Глава X

В трудах и борьбе

1909 Г.

Курс на реформу. Дело Азефа. Внешняя политика. Болезнь Столыпина, награда. Интри­ги. Рескрипт. Национальный и вероисповедный вопрос. Выборы в Западных губерниях. Встреча с Вильгельмом II. «...Это нереволюция...». Поездки. Издание о П. А. Столыпине: его деятельность, образ жизни. Интервью редактору газеты «Волга». Текущие дела. Князь Васильчиков о реформаторе. Витте - с просьбами и угрозами. Финляндия. Осенние хлопо­ты. Балканы и Дальний Восток. Благоустройство столицы и другие вопросы.

НИ ВЫСТУПЛЕНИЯ В ГОССОВЕТЕ И ДУМЕ, ни рутина других государст­венных дел и хлопот не уводили внимания премьер-министра от главной задачи — хода земельной реформы, условием успеха которой он считал правильно поставленное земле­устройство. Эта важная деталь обычно ускользает от внимания при оценке результатов аграрных преобразований России:

«Столыпинская реформа преследовала двойную цель: создание класса кресть­ян-собственников (цель социально-политическую и психологическую) и коренную пере­стройку сельскохозяйственной территории, иначе говоря, землеустройство, причем, ес­ли вторая цель имела самостоятельное значение, то первая получала реальное значение только при достижении второй. Слишком часто в изложении хода реформы первая цель, т. е. укрепление наделов в собственность, отделяется от второй, больше того — в укреп­лении усматривается все содержание и значение реформы, статистики часто ограничи­ваются цифрами, к укреплению наделов относящимися. Между тем, если бы реформа свелась к простому юридическому выделению отдельных домохозяев путем укрепления за ними наделов, то она не только не создала бы крепкого класса собственников, но, ук­репляя вместе с наделом и „аршинную" чересполосицу, переделами иногда ослабляемую, привела бы к экономически отрицательным результатам...» [27, с. 84]

П. А. Столыпин сознавал опасность формального подхода и, открывая в начале января 1909 г. съезд членов губернских присутствий и землеустроительных комиссий, на­помнил, что им «надлежит проникнуться убеждением, что укрепление участков лишь по­ловина дела, даже лишь начало дела, и что не для укрепления чересполосицы был создан закон 9 ноября. Вам придется теперь обеспечить успех второй стадии: отвод участков к одним местам, внутринадельное устройство крестьян. В этом деле вам придется работать рука об руку с ведомством землеустройства <...>. Вот почему я приношу глубокую благодар­ность его высокопревосходительству главноуправляющему, пошедшему навстречу совме­стному обсуждению назревших в области землеустройства проблем» [27, с. 86].

Успешный ход преобразований, мирная эволюция жизни вместо коренных по­трясений стали возможными благодаря относительному порядку, ради которого прини­мались порой исключительные, жесткие, но спасительные меры, ограждающие страну от распада. Противостояние Столыпинского правительства разрушительным силам определялось

во многом эффективной постановкой розыскного дела и внедрением в рево­люционную среду агентов охранного отделения. 1906—1908 годы были провальными для подпольных организаций России: новый премьер, совмещавший обязанности главы МВД, оказался на высоте положения. Он подавил самые активные очаги террористов, за­ставив одних уйти в эмиграцию, других затаиться, а третьих предав суду.

ОДНАКО НЕ ОБОШЛОСЬ БЕЗ ПОТЕРЬ. Так, бывший директор департа-мента полиции Лопухин (у которого, по одной из версий, террористы-революционеры выкрали в Лондоне дочь) в обмен на освобождение дочери выдал агента Азефа, бывше­го в тот момент среди руководства партийной организации. Азеф обратился за помощью к руководителю охранки Герасимову, но объяснение последнего с Лопухиным ничего не дало: тот считал, что Азеф вел двойную игру и хотел положить конец лжи и предательст­ву. Настоящие мотивы, видимо, были другими: он боялся за судьбу своей дочери и вынуж­ден был выполнить условия террористов, к тому же знал, что в случае отступничества, несдобровать ни ему, ни остальным членам семьи. Любопытно, что, в конце концов, он беспрепятственно выехал в Лондон, где встречался с видными эсерами, а потом прислал Столыпину письмо, «в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил ог­радить семью от полиции» [46, с. 147].

Азеф, который, опасаясь расправы, был вынужден скрыться, оказался в чрезвы­чайно затруднительном положении: террористы объявили его провокатором, возложив на него ответственность за всю свою бывшую противоправную деятельность — взрывы, экспроприации, убийства должностных лиц и мирного населения. «Передовая обще­ственность», направляемая оппозиционными скрытыми силами, предъявляла властям новый счет: тайный сотрудник охранки Азеф обвинялся в действиях, которые преследо­вались по закону... Разгорались страсти в прессе и Государственной Думе...

