Время неспокойного солнца

1

Существует научный термин: годы неспокойного солнца. Последние — с частыми вспышками протуберанцев, с интенсивным лучеиспусканием. В эти годы, как известно, низвергаются ливни, бушуют штормы, океанские волны невообразимой высоты затопляют берега.

Поэзия Ахматовой вступила под знак неспокойного солнца. Началось с империалистической бойни, — нашествие войны захлестнуло личные судьбы.

В 1914 году была написана поэма «У самого моря» (первая встреча Ахматовой с жанром поэмы). Нет в ней даже намека на войну. Но в балладном сюжете — гибели, юноши, — думается, прямой отголосок той кровавой поры.

Начиналась поэма почти как идиллия.

Бухты изрезали низкий берег,

Все паруса убежали в море,

А я сушила соленую косу

За версту от земли на плоском камне.

Ко мне приплывала зеленая рыба,

61

Ко мне прилетала белая чайка,

А я была дерзкой, злой и веселой

И вовсе не знала, что это — счастье.

Главный «ход» поэмы — девушка ожидает суженого-царевича — казался как бы возвратом к излюбленным в символизме мотивам. Читатель помнил сказочную сологубовскую страну «Ойле». Седобородые короли, изящные царевичи, меланхолические королевны и влюбленные пажи частенько мелькали в символистских сборниках.

В резком отличии от гобеленных, томных контуров той поэзии, «У самого моря» накрепко привязана к реальной земной почве. Это — Херсонес на Крымском побережье, четырежды упоминаемый в поэме (с маяком и Константиновской батареей).

Графично четки оголенные, не декоративные пейзажи. «Солнце лежало на дне колодца, грелись на камнях сколопендры». «Вдруг подобрело темное море, ласточки в гнезда свои вернулись».

Отчетливы краски быта. Вовсе не призрачного, не притязательного, даже убогого. И неслыханно далекого от самого слова «царевич».

Дворик зарос лебедой и мятой,

Ослик щипал траву у калитки.

Осень сменилась зимой дождливой,

В комнате белой от окон дуло,

И плющ мотался по стенке сада.

Приходили на двор чужие собаки,

Под окошком моим до рассвета выли.

В согласии с неприметностью всего обихода и разлитая повсюду прозаическая интонация (Ахматова сделала здесь самую крайнюю попытку приблизить стих к прозе). Вся поэма написана белым стихом, со сплошными «женскими» окончаниями (на предпоследнем слоге). Ритм как бы нарочито притушен. «А вечером перед кроватью молилась темной иконке, чтоб град не побил черешен, чтоб крупная рыба ловилась и чтоб хитрый бродяга не заметил желтого платья».

Однако суховатые, как бы бескрасочные тон и ритм — лишь грунтовка холста, не больше. А на холсте — картина бескрайней девичьей любви.

62

Точнее, ожидания любви, порыва к любви, к неведомому «царевичу»... Да какой, собственно, царевич здесь, среди рыбаков, сидящих во время ливня под опрокинутой лодкой, нищих двориков, бродячих собак? Это — фантом, греза несмышленыша, нашептанная цыганкой-ворожеей (да и та не произнесла этого слова, а только скороговоркой буркнула: «жди знатного гостя»). И только переливающееся через край ожидание любви превратило «знатного гостя» в царевича, которого нужно ждать под пасху (это цыганка уж точно обещала).

Обворожительно наивна стойкая уверенность в непременном появлении царевича. И опасения: «Как же царевич меня узнает, разве он помнит мои приметы? Кто ему дом наш старый укажет? Дом наш совсем вдали от дороги».

Думается, Ахматова для того и приписала героине столь тривиально-«карточную» гадалкину мечту, чтобы из-под банальной оболочки засияла чистейшая вера в реальность девичьей мечты.

Леночка, — я сестре сказала, —

Я ухожу сейчас на берег.

Если царевич за мною приедет,

Ты объясни ему дорогу.

Пусть он в степи меня нагонит.

Трогательно простодушны ее планы; «Боже, мы мудро царствовать будем, строить над морем большие церкви и маяки высокие строить. Будем беречь мы воду и землю, мы никого обижать не станем».

