяжести испытанных страданий.

Не привлекала ли корифеев искусства также и сама колоссальность столкновения страданий и радостей, гигантские контрасты печалей и ликований?

Когда слушаешь «Высокую мессу» и из пропастей мук и скорбей Голгофы подымаешься к «седьмому небу» просветления, эта мысль невольно приходит в голову. Художники, одаренные страстностью Микеланджело, горением Гойи, пламенеющим воображением Эль Греко, страстной человечностью Рембрандта, полнокровием Моцарта, быть может, ощущали в самой полной мере свою созидающую поэтическую мощь, когда полновластно овладевали обеими стихиями: минора и мажора.

Могучая евангельская старость

И тот горчайший гефсиманскчй вздох.

На одном полюсе:

И тополя, как сдвинутые чаши,

Над нами сразу зазвенят сильней,

Как будто пьют за ликованье наше

На брачном пире тысячи гостей.

«Воронеж»

76

Палитра изобилует лучистыми красками. В том же стихотворении: «могучей, победительной земли». В других: «горячий шелест лета словно праздник за моим окном»; «полный счастья и веселья ветер»; «и била жизнь во все колокола...»

Горячим ключом бьют строки:

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

А на другом полюсе:

Не дышали мы сонными маками,

И своей мы не знаем вины.

Под какими же звездными знаками

Мы на горе себе рождены?

И какое кромешное варево

Поднесла нам январская тьма?

И какое незримое зарево

Нас до света сводило с ума?

«Cinque»

Стихотворение, потрясающее трагедийной насыщенностью.

Поэтическое слово Ахматовой воздвигало столбы света и громады мрака. Оно рассекало враждующие встречные потоки бушевавших чувств. До самых последних дней в ее поэзии сохранялось это контрастное сочетание света и теней.

На дне песок белее мела,

А воздух пьяный, как вино,

И сосен розовое тело

В закатный час обнажено.

«Земля хотя и не родная…»

Анне Ахматовой было 75 лет, когда она писала эти юные стихи (они заключают сборник «Бег времени»). И в те же времена:

Я над ними склонюсь, как над чашей,

В них заветных заметок не счесть —

Окровавленной юности нашей

Это черная нежная весть.

Тем же воздухом, так же над бездной

Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи и пустой и железной,

Где напрасно зови и кричи.

«Из «Венка мертвым»

77

Расстояния между полюсами чувств с годами не уменьшались. Поэтический темперамент не угасал, страстность не слабела.

Поэтика контрастов была едва ли не главной отличительной чертой одного из великих поэтов-романтиков, Виктора Гюго. Использование контрастов, игра на контрастах были рассчитанными, и эффект их преднамерен, Нельзя не вспомнить, что Белинский неоднократно — и весьма сурово — нападал на грехи преувеличения и эффектничанья, в которые не раз впадал Гюго.

Мне кажется, самый придирчивый критик не смог бы найти следа нарочитости, искусственной педализации, преувеличений в контрастах ахматовскои поэзии. В ее стихах самого высокого эмоционального напряжения, самой пламенной температуры.

И в этом больше всего, мне думается, проявилось пушкинское начало, к которому ее влекло с первых поэтических шагов.