Даже теперь по прошествии почти века дело это таит в себе много неясных мо­ментов. Многие исследователи сходились на том, что Азеф — темная птица, и в зависимо­сти от ситуации и выгоды он работал то на одних, то на других, не брезгуя при этом ни провокацией, ни шантажом. Однако признать свидетельства террористов и осудить дея­тельность агента означало тогда выдать его на расправу и создать опасный для прави­тельства прецедент. Но, главное, власти не располагали убедительными доказательства­ми того, что агент вел двойную игру. Принимая в расчет важность этого дела, Столыпин не прячется за спины других: он сам дает ответ на щекотливый вопрос, которым оппози­ция хотела загнать в угол Министерство внутренних дел.

Страсти были накалены, и заседание Государственной Думы проходило в этот день необычно: были заполнены «не только депутатские места, но и ложи, в том числе дипломатическая и журналистская, где были налицо не только все русские, но и все ино­странные корреспонденты» [42, с. 229]. В великокняжеской ложе — Великий князь Нико­лай Михайлович и свита болгарского короля, на министерских скамьях — все члены ка­бинета правительства.

К разочарованию публики, в выступлениях докладчиков — Бобринского, По­кровского и Булата не содержалось тех сенсационных и скандальных разоблачений, ко­торых многие ждали. «Словом, левые разочаровали не только Думу и журналистов, но и публику, и, как подшучивали депутаты, некоторые из публики, по рассеянности, искали было кассу, чтобы потребовать обратно деньги» [42, с. 230]. Зато, по отзывам прессы, выступление Столыпина стало его новой победой.

Итак, 11 февраля 1909 года глава правительства отвечаетна запросы депутатов Государственной Думы о деле Азефа. Для того чтобы избавить собравшихся от основных заблуждений, он прежде всего предлагает определиться в понятиях и уяснить смысл и

значение слов «провокатор» и «провокация». Столыпин обращает внимание на то, что «по ре­волюционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения Правительству, есть провокатор» [57, с. 189] и «это прием не бессознательный, это прием для революции весь­ма выгодный. Во-первых, почти каждый революционер, который улавливается в преступ­ных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действие каждого лица, соприкасающегося с полицией, а между тем правительст­во должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое ли-до, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступле­ние третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора (Воз-пас слева: верно!) <...>» [57, с. 189]. Стоит ли убеждать, что такая открытая постановка во­проса ставила крайнюю оппозицию в невыгодное положение, смещая расставленные ею акценты, открывая глаза взбаламученного общества на настоящее положение.

Открывая подоплеку этого скандального дела о руководителе террористиче­ской организации революционного подполья, оказавшегося агентом царской охранки, Столыпин предает гласности известные ему об Азефе сведения, а также уведомляет о ме­ханизме подготовки и исполнения политических убийств, оперируя такими звучными именами российских террористов, как А. А. Аргунов, В. М. Чернов, Г. А. Гершуни, А. Р. Гоц. Е. Ф. Азеф, вошедший в доверие к ним и ставший после ареста Бориса Савинкова представителем заграничного комитета и членом центрального комитета революцион­ной партии, по словам Столыпина, получает ценную для департамента полиции осведом­ленность. Любопытно, что по ряду документов и воспоминаний, опубликованных уже го­раздо позднее, Азеф имел славу демонической личности, великолепного конспиратора, к тому же пользовался безграничным доверием самого Савинкова.

Однако премьер обстоятельно доказывает, с одной стороны, непричастность Азефа к террористическим актам, с другой — указывает на действия осведомителя, пред­отвратившие ряд политических убийств и способствующие провалу преступных групп и полному расстройству замыслов центральных организаций, дезорганизованных разобла­чениями. Далее Столыпин логическим путем отвел подозрения в том, что его ведомство заинтересовано в сокрытии, искажении дела:

«<...> для правительства нужна только правда, и действительно, ни одна из аль­тернатив в этом деле не может быть для правительства опасна. Возьмите, господа, что Азеф сообщал только обрывки сведений департаменту полиции, а одновременно участ­вовал в террористических актах: это доказывало бы только полную несостоятельность постановки дела розыска в Империи и необходимость его улучшить.

Но пойдем дальше. Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары революционеров на лиц, неугодных администрации. Но, господа, или правительство состоит сплошь из шайки убийц, или единственный возможный при этом выход — обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у меня были какие-либо данные, если были бы какие-либо к тому основания, то виновный был бы задержан, кто бы он ни был.

Наконец, если допустить, что Азеф сообщал департаменту полиции все то, что он знал, то окажется, что один из вожаков, один из главарей революции был, собствен­но, не революционером, не провокатором, а сотрудником департамента полиции, и это было бы, конечно, очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для рево­люционной партии.

Поэтому я думаю, что насколько правительству полезен в этом деле свет, на­столько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного

на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли ре­волюции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, пе­реложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных про­исках, которые деморализуют и членов революционных партий, и самую революцию? Ведь легковерные люди найдутся всегда <...>» [57, с. 189].