И чудо свершилось: под пасху царевич появился. Спеша ему навстречу в назначенный цыганкой срок, она увидела гонку яхт на море. «Первая яхта не шла — летела». Летела — и погибла. И тот, кто правил «самой веселой, крылатой яхтой», лежал на камнях, умирая.

И тогда героиня «узнала» его.

Смуглый и ласковый мой царевич

Тихо лежал и глядел на небо.

Эти глаза, зеленее моря

И кипарисов наших темнее, —

Видела я, как они потами.

Тонкий, истинно поэтический штрих: «узнала» не тогда, когда он мчался на веселой, крылатой яхте, а когда

63

испускал последнее дыхание. Сердце, задрожавшее от боли, подсказало, что да, это он, долгожданный царевич. Щемящая жалость удостоверила истину ее ожиданий. Мне кажется, это и есть важнейший мотив поэмы: катастрофа слилась с внутренним озарением, трагическая потеря — с душевным «взрослением».

Балладно кончается поэма (она лаконична, немногим более 200 строк). Разбилась в осколки прозрачная мечта. И вся поэма прозрачна, как слеза.

Вероятно, Ахматова еще потому взяла приглушенно-сдержанный тон, без чрезмерных восклицаний, что боялась сентиментальности, грозящей подобным сюжетам.

Сентиментальности не просочилось ни капли. Родилось острое сопереживание с девичьим горем.

В начале поэмы сказано, что она — ведунья, чует воду. Когда рыли новый колодец, ее звали, чтоб она указала нужное место «и люди напрасно не трудились». Подлинно вещей сделала героиню мука от гибели кого-то, совсем неизвестного. И любовь-прихоть, любовь — игра воображения превратилась в любовь — правду сердца.

«Он никогда не придет за мною,

Он никогда не вернется, Лена.

Умер сегодня мой царевич».

Долго и часто сестра крестилась;

Вся повернувшись к стене, молчала.

Я догадалась, что Лена плачет.

Поначалу могло показаться, что характеры сестер варьируют два полюса ахматовских лирических героинь: гордой — и смиренной, неуступчивой — и тихой.

«А я была дерзкой, злой и веселой». «И говорила сестре сердито».

«Как восковая кукла, лежала; ни на кого она не сердилась».

Теперь, после гибели «царевича», сердца обеих сестер слились в одном чувстве.

«У самого моря» — поэма о безыскусственных душах, о простецах, о безвременной гибели юноши, о незаживающих ранах, нанесенных судьбой. Ранний подступ Ахматовой к трагедийной сфере.

64

2

Поэма вышла в свет отдельным изданием в 1921 году. В том же году был издан сборник стихов «Anno Domini», замкнувший первый этап творчества Ахматовой.

Позади была гражданская война — немногие годы, вместившие в себе целую эпоху, полную контрастов. Бурное половодье освобожденной народной стихии — и безмерные лишения. Вскипающая энергия людских громад — и неизбежные в период революционной ломки разрушения, неминуемые утраты и жертвы.

Накал времени, кипение событий, гул переворотов звучно отдались в первых же произведениях советской литературы. Не только в самом материале, в новых героях, сюжетах, столкновениях, но в самом колорите, в стилистической окраске.

Как мы знаем, Ахматова шла в литературе своим путем, не оглядываясь на современников. Тем любопытнее проследить в ее стихах первых революционных лет сходное воздействие «лучистой энергии» той штормовой поры, насыщенной грозовыми разрядами.

Вот едва ли не самые характерные стихи сборника «Anno Domini»:

Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес, —

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому не известное,

Но от века желанное нам.

«Все расхищено, предано, продано...»

Повышенный, горячий, даже пылкий тон. Высокий потенциал ощущения жизни, приятия жизни. И в ее сумрачных тенях и в ослепительном свете.

Как безотрадна темень в первых трех строках!

И как внезапен и упоителен переход в воскресший и обновленный мир! С необыкновенными «вишневыми»

65

дыханьями. С небывалым лесом. С новыми, ранее не виданными созвездьями.

И с поразительным ощущением вселенской громадности чудесных ожиданий и «от века желанных» надежд.

