Железные лучники

Описаний, в которых прямо и недвусмысленно фигурирует пробитый стрелой доспех, нам не удалось найти. Скорее наоборот: человек, облаченный в полный (именно полный!) доспех, считает себя гарантированно неуязвимым (стрелой! О копье – отдельный разговор!) – во всяком случае, на одоспешенных участках.

Доспехи как таковые – опять‑таки тема не отдельной главы, но отдельной книги. Все же чуть‑чуть пройдемся по ним с «противострельной» точки зрения.

Фрагмент обширного иллюстрированного кодекса, созданного в Японии сразу после отражения войск Хубилая. В целом монголы облачены довольно разномастно: наборные панцири, кольчуги, но в основном – «мягкие» доспехи. Луки есть у всех, копья – у многих, вне зависимости от «железности». Все типы доспехов так или иначе оказываются уязвимы для монгольских стрел, хотя «мягкие», конечно, больше. В свою очередь и японцев броня защищает лищь отчасти: например, кольчужный лучник только что пригвоздил оставшемуся «за кадром» самураю ногу к лошадиному боку сквозь наколенник хиза‑ёрои

В «Сокровенном сказании» упоминается, как Чжамуха, готовясь к битве, надевает сначала доспех из мягких материалов («хатангу дегель» – «кафтан, прочный, как закаленное железо»), а поверх него – «худесуту хуяг», ламеллярный или ламинарный доспех. А в описании облаченного для битвы Чингисхана фигурирует «обливающий» все тело доспех, в котором не найти места, чтобы «иглу, шило просунуть».

Похоже, перед нами опять‑таки указание прежде всего на «противострельность»: стремление не оставить узкому бронебойному жалу никакой лазейки – а если оно все же смогло пробить «скорлупу» верхнего доспеха ¹⁴(в элитных вариантах представлявшего собой тот или иной тип наборной брони из пластин действительно закаленного железа), то должно было увязнуть в нижнем. Разумеется, в рядовых доспехах использовался одинарный слой бронирования, из самых разных материалов, включая «природные». Не всегда легко понять, о чем речь, поскольку термин «прочный, как закаленное железо» и «легкий, но все же непробиваемый» сплошь и рядом бывал метафорой, относимой к боевому кафтану или усиленному халату. Впрочем, не такая уж и метафора, если этот «кафтан» был китайским доспехом (особенно после того, как в руки монголам стали попадать китайские арсеналы вместе с работающими на них мастерами), представляющим собой «бронепакет» слоеной кожи, по прочности соизмеримый с кевларом.

Но это уже «броня вообще», а не противострельная защита. Равно как и вопрос об использовании одоспешенных лошадей.

Ладно, скажем несколько слов и об этом, но – только в связи с лучной стрельбой. ВСЕ варианты «полного бронирования» (лошадь – от крупа до морды, всадник – от ступень до глаз; впрочем, такое сочетание «в одном комплекте» приходится скорее реконструировать, а то и домысливать: реально мы скорее видим очень плотно бронированных всадников на «голых» лошадях. А вот на лошадях прилично бронированных восседают воины в броне среднего типа, не полностью закрывающей лицо и руки) предполагали сохранение в боекомплекте лука и умения им пользоваться. Доля по‑настоящему тяжеловооруженных всадников в монгольской армии и тактика их использования в ходе сражений – очень дискуссионный вопрос: тут мы почти полностью пребываем на территории несогласных друг с другом реконструкций. Доминирующим сейчас является мнение, что эта тактика была диаметрально противоположной той, которую применяло европейское рыцарство: тяжелая конница наносила удар не в начале сражения, а, наоборот, в финале, завершая битву. Противник на тот момент уже долго «обрабатывается» силами всего остального войска, в основном за счет лучной стрельбы (осуществляемой прежде всего легко– и средневооруженными всадниками), понес большие потери в людях и особенно конях, в значительной мере дезорганизован, но продолжает держаться. Тут у большинства кочевых армий и наступала «патовая ситуация», которая вполне могла стать переломным этапом: они, даже понеся минимальные потери, тоже дезорганизованы долгим боем, растратили силы коней и запас стрел (пускай хотя бы только тех, что с собой прямо сейчас: даже если при седле запасного коня, которого помощник держит где‑то в тылу, и есть еще пара колчанов – поди доберись до них, не разваливая структуру боя). И если враг, даже почти проигрывающий, все‑таки устоит, а то и перейдет в контрнаступление…

В армии Чингисхана с вопросами сохранения организованности обстояло лучше, чем где бы то ни было, что допускало и возможность «поэскадронного» отхода в ближний тыл (максимум – считаные километры: за соседним холмом) с тем, чтобы пересесть на свежих коней, довооружиться и вернуться на поле боя. Однако даже для такой армии этот момент достаточно неприятен. Вот тут и пригодится тяжелая кавалерия, немногочисленная (хотя тут кто как считает: Соловьев и Худяков, во многом не единомышленники, согласны насчет относительно малой доли тяжеловооруженных и их зачастую «не полной» бронированности – а вот Горелик полагает иначе), но составляющая ударный кулак всей армии.