Между делом Столыпин, пользуясь случаем, открыл глаза публике на личность «теперешнего революционера и бывшего сотрудника департамента» [57, с. 198] фельд­шера Бакая, деятельность и провокационные (! —Г. С.) послания которого к главе пра­вительства лишь подтверждали правоту последнего и, по сути, лишали оппозицию ее ко­зырей. Повествуя о недолгом, хотя и небесполезном сотрудничестве Бакая, Столыпин предает гласности мотивы его скорой отставки. Вот этот примечательный фрагмент ре­чи премьера:

«<...> Бывший фельдшер Михаил Ефимович Бакай в 1900 году собственноручно подал докладную записку в Екатеринославское охранное отделение о своем желании по­ступить сотрудником в охрану. Сначала в Екатеринославе он открыл революционную, а отчасти и боевую организацию, обнаружил типографию в Чернигове, а затем раскрыл целую группу революционеров, арестованных в разных местах России. После этого в ре­волюционной партии последовал так называемый его провал; он оказался провокато­ром, и вследствие этого он должен был быть переведен в Варшаву, где помогает раскры­тию польской соц.-рев. организации, предупреждает покушение на генерал-адъютанта Скалона* и даже чуть не погибает при задержании преступника, который должен был бросить в генерала разрывной снаряд.

Но одновременно с этим в охранном отделении возникает против Бакая подо­зрение. Дело в том, что обнаружилась проделка двух евреев, неких Зегельберга и Пин-керта, которые через, очевидно, весьма осведомленное в охранном отделении лицо узна­ют о тех делах, которые направляются к прекращению, и, соображая, какие лица долж­ны быть скоро освобождены из-под ареста, начинают вымогать у родственников этих лиц крупные суммы денег якобы за их освобождение. (Возгласы негодования в центре.)

Таинственные сношения Бакая с этими лицами заставили охранное отделение немедленно и категорически потребовать от него подачи его в отставку, чему Бакай не­медленно и молчаливо подчинился, хотя перед этим он усиленно просил о переводе его в Петербург, мотивируя это тем, что он в Варшаве участвовал во многих политических процессах, которые кончались смертными приговорами, и потому пребывание его там небезопасно.

После отставки Бакай немедленно передается на сторону революционеров, да­ет революционерам секретные документы, улавливается на этом, ссылается в Сибирь, бежит за границу и уезжает в Париж, где и теперь занимается тем, что обнаруживает сво­их сотрудников и дает в подпольную прессу секретные документы и свои измышления; кроме того, он старается письменно совратить в революцию и своих прежних товари­щей, сотрудников департамента полиции. Вот вам, господа, фигура одного из видных па­рижских делателей русской революции <...>»[57, с. 200—201].

Поведав далее о деятельности другого обвинителя — Бурцева, за проповедь терроризма и цареубийства осужденного в Англии и высланного из Швейцарии, а так­же бывшего директора департамента полиции Лопухина, привлеченного к следствию по обвинению в пособничестве революционерам, глава правительства показал, как действия

*Генерал-губернатор Варшавы.

агентов сокращают преступления, и таким образом подвел депутатов к выводу о том, что «покуда существует революционный террор, должен существовать и полицей­ский розыск» [57, с. 203]... И далее, сознавая сложность и противоречивость поднятой темы, он, касаясь профилактики провокаций, вспоминает о чинах полиции, верных присяге и долгу:

«<...> Я, господа, не буду утомлять ваше внимание перечислением ряда инструк­ций, циркуляров, которые даны были мною по полиции для предупреждения таких явле­ний; не буду указывать на то, что в настоящее время усердно работает комиссия под пред­седательством государственного секретаря Макарова по больному для нас вопросу о ре­форме полиции. Напомню только, что все те случаи провокации, которые доходили до правительства, подвергались судебному расследованию. Ведь недавно еще жандармский офицер осужден к арестантским отделениям; недавно еще в Калуге сотрудник департа­мента полиции был предан суду, несмотря на то, что он угрожал, что откроет всех осталь­ных сотрудников и все известные тайны; точно так же и в Пензе сотрудник предан суду, несмотря на то, что он в прежнее время оказал ценные услуги департаменту полиции. Я пойду дальше, господа, и скажу, что хотя в настоящем случае я расследовал добросовест­но дело и не нашел следов провокации, но в таком деле злоупотребления и провокации возможны, и напрасно ссылаются на мою речь в Первой государственной думе.

Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко за­являю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит. (Ру­коплескания справа.)

Но, господа, уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю дол­гом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит и чувство чести, верности при­сяге и долгу. Я знаю службу здешнего охранного отделения, я знаю, насколько чины его пренебрежительно относятся к смертельной опасности. Я помню двух начальников ох­ранного отделения, служивших при мне в Саратове, я помню, как они меня хладнокров­но просили, чтобы, когда их убьют, я озаботился об их семьях. И оба они убиты, и умер­ли они сознательно за своего Царя и свою Родину <...>» [57, с. 204—205].

Следующий поворот его речи, при всей внешней простоте и естественности, снова подтверждает несомненное литературное, ораторское дарование П. А. Столыпи­на, тщательно подготавливающего свои речи, не допускавшего в них общих мест и звуч­ных, но пустых оборотов:

«<...> Мне могут сказать: итак, провокации в России нет, охранка ограждает по­рядок и русский гражданин должен быть признан счастливейшим из граждан. (Смех сле­ва.) В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики, что, чего доброго, такое заключение и возможно, но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожа­лению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша по­лицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой рево­люции,— конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать, да, господа, законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были по­пытки бросать бомбы! А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары <...>» [57, с. 205].