Стихотворение это процитировал полностью в «Правде» (1922, № 146), в статье «Побеги травы», Н. Осинский. Отметив, что «Ахматова и новые читатели стоят на разных полюсах», Осинский расценил стихи ее как знаменательное явление, почувствовав в них отголосок того «прекрасного, что родилось в огне революции».

Осинский привел также прогремевшее стихотворение Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю...». Он воздал должное гражданскому сознанию поэта, не пожелавшего покинуть отчизну и патетически осудившего постыдное бегство из родной страны.

Лестна и похвальна была оценка поэтических достоинств стихов Ахматовой. Она была названа в статье «первоклассным лириком», достигшим «зенита своих творческих сил».

В то время, однако, в литературной критике нередко брала верх заносчивая и прямолинейная узость, и Осинский сам стал жертвой заушательской левацкой «проработки». Против него рьяно ополчились напостовцы. Вдумчивый и серьезный подход Осинского к ахматовской лирике трактовался — ни больше, ни меньше — как измена революционной идеологии.

Тогда-то и появился набор вульгарных эпитетов — «альковная», «упадочная», «ущербная» — по адресу ах-матовской лирики, который долго еще цеплялся как репейник за ее имя.

Между тем даже печалующиеся стихи Ахматовой были безмерно далеки от декадентского воспевания смерти (сологубовское: «любить Смерть и ненавидеть Жизнь», против которого яростно восставал А. Блок), от исповедания философского пессимизма. Наоборот! Они рождены кипучим жизнелюбием, непреклонным утверждением жизни.

Стихотворение, которое начиналось: «Как страшно изменилось тело, как рот измученный поблек», кончается так:

Казалось мне, что туча с тучей

Сшибется где-то в высоте

И молнии огонь летучий,

66

И голос радости могучей,

Как ангелы, сойдут ко мне.

«Как страшно изменилось тело...»

В другом стихотворении читаем:

И снова черный масленичный вечер,

Зловещий парк, неспешный бег коня,

И полный счастья и веселья ветер,

С небесных круч слетевший на меня.

«Одни глядятся в ласковые взоры…»

Свежий ветер кипения сил и цветения чувств. Как это непохоже на ощущение обреченности и кладбищенские мотивы. Но ничего противоречащего своим поверхностным схемам критики вульгарно-социологического толка не желали замечать.

Больно задевало Ахматову и обвинение в принадлежности к «новобуржуазной» литературе. Нэповская накипь была ей ненавистна и омерзительна.

«Россию зарубежную», эмигрантскую, враждебную революции, она, как мы знаем, отвергла бесповоротно. Нелегко, однако, дались Ахматовой крутые изломы революционных событий. В период Брестского мира у нее вырвались строки, дышавшие отчаянием и осуждением: «Когда в тоске самоубийства народ гостей немецких ждал...» Так далека была тогда Ахматова от понимания исторических закономерностей, так застилали ей горизонт бедствия и испытания текущего дня. Но прошло несколько месяцев, и история смела в мусорную яму «немецких гостей» — германскую военщину и навязанный ею грабительский Брестский мир.

Потребовалось время, чтобы прояснилось историческое и социальное зрение Ахматовой, ее отношение к революции.

3

Неверно сводить лирику Ахматовой к одной какой-либо краске, к однотонному звучанию. Это противоречит самой сути ее поэзии.

Искать в ее стихах «сплошную» настроенность, единообразный колорит — путь заведомо ложный. Поэзия Ахматовой жила контрастами. В лирическую ткань вры-

67

вались поединки характеров. Резкими чертами обозначались их различия и противоположности.

Характер его:

Ты пришел меня утешить,

милый,

Самый нежный, самый

кроткий...

Тихий, тихий, и ласки

не просит,

Только долго глядит на меня.

Он тихий, он нежный, он

мне покорный,

Влюбленный в меня навсегда!

Все равно, что ты наглый

и злой,

Все равно, что ты любишь

других.

Но любовь твоя, о друг

суровый,

Испытание железом и огнем.