Практически все реконструкторы склонны считать, что ее атака была решающей и могла коренным образом изменить ход сражения, причем панцирная кавалерия буквально врезалась в ослабленные вражеские ряды, нанося копейный удар (пускай он и не сродни встречному соударению взаимно атакующих всадников, как то практиковалось у рыцарства), а потом довершая дело клинками и булавами. После чего, когда противник, наконец, не выдерживал и обращался в бегство, начинался финальный этап: монголы активно преследовали отступавших, нанося им огромные потери, иногда даже большие, чем во время самой битвы. Это в основном осуществлялось уже силами легкой конницы, во время предшествующего боя выполнявшей в основном вспомогательные задачи, а потому сохранившей свежих коней.

Вполне логично. Этому не противоречит и тот факт, что монгольское наступательное вооружение по самому своему характеру предназначено для поражения слабозащищенного противника в бою на дальних дистанциях. Ведь количественно все равно преобладает средневооруженная конница (у всех врагов – тоже!), которой очень «по руке» стрелы с плоскими и широкими, до 4–5 см, наконечниками, предназначавшиеся для стрельбы по не защищенной доспехами цели, двуногой и особенно четвероногой. Как свидетельствует тот же Марко Поло: «В битвах с врагом берут верх вот как: убегать от врага не стыдятся, убегая, поворачиваются и стреляют. Коней своих приучили, как собак, ворочать во все стороны. Когда их гонят, на бегу дерутся, славно да сильно, так же точно, как бы стояли лицом к лицу с врагом; бегут назад и поворачиваются, стреляют метко, бьют и вражьих коней, и людей; враг думает, что они расстроены и побеждены, а сам проигрывает от того, что кони у него перестреляны, да и людей изрядно побито. Татары, как увидят, что перебили и вражьих коней, и людей, поворачивают назад и бьются славно, храбро, разоряют и побеждают врага».

«Среднетяжеловооруженная» монгольская конница по миниатюре XIV в.: у всех луки, у многих копья, но в ход их пустить не спешат, хотя кое‑кто уже вступил в сабельный бой. Похоже, главным поражающим фактором опять оказывается стрельба.

Но если сама монгольская тяжелая конница, у которой защищены и кони, и люди, действительно должна была врезаться во вражеские ряды с копьями наперевес (а ведь, не забудем, луки на ее вооружении тоже сохраняются!), то отчего тогда у ВСЕХ конников, даже тяжеловооруженных, седла с низкими луками , не приспособленными для конной сшибки? И манера езды – тоже: на коротких стременах, с высоко поднятыми коленями, «лучная» а не «копейная». Положим, фронтальное столкновение на рыцарский манер и не предусматривалось; но все равно при таких обстоятельствах тяжеловооруженный батыр слишком легко может быть сброшен с лошади. Тогда имеет ли смысл вообще врезаться во вражеские ряды? И вообще, ставилась ли перед панцирными батырами такая цель?

Может быть, их высокая защищенность – «девайс» для лучной стрельбы? Будучи трудноуязвимыми, они подъезжают на сравнительно близкое расстояние и расстреливают врага прицельно, на выбор: им ведь, помимо прочего, не надо сложно маневрировать, носиться перед вражеским войском галопом, «сбивая прицел» неприятельским лучникам…

Ничего невероятного в этом нет: такая тактика была характерна для тяжеловооруженных разновидностей степной конницы на всех этапах ее существования, начиная со скифского включительно. Правда, даже тяжеловооруженные скифы еще не имели стремян, так что для них в принципе было почти невозможно «врезаться» во врага. Для монголов такая возможность закрыта не была. Но очень возможно, что даже тяжеловооруженные монгольские всадники и даже во время ближнего боя главным образом стреляли, «бросая» большие стрелы с широким наконечником вблизи в лицо, в руки и пр. А колоть и рубиться начинали лишь после того, как все возможности вести стрельбу оказывались исчерпаны.