Концовка его речи также носит принципиальный характер, сказанное в ней подчеркивает, что без решительных и скорых действий правительства невозможны ре­формы:

«<...> Мы, правительство, мы строим леса, которые облегчают вам строительст­во. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное зда­ние, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновлен­ной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от неве­жества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. (Шумные ру­коплескания справа и в центре.) И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей сторо­не и правда (Рукоплескания справа и в центре.) <...>» [57, с. 205—206].

Блестящую речь П. А. Столыпина отмечают в своих интервью лидер октябри­стов А. И. Гучков и Н. А. Хомяков. Говоря о том, что обвинение правительства в прово­кациях провалилось, они, по сути, выражали мнение большинства. Даже кадеты призна­вали выступление Столыпина очень успешным, «хотя и обещали найти ее слабые сторо­ны» [42, с. 231].

Кампания по разоблачению Азефа, начатая эсерами, оборачивалась против них: некоторые террористы даже покончили с собой. Информация, ставшая достояни­ем широкой общественности, развенчивала миф о героизме борцов с самодержавием, часть из которых оказались на содержании у властей. Один из центральных персонажей драмы — Лопухин был по возвращении в Россию арестован, судим и приговорен за раз­глашение служебной тайны и сотрудничество с эсерами к четырем годам каторги, заме­ненной впоследствии пожизненной ссылкой. Впрочем, через четыре года он был амни­стирован и вернулся в Петербург. Все вышеописанное несколько смягчает жестокий об­раз царского правосудия, созданный уже в советское время, когда с изменниками рас­правлялись сурово.

Забегая вперед, стоит отметить, что после убийства Столыпина двойным аген­том Богровым оппозиция «припомнит» сраженному премьеру заступничество за Азефа. Иные авторы будут писать, что вроде своей смертью Столыпин обязан собственным ин­струкциям, циркулярам, порядкам. Это не так: в своей речи о деле Азефа он говорил о ме­рах для предотвращения провокаций, вместе с тем признавая, что «уродливые явления всегда возможны!.. что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит». И нет вины его в том, что жестокое время отыгралось на нем, а убийца полу­чил открытый доступ к премьеру не благодаря, но вопреки инструкциям и циркулярам. Но речь об этом впереди...

А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ на новую спираль выходит Балканский кризис. Наряду с прежними призывами к сербам соблюдать сдержанность и политическую дальновид­ность, внешняя политика России под давлением общественных сил и дворцовых влия­ний претерпевает существенное изменение. Вместо пассивного выжидания хода собы­тий правительство начинает склоняться к прежней идее образования антиавстрийской коалиции в составе Турции, Болгарии, Сербии и Черногории. Это ведет к осложнениям: к весне 1909 года обостряются отношения с прежним союзником по договору 1905 года в Бьерке Германией, которая не могла простить сближения России с Англией. Германия открыто поддерживает интересы Австро-Венгрии на Балканах, что нарушает сложивше­еся равновесие сил. Русская печать бьет тревогу, германские официальные лица в ответ оперируют терминами «реакционность», «национализм», «панславизм».

Столыпин, несмотря на большой общественный прессинг, призывы не оста­вить в беде братьев-славян, по-прежнему категорически против войны: он не уверен в поддержке Англии и Франции, зная цену союзникам: отечественная история давала немало

примеров тому, как они отворачивались от России в трудные для нее времена. Он против жертв, на которые оказались готовы всего пять лет спустя его менее дальновид­ные преемники вместе с Императором, не разглядевшие хитрый расчет умных врагов.

Это принципиальная позиция главы кабинета не исключает другого: Столы­пин-политик, сдерживая сербские страсти, вместе с тем сознает, что военное вмешатель­ство Австро-Венгрии вызовет адекватные действия «партии войны» в России. Вот что до­носил английский посол Вильсон 17 февраля 1909 года:

«<...> Столыпин сказал мне, что если Австрия примет какие-либо активные ме­ры, то он уверен, что в России возникнет движение, поддерживаемое всеми партиями, которое поставит целью побудить правительство принять ответные меры для поддерж­ки Сербии в ее борьбе против австрийской агрессии. При этом правительству будет со­вершенно невозможно сопротивляться такому движению. Россия в этом случае начнет мобилизацию, и общий пожар неизбежен. Такой катастрофы следует избежать, и т. к. Германия является державой, имеющей наибольшее влияние в Вене, он надеется, что правительство его величества предложит кн. Бюлову приложить все усилия, чтобы удер­жать барона Эринталя от приведения его плана в исполнение <...>» [3, с. 280].

Этому документу можно дать разные толкования. Одна точка зрения такова, что, может быть, Столыпин, демонстрируя решимость не допустить разгрома Сербии, пытается узнать, можно ли рассчитывать на поддержку союзников — Англии и Франции. Не исключено и другое: Столыпин, раскрывая намерения «партии войны», рассчитыва­ет, что его оценка событий станет известной широкому кругу и охладит австрийские ап­петиты.