Твой профиль тонок

и жесток

Характер её:

Но когда замираю,

смиренная,

На груди твоей снега

белей…

Будь же проклят. Ни стоном, и взглядом

Окаянной души не коснусь

Проглянуло то противопоставление характеров, смиренного — и деятельного, умиротворенного — и строптивого, которое развертывается на тысячах страниц Толстого и Достоевского (Платон Каратаев — Андрей Болконский; князь Мышкин — Настасья Филипповна; Алеша Карамазов — Иван Карамазов и т. д. и т. д.).

Контрастные мотивы пронизывали ахматовскую лирику с самого начала как отражение беспокойств и тревог времени. В любовные стихи проникли неуверенность, сумятица, тяжелые предчувствия.

Сердце темное измаялось

В нежилом дому твоем.

Здесь мой покой навеки взят

Предчувствием беды.

Врезывались трагические ноты. «Пусть камнем надгробным ляжет на жизни моей любовь». «О, как сердце мое тоскует! Не смертного ль часа жду?»

По странной аберрации (вполне, впрочем, объяснимой) дореволюционный читатель ахматовскую. лирику воспринимал главным образом сквозь призму именно

68

таких мотивов. Но это только одно поле тяготения ахматовской поэзии, один рубеж ее поэтического царства. И не господствовавший. Иначе Ахматова не могла бы произнести: «оттого, что радость душит». Или: «так дивно знала я земную радость». Не могла бы написать слова:

И теплый ветер нежен и упруг,

И легкости своей дивится тело.

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Покинув рощи родины священной

И дом, где Муза Плача изнывала,

Я, тихая, веселая, жила

На низком острове...

В стихах первого периода меланхолические и счастливые ноты чередовались, появляясь обычно в разных стихах. А в «Anno Domini», и особенно в цикле новых стихов «Ива»¹, открывавшем сборник «Из шести книг» (1940), эмоциональные полюсы сблизились. Крутые переходы в спектре чувств от одного края к другому, притом в одном и том же стихотворении, стали все чаще.

Тот город, мной любимый с детства, В его декабрьской тишине Моим промотанным наследством Сегодня показался мне.

Все унеслось прозрачным дымом, Истлело в глубине зеркал... И вот уж о невозвратимом Скрипач безносый заиграл.

Дым, тление, промотанное наследство, безносый скрипач — олицетворение невозвратимого, веющее жутью. Но...

Но с любопытством иностранки, Плененной каждой новизной, Глядела я, как мчатся санки, И слушала язык родной.

¹ В последующих изданиях цикл носит название «Тростник»

69

И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг от века милый

Всходил со мною на крыльцо.

«Тот город, мной любимый с детства...»

Нельзя не удивиться мощи борющихся чувств, их напряжению. Победоносному одолению печалей.

Может быть (это нередко бывает в искусстве), творчество художника шло по разным руслам, в нем били обособленные струи? Но в том-то и дело, что у Ахматовой, как в магните, положительный и отрицательный полюсы были неразделимы.

Еще Эйхенбаум отметил «стилистические парадоксы, придающие поэзии Ахматовой особую остроту». Истоки этих парадоксов в психологической контрастности ее поэзии, усиливавшейся с годами.

Отсюда сочетание противоречивых атрибутов:¹

«Гранитный город славы, и беды». «Просветленно-злого лица». «Для безумных и светлых нас». «Окровавленной юности нашей это черная нежная весть». «За одиночество вдвоем». «А мы живем торжественно и трудно».

Неожиданны повороты — явления переходят в свою противоположность: «Безмолвна песня, музыка нема». «Там, словно Офелия, пела всю ночь нам сама тишина». «Грохочет тишина, моих не слыша слов». «Светила нам только зловещая тьма». «Он знает, как гулок задушенный крик».

Тишина — поет и грохочет, а музыка — нема. Тьма — светит. Безмолвие — гулко.

Парадоксально меняют свой лик человеческие чувства и поступки.

«Но прозвучит как присяга тебе даже измена».

«Нынче праздник наш первый с тобой, и зовут этот праздник — разлукой».

«Простившись, он щедро остался, он насмерть остался со мной».