Эта версия не противоречит описаниям тех, кто наблюдал тяжеловооруженных монголов «живьем». Из всех оставивших детальные воспоминания «западных» и «восточных» авторов, пожалуй, только Поло описывает копейно‑клинковые этапы сражений часто, подробно, но… настолько одинаково… и настолько близко к канону рыцарских романов Рустичиано… что, кажется, это и есть Рустичиано, непрошено взявший на себя функции «редактора». Иследователи давно заметили: все, что происходит после вводных фраз типа «схватились они за мечи и палицы и бросились друг на друга», несет на себе стилистическую печать умелого литератора, знающего, как видится картина сражений потенциальным читателям, и не желающего обманывать их ожидания. Однако до перехода в ближний бой Поло удается сохранять контроль над текстом: «Забил накар (сигнальный барабан.  – Авт.) , и люди, не медля, бросились друг на друга. Схватились за луки и стали пускать стрелы. Переполнился весь воздух стрелами, словно дождем; много людей было смертельно поранено. За криками и воплями и грома нельзя было расслышать; воистину, видно было, что сошлись враги смертельные. Метали стрелы, пока их хватало; и много было мертвых и насмерть раненных». «Когда им приходится сражаться на открытой равнине, а враги находятся от них на расстоянии полета стрелы, то они… изгибают войско и носятся но кругу, чтобы вернее и удобнее стрелять во врага. Среди таким образом наступающих и отступающих соблюдается удивительный порядок. Правда, для этого у них есть опытные в сих делах вожатые, за которыми они следуют. Но если эти вожатые падут от вражеских стрел или вдруг от страха ошибутся в соблюдении строя, то всем войском овладевает такое замешательство, что они не в состоянии вернуться к порядку и стрелять во врага».

Как будто тут нет места «ударному кулаку» тяжеловооруженных как особому роду войск. Впрочем, он, конечно, существовал. Но, может быть, действовал не так, как ему «полагается».

А что тяжеловооруженные всадники делают в самом конце боя, когда сопротивление врага уже сломлено? Похоже, пересаживаются на запасных лошадей и принимают участие в преследовании, помогая легковооруженным и тем из средневооруженных, кто пока еще сохранил силы (ведь именно эта категория воинов принимает на себя основную тяжесть боя), при этом опять‑таки работая как лучники! Во всяком случае, так уместнее всего интерпретировать изображения «предельно бронированные всадники на абсолютно неодоспешенных лошадях».

Есть датируемое 1236 г. описание битвы, где тяжелая монгольская конница показывается как более «железная» в смысле обмундирования, чем противостоящие ей северокитайские войска, и именно она решает исход боя, но при этом вроде бы ведет себя так же, как и вся остальная конница, лишь усиливая ее натиск. В сражении при городе Лю‑си, где «стрелы и каменья (?!) как град сыпались», обе стороны «вместо железных доспехов употребляли стеганые или кожаные, в которых, когда намокнут от дождя, невыгодно пешим сражаться» ¹⁵. Вечером сражение было прервано сильнейшей грозой. На рассвете «монгольские войска, будучи усилены железною конницею, окружили со всех сторон». Один из китайских генералов, уже получивший три раны от стрел, выбыл из строя, а другой, Цао‑ю‑вынь, признав, что после этой грозы шансов на победу не остается, «начал ужасно ругаться и убил верховую лошадь под собою, в знак, что он решился умереть», встал в ряды обреченной пехоты, вместе с ней принял натиск всей монгольской конницы и после ожесточенного сопротивления погиб.

Между прочим, соседи и современники так‑таки отмечают способность монгольских луков пробивать самую различную броню. Надо думать, такие случаи частично пересекаются со снайперским попаданием небронебойных стрел в слабо защищенные доспехами участки тела («в лицо и руки»), каковые попадания, возможно, были на счету как раз тяжелой конницы. Но все же: «С ними очень опасно начинать бой, так как даже в небольших стычках с ними так много убитых и раненых, как у других в больших сражениях, Это является следствием их ловкости в стрельбе из лука, так как их стрелы пробивают почти все виды защитных средств и панцири» (Гайтон II, царь Армении в 1289–1308 гг.)