Примечательно, что в появившейся в феврале в «Новом времени» официаль­ной статье вновь содержался призыв к политическому благоразумию сербов. Следом та­кие же призывы, вплоть до рекомендаций о признании отсутствия «территориальных претензий к Австрии, стали появляться во многих русских газетах» [3, с. 282]. В русской политике намечается поворот.

В феврале глава правительства созывает секретное совещание. Извольский из­лагает свой взгляд на проблему:

• Австро-Венгрия из-за аннексии Боснии находится в затруднительном положе­нии. Чтобы выйти из него, она рассчитывает спровоцировать Сербию на военный кон­фликт, чтобы втянуть в него Россию и Германию. В результате возможна Европейская война.

• Германия склонна вмешаться, она готова к войне и сознает, что это редкий случай для подавления и уничтожения славян.

• Поводом к войне может послужить слишком далеко идущее вмешательство России в пользу Сербии.

• Так как Россия не совсем готова к войне, то она при борьбе с австро-венгер­ским давлением должна воздержаться от шагов, которые могут к ней привести. Она не должна вступить в войну даже при оккупации Сербии.

• Сербии придется находиться в таком унизительном положении, пока не на­ступит развал Австро-Венгрии [3, с. 284].

Резюме: в сложившейся обстановке Россия должна пойти на уступки и ожидать более подходящего случая для реванша.

Примечательно, что лидер «октябристов» Гучков, также ссылаясь на неготов­ность России к войне, призывает к благоразумию и умеренности во внешней политике.

После закрытого совещания (23.II.1909) правительство, избегая войны, отказы­вается от планов образования антиавстрийской коалиции и от надежды с помощью по­тенциальных союзников вынудить Австро-Венгрию к уступкам. Берется курс на соглашение

с Австрией, чтобы добиться у нее согласия на компенсации, способные спасти пре­стиж России и придать капитуляции вид компромисса [3, с. 287].

Однако 14 марта Германия предлагает России следующий способ разрешения конфликта: «Австро-Венгрия попросит державы формально санкционировать аннексию путем обмена нотами, при условии, что Россия заранее обещает дать эту санкцию, а Сер­бия откажется от всяких претензий на Боснию и Герцеговину. Это было прямое требова­ние капитуляции, сопровождавшееся угрозой похода Австрийской армии на Сербию». А 21 марта правительство Германии предъявляет ультимативное требование о немедлен­ном ответе на свои предложения, давая понять, что отрицательное решение повлечет за собой нападение Австро-Венгрии на Сербию [3, с. 287].

Николай II, пытаясь выиграть время, отправляет ВильгельмуIIтелеграмму с просьбой удержать правительство Австрии «от дальнейших подобных ошибок», которые могут сказаться на отношениях Германии и России. Ответа он не получает [3, с. 292].

23 марта Император созывает второе Особое совещание, на котором, уведом­ляя о том, что Германия готова к мобилизации, предлагает решить дилемму: война или аннексия — в пользу последней. В тот же день Николай IIтелеграфирует Кайзеру, что Россия принимает германское предложение [3, с. 293].

Очевидное влияние на позицию Российского Самодержца оказал при этом Сто­лыпин, пытавшийся всеми средствами избежать столкновения монархических госу­дарств, чреватого новым революционным подъемом.

31 марта 1909 года Сербия капитулирует, отказавшись от всех своих протестов и претензий. Таким образом, Боснийский кризис, поставивший Европу на грань новой войны, был ликвидирован только ценой немалых моральных, политических и стратеги­ческих потерь для России.

После него перед Россией остро встал вопрос о внешнеполитической ориента­ции государства. Правительство во главе со Столыпиным склоняется к решению сделать «шаг в сторону сближения с Германией, не разрывая, однако, с Англией и Францией» [3, с. 300—301]. Но сложность этой политики в условиях наличия целого ряда противоречи­вых факторов и антагонистических сил как на внешней арене, так и внутри государства чрезвычайно затрудняли действия главы правительства.

Следует отметить, что в это же самое время «умеренно-правые» вместе со Сто­лыпиным по-прежнему видели возможность активного противодействия австро-герман­ской экспансии путем сближения России с Турцией, Грецией и Румынией и образования Балканской конфедерации государств. Однако в условиях внутренней поляризации сил борьба за курс внешней политики выливалась в продвижение «своих кандидатов на веду­щие дипломатические посты и в первую очередь на пост посла в Константинополе, иг­равшего важную роль при практическом проведении балканской политики России» [3, с. 339]. Здесь победу одержал Столыпин, который той же весной добился назначения по­слом в Константинополь своего сподвижника Чарыкова.

Следует принять в расчет, что параллельно с кризисом на Балканах обостри­лись отношения с Японией на Дальнем Востоке. В России усилились голоса за союз с Со­единенными Штатами против коварного восточного соседа. В начале года на заседании Совета Министров даже вставал вопрос о подготовке к новой войне на Дальнем Востоке. Но от реванша благоразумно было решено отказаться — в виду положения на Балканах.