¹ Здесь и в дальнейшем придется часто выходить за пределы отдельных периодов творчества Ахматовой. Многие черты, мотивы, особенности закрепляются. Их можно проследить до последних написанных ею строк.

70

Как в народной сказке, где «живая вода» чудотворно оживляет куски разрубленного тела, воскресают погубленные человеческие чувства.

Та же магия обновления в противостояниях начал и концов некоторых строф.

В жестокой и юной тоске

Ее чудотворная сила.

Оттого и лохмотья сиротства

Я как брачные ризы ношу.

И в дыхании твоих проклятий

Мне иные чудятся слова:

Те, что туже и хмельней объятий,

А нежны, как первая трава.

В тоске — сила, в проклятьях — нежность. Лохмотья сиротства уподоблены брачным ризам.

Точно так же сталкиваются и контрастируют ритмы.

«Осторожно подступает, как журчание воды» — andante. И без перехода, вдруг — строчки, подобные раскаленным углям: «К уху жарко приникает черный шепоток беды». Громом раскатывается слово «черный» на троекратном forte.

Так же и в другом стихотворении. От сравнительно тихого начала:

Уж я ль не знала бессонницы

Все пропасти и тропы, —

к взрывным, оглушительным:

Но эта как топот конницы

Под вой одичалой трубы.

«Ухе я ль не знала бессонницы…»

И вой, и топот конницы, и одичалая труба — все громоносно.

4

В начале поэтического пути Ахматовой читателя поразили стихи, исполненные благостной тиши. «Над засохшей повиликою мягко плавает пчела; у пруда русалку кликаю, а русалка умерла».

71

С плавными модуляциями от как бы скользящих по воде «п-л» (повиликою — плавает — пчела) через «л-к» к смутно-тревожащему, контрастному «р-л» (самый твердый и самый мягкий звук): русалку — кликаю — умерла.

Потом эта тональность стала более редкой. Уменьшилась склонность Ахматовой к полутонам (они встречаются изредка: «Или слышимый еле-еле звон березовых угольков»; «нерешительный месяц рассек»).

Неизмеримо заметнее стала интонация приподнятая, торжественная¹, «шаляпинская». Выражение чувств стало более громогласным. Как на горных вершинах, где звуки человеческой речи отдаются многократным эхом.

Вы, века прошлого дряхлеющий посев!

Над городом древним алмазные русские ночи.

Огромная подводная ступень,

Ведущая в Нептуновы владенья, —

Там стынет Скандинавия, как тень,

Вся — в ослепительном одном виденье.

Сами слова (некоторые, во всяком случае) обрели в стихе Ахматовой бурную, мятущуюся жизнь, действенный дух.

И ворвалась серебряная ива

Седым великолепием ветвей.

Тот солнечный, тот ландышевый клин

Врывается во тьму декабрьской ночи.

И гнались за мною

Сто тысяч берез.

Одно, словно кем-то встревоженный гром,

С дыханием жизни врывается в дом.

Что ломятся в комнату липы и клены,

Гудит и бесчинствует табор зеленый.

¹ Торжественный — один из любимых эпитетов Ахматовой.

«Мне каждый миг — торжественная весть». «И торжественной брачной постелью». «В новогодний торжественный день». «Приветствовать торжественную встречу». «А мы живем торжественно и трудно». «И хода крестного торжественное пенье». «И так торжественно плыла». «Торжественно гудят колокола».

72

Когда бессонный мрак вокруг клокочет.

Ну, а вдруг как вырвется тема,

Кулаком в окно застучит.

И застигающее врасплох, великолепное сравнение:

И снова осень валит Тамерланом.

Рвущейся напролом силой наделены явления и существа неподвижные: врывается ива, гонится береза, ломятся, гудят и бесчинствуют липы и клены. Даже «тема» вырывается и грозно стучит в окно кулаком. ¹

И по прежним стихам мы помним неистовость лирической героини, одной из них во всяком случае. («Ты с кем на заре целовалась, клялась, что погибнешь в разлуке, и жгучую радость таила, рыдая у черных ворот?» «Я с криком тоски просыпалась». «И тогда, побелев от боли»). Но теперь изменился масштаб действия. Ахма-