При этом сами монголы, кажется, оценивали защитные свойства своих панцирей более оптимистично. В монголо‑китайском источнике «Тхай‑цзун Чингисхан» («Жизнеописание Чингисхана») фигурирует такой эпизод: когда воины некоего стойбища второпях бросились на перехват врагам, угнавшим табун, и этот поспешный непродуманный набег возглавили (семейное дело!) несколько молодых сыновей хана, их мать Моналунь «чувствуя беспокойство, сказала: „Дети мои без доспехов поехали; едва ли одолеют неприятелей“. Она тотчас велела снохам взять доспехи и скакать вслед, но они не смогли догнать их. Сыновья ее в самом деле были побеждены и все убиты».

На редкость детальный персидский рисунок все того же XIV в.: финал сражения. Даже те монгольские воины, у которых полностью закрыто лицо (не маской‑наличником, а краем шлема, примыкающего к оплечью доспеха почти вплотную, оставляя лишь узкую «смотровую щель»), сидят на «голых» лошадях и участвуют в перестрелке с отступающим противником, которая больше напоминает расстрел.

В аналогичном источнике, кратко именуемом «Ган‑му», сообщается, что монгольский генерал Чжан‑жеу при штурме китайского города Цзай‑чжоу лично ходил на штурм стены, участвовал в ближнем бою и «был весь покрыт стрелами», но ни одна из них не нанесла ему сквозь броню серьезную рану. Зато несколько раньше он во время полевого боя получил рану в открытое лицо: «…Одна стрела попала в челюсть генерала и вышибла два зуба, но он, выдернув стрелу, продолжал сражаться» и одержал победу.

(Тем читателям, которые познают мир исключительно по «Википедии», не советуем оспаривать это описание: в «Википедии» есть «Бэньцао ган‑му», а речь идет о «Сюй цы чжи тхун‑цзянь ган‑му».)

В открытое лицо или шею регулярно получают раны и фигуранты «Сокровенного сказания», причем высокопоставленные: те, кому по средствам полный доспех (включающий оплечье и маску‑наличник) и которые его регулярно надевали – но, получается, не всегда.

В бою войск Чингисхана с могущественным и непокорным племенем кереитов победа была одержана благодаря тому, что молодой предводитель кереитов еще в самом начале схватки оказался сражен стрелой в лицо (в щеку). В другом сражении видный соратник Чингисхана Борхоул‑нойон был ранен в шею «до позвонка», причем у его приближенных, кажется, создалось впечатление, что стрела отравлена, но битва складывалась так, что о перевязке не могло быть и речи, даже не было возможности сойти с коня. Тогда один из приближенных вскочил на круп позади ослабевшего от раны Борхоула и принялся отсасывать кровь, не давая ей загустеть.

(Яда на наконечнике, может, и не было, но вряд ли шея монгольского нойона и стрелы его врагов содержались в большей чистоте, чем руки лекарей византийского императора и английского короля.)

Да ведь и сам Чингисхан во время сражения при Койтене получил аналогичную рану (по «Сокровенному сказанию» – в шею, по менее реалистическому описанию «Ясы» – в рот), чуть не оказавшуюся смертельной. Ранил его, с огромного расстояния без промаха попав в незащищенное место, лучник по имени Чжиргоадай, который потом стал ближайшим соратником Чингисхана, получив прозвание Чжебе: именно за этот случай! Из описания абсолютно ясно, что так должна называться какая‑то разновидность стрелы, но в классическом переводе С. А. Козина почему‑то фигурирует пика. Может быть, стрела‑чжебе снабжена наконечником такого типа, который подобает копью‑пике: узким, граненым, проникающим? Как раз такой наконечник на бронебойной дистанции способен пронзить доспех, а на более далеком расстоянии, попав в промежуток между шлемом и панцирем (тут, конечно, кроме величайшего мастерства лучника нужно и везение), пронзить шею до позвонка – но, на сей раз при везении «попадаемого», все же не нанести смертельной раны…

В отрывке из «Ясы», относящемся к периоду, когда бывший Чжиргоадай уже давно «работал на генеральской должности», Чингисхан обращается к своему верному нойону крайне забавным образом: «Мой эластичный друг и сподвижник Чжебе!» По крайней мере, так это обращение выглядит в переводе. Трудно сказать, что имеется в виду: действительно числившиеся за Чжебе (который и в нойонах оставался великим лучником) умения мирно ладить со всеми коллегами по воинскому ремеслу – или… здесь идет речь о «взрывной» эластичности упруго распрямляющегося монгольского лука?

Если так, то понятие «гибкий политик» в лексиконе Чингисхана должно означать нечто противоположное современному!