В императорском окружении, правительственных кругах, общественном мне­нии набирала силу идея образования триумвирата (России, США и Китая) против Япо­нии. «Практическим следствием описанных сдвигов в борьбе среди правящих кругов Рос­сии по вопросам дальневосточной политики весной и летом 1909 года явились попытки, во-первых, сближения России с Китаем, и, во-вторых,— США и России» [3, с. 359].

Сразу после ликвидации Боснийского кризиса в апреле 1909 года заключается русско-китайское соглашение о совместном управлении зоной КВЖД — как весомая мера против экспансии других держав, Японии прежде всего. Этот шаг вызвал протесты со стороны Англии, США, Германии и Японии, «увидевших в нем угрозу чрезмерного уси­ления влияния России в Китае» [3, с. 359]. Россия лавирует между Японией и США, стре­мясь сохранить и укрепить влияние в Китае.

Балканский кризис выявил также крайнюю необходимость реформы Мини­стерства иностранных дел, структура которого оставалась такой же, как и полвека назад, между тем как характер деятельности, сферы влияния департаментов, русских предста­вительств за границей значительно изменились. Оставляли желать лучшего полномо­чия, ответственность и компетенция как сотрудников зарубежных дипломатических представительств, так и внутренних служб. «<...> Дипломат, назначенный за границу, ос­тавался там, как правило, в течение всей своей карьеры, перемещаясь лишь из одного представительства в другое. С годами его представление о России становилось довольно туманным и застывало обычно на дате выезда из страны. Дипломат же, попавший в ми­нистерство, проделывал обычно всю карьеру, вплоть до директора департамента или ми­нистра, в его стенах и, отдавая распоряжения послам и посланникам, не представлял се­бе точно особенностей их деятельности <...>.

Очень низок был уровень подготовки дипломатов. Вступительный экзамен был простой формальностью. Поступление на службу и вся дальнейшая дипломатическая карьера зависела исключительно от связей... в результате на дипломатической службе оказалось много слабо подготовленных, неспособных людей <...>.

Например, в 1907 году, на постах глав или советников посольств и миссий нахо­дилось свыше 50 человек, не имевших университетского образования <...>» [3, с. 59—60].

Министерская рутина, низкий уровень подготовки дипломатов, фактическая неподотчетность министра главе правительства делали работу МИДа несовершенной, не отвечающей возрастающим потребностям России, вступившей в период реформ. Рос­сийская пресса постоянно критиковала неразворотлив ость Министерства иностранных дел, особенно за пробелы в обслуживании интересов внешней торговли. На стороне МИДа стояла в основном верхушка бюрократии и «придворная камарилья», опасавшая­ся потерять влияние в дипломатическом ведомстве, за коренную реконструкцию ведом­ства стояло правительство со Столыпиным во главе.

В сложившейся обстановке он поставил целью назначить главой «внешнего ми­нистерства» не представителя влиятельных «правых», но человека, которому бы мог до­верять. Среди кандидатов звучало имя резидента в Ватикане Сазонова, доводившегося Столыпину зятем. В упорной борьбе с группой из Госсовета и высшим окружением импе­ратрицы Александры Федоровны премьер одержал победу: «Извольский был отпущен в длительный отпуск с последующим перемещением, а фактическое руководство перешло к Сазонову, назначенному товарищем министра» [3, с. 304].

Смещение Извольского открывает Столыпину возможность вести более взве­шенный и продуманный внешнеполитический курс, направленный на укрепление пошат­нувшегося престижа России. В итоге на специальной аудиенции Царя послам было заяв­лено о «твердом желании России поддерживать entente(соглашение, союз —фр.) с Анг­лией и Францией», одновременно начались переговоры о соглашении с Германией, кото­рые направлял лично премьер, что ранее было практически невозможно [3, с. 303—304].

НАПРЯЖЕННАЯ РАБОТА правительства, сложные отношения с оппозицией в Государственной Думе и Государственном Совете, постоянное противостояние разных политических сил, видных сановников, особенно вездесущего Витте, по сути возглавившего

дворцовый заговор против более удачливого преемника власти, подорвали здо­ровье П. А. Столыпина, и весной 1909 года он серьезно заболевает воспалением легких. Слухи о его болезни взволновали самые широкие круги российского общества, семье Петра Аркадьевича выражали свое участие сановники, члены Государственной Думы, лица из великосветского общества. Когда опасность миновала, он 22 марта после настой­чивых рекомендаций медиков и по предложению Государя выезжает на курорт в Ялту.

Несколько недель провел Петр Аркадьевич на отдыхе в Крыму, в Ливадии, ок­руженный заботами своей семьи. Несмотря на запоздалую весну, живительный воздух крымского побережья, постоянная близость родных ему и приятных людей помогли бы­стро восстановить прежнее самочувствие. По свидетельствам близких, глава семейства был сторонником активного отдыха: прогулки, экскурсии по берегу моря и в горы следо­вали одна за другой, причем, как только здоровье окрепло, Столыпин стал ездить вер­хом. Любопытно, что «никаких лекарств или минеральных вод П. А. Столыпин не лю­бит. Он лечился единственно воздухом, ярким солнцем и моционом» [42, с. 232].

К огорчению родных и домочадцев, полного уединения устроить не получи­лось:

«<...> Дворец в Ливадии, где отдыхал П. А. Столыпин, постоянно был полон просителей и лиц, желавших лично выразить свое сочувственное внимание.

Никому не было отказано в приеме, просьбы внимательно выслушивались, на прошениях ставились подробные резолюции» [42, с. 232—233].

К тому же «со всех концов России получались постоянно многочисленные теле­граммы, с запросами о состоянии здоровья и с наилучшими пожеланиями» [42, с. 232].

Наивно полагать, что на отдыхе премьер совершенно отрешился от государст­венных дел. В мартовскую Ливадию приходит обширная почта, телеграф постоянно от­бивает в департаменты послания по самым разным делам. А 29 марта 1909 года на имя Председателя Совета Министров, министра внутренних дел, члена Государственного Совета, статс-секретаря, гофмейстера Высочайшего Двора П. А. Столыпина был дан Вы­сочайший рескрипт:

«Петр Аркадьевич. Даровитая и проникнутая любовью к Отечеству деятель­ность ваша во главе Правительства давно мною оценена по достоинству и снискала вам общее уважение.

Желая выразить вам Мою сердечную признательность за ваши неусыпные и для страны столь полезные труды, Я пожаловал вас кавалером ордена Белого Орла, зна­ки коего при сем препровождаются.

Пребываю неизменно к вам благосклонный» [42, с. 231—232].

Редкий снимок этого относительно спокойного ливадийского сезона открыва­ет нам Столыпина в неожиданном ракурсе: его европейский костюм ладно сидит на хо­рошо слаженной крепкой фигуре. Модные туфли, летняя шляпа и трость придают ему об­лик несколько безмятежный, но взгляд глубоко посаженных внимательных глаз не остав­ляет сомнений: этот щеголеватый господин — тот же знаменитый неустрашимый Столы­пин (фото 46).

ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ, совершенно оправившись от недуга, он спешит в Петербург, где его ждут большие государственные заботы, его друзья, враги и новые неприятности. Еще ранней весной 1909 года Столыпин немало сил отдал утверждению проекта о шта­тах морского министерства — вопроса, который в силу его специфических особенностей и вследствие очередной интриги противников — члена Госсовета Дурново и Витте в от­сутствие премьер-министра не был поддержан Государем. Говорили также, что против него сплотилось темное царство казнокрадов, напуганное сенаторскими ревизиями,

начатыми по инициативе премьера. Проникновение в государственный слой «служилых людей» новых фигур, вызванных наверх столыпинской перестройкой, также раздража­ло приверженцев прежних порядков и добавляло премьеру новых явных и скрытых вра­гов. И вскоре «после наступившего успокоения страны, добытого государственной муд­ростью Столыпина и его жертвенным мужеством... в правых кругах решено было поло­жить конец „новым веяниям" и подняться против Столыпина в защиту якобы „прерога­тив" монарха» [32, с. 94]. Поводом решено было избрать обсуждение законопроекта о морском ведомстве, в котором правые обнаружили попрание монархических прав.

Фото 46. П.А. Столыпин в Крыму. 1909 г.

По возвращении в Петербург Столыпин узнал, что штаты морского министер­ства, утвержденные в Думе и Госсовете, не были, благодаря усилиям оппозиции, утверж­дены высшей властью. Содержание штатов приказом было отнесено за счет десятимил­лионного кредита. Таким образом, государь показал, что не допускает вмешательства в свои прерогативы. Принимая во внимание, что ранее этот вопрос вызвал отставку мор­ского министра, глава правительства также стал склоняться к решению об уходе в отстав­ку. Таким неожиданным образом он отреагировал на враждебность к нему людей, раздра­женных растущим авторитетом премьера.

Этот крайне сложный и опасный для России министерский кризис был широ­ко освещен в прессе России. Например, «Новое время» писало, во-первых, о том, что именно благодаря Столыпину «смутное время» перешло в «государственное существова­ние» и жизнь в России стала входить в свои естественные берега. Новый премьер был у всех на виду, был рассмотрен до мелочей, относительно него не оставалось неясностей,

догадок, подозрений и гипотез, его «прозрачная фигура» вернула душевное спокойствие массе российского люда. Говорилось о том, что «партии не заслоняли от него России» и потому, благодаря исключительным качествам своей уравновешенной натуры, он подни­мался над партиями и политической борьбой, ни от кого не зависел, не был креатурой какой-либо партии. Признавалось, что «и правые, и левые, и кадеты, будучи враждебны Кабинету Столыпина, явно не имеют при нем той нападающей силы, той опрокидываю­щей силы, какую имели до него».

Особо отмечалось: «Нужно высоко ценить то, что он лишен обычного греха сильных правителей — стремления к подавлению чужой личности, товарищеской или подчиненной. При нем действительно осуществлена свобода и независимость, откры­тость и ясность коллегиальной системы управления» [42, с. 235].

Переходя далее к взволновавшим всех слухам о болезни Столыпина, его отъез­де на отдых и обострившемся кризисе из-за расхождений правительства с Думой, газеты писали о солидарности в этом сложном вопросе членов кабинета Столыпина. Например, «Биржевые Ведомости» приводили мнение Председателя Думы Н. А. Хомякова:

«Для меня несомненно, что Кабинет П. А. Столыпина действует солидарно и иначе действовать не может. Ведь, совершенно очевидно, что вопрос здесь идет не о мел­ком законопроекте, а всей политической будущности той законодательно-строительной работы, которую призвано творить нынешнее Правительство. Решение Кабинета долж­но встретить сочувствие, так как поражение, понесенное П. А. Столыпиным, могло бы на будущее время создать еще более тяжкие моменты, а упрочение Правительства даст ему большую силу и возможность в дальнейшем продолжать созидательную работу. Я без­условно считаю, что перемена Кабинета была бы переменой политического духа, царя­щего теперь, и явилась бы результатом тех интриг, которые велись против Кабинета П. А. Столыпина» [42, с. 236-237].

Помощник Председателя Госдумы барон Майендорф печатно подтверждает мнение о «сильной роли во всей интриге против П. А. Столыпина тех элементов, кото­рые пострадали и боятся в дальнейшем еще больше пострадать от последствий начатых по инициативе Председателя Совета Министров различных ревизий» [42, с. 237]. Он также высказывает не лишенные оснований соображения о том, что стремление правых «оберегать прерогативы (самодержавной власти! — Г. С.)» поддержат все монархисты из нынешней Думы, что, свою очередь, создаст осложнения и новый общественный и поли­тический кризис.

Умеренно-правые, вспоминая заслуги Столыпина, признавали, что уход Столы­пина был бы «несомненным ударом».

Против искусственного обострения министерского кризиса высказались также крайне правые монархические организации и фракции Думы, но причины этого были совершенно иные:

«<...> если правые будут ускорять падение Кабинета, то П. А. Столыпин со вре­менем может вновь вернуться к власти, чего правые не могут желать ни в коем случае, нужно предоставить, поэтому, Кабинет естественному ходу угасания его влияний и силы <...>» [42, с. 239].

В то же время в различных зарубежных источниках излагается любопытная версия «похода реакционной бюрократии на Столыпина», вызванного умелой «герман­ской дипломатией, считающей Столыпина сторонником германофобской (! — Г. С.) по­литики и питающей опасения, что дальнейшее пребывание» [42, с. 239] его на посту гла­вы правительства окончательно удалит Россию из сферы германских интересов...

Точную диспозицию противоборствующих Столыпину сил дал также лидер думского большинства А. И. Гучков, принявший его сторону:

«<...> Думается мне, что правые очень близки к победе... борьба идет у пра­вых не только против... неугодного им лица и даже не против Кабинета, а против все­го нового режима, в том числе, конечно, и против Государственной Думы... Еще пол­тора года назад я говорил, что конституции грозит опасность вовсе не от Правитель­ства, как об этом кричали левые, а со стороны тех групп правых, которые объедини­лись в борьбе за свое существование. Таких групп я насчитываю три: во-первых, та придворная камарилья, которая обречена на полное ничегонеделание при новом ре­жиме, во-вторых, отставные бюрократы, оставшиеся не у дел, с водворением нового строя, и образовавшие правое крыло Государственного Совета, это средоточие реак­ции, и, в-третьих, реакционно настроенная помещичья часть дворянства, объединив­шаяся в съездах <...>.

Но, конечно, личность и деятельность П. А. Столыпина стоят на первом мес­те... П. А. Столыпин, ценя в людях твердость, настойчивость, находчивость и стремле­ние в нужных случаях брать на себя ответственность, считает, что администратору, об­ладающему этими качествами, столь ценными во время подавления революции, многое можно простить во время успокоения. Но одного П. А. Столыпин не прощает никому, какой бы пост человек ни занимал и какие бы заслуги за ним ни числились,— воровст­ва, взяточничества, корысти... Тут он беспощаден. Когда начался грозный цикл сена­торских ревизий, всколыхнулось все темное царство взяточников, казнокрадов... Та­ким образом, к трем цитаделям реакции прибавился огромный круг лиц, что называет­ся, с большим весом, имеющих „зуб" на П. А. Столыпина... Неужели ничтожный по су­ществу вопрос о морских штатах действительно в глазах правых имел такое значение? Конечно же, нет, штаты — только повод, к которому придрались. Ведь полтора года молчали. А тут вдруг отдан был приказ по всей линии — идти на Премьера. Объясняет­ся поведение правых просто: пока П. А. Столыпин вел борьбу с революцией, правые могли жить спокойно. Но вот революция подавлена, нельзя больше сомневаться в том, что наступило, наконец, успокоение. Вслед за успокоением наступила пора ликвидации всех чрезвычайных средств борьбы с врагами порядка, а затем наступила эра реформ и утверждения дарованного России нового строя. Правые отлично поняли, что их тор­жеству наступил конец. Проведение в жизнь реформ грозит смести их со всеми их при­вилегиями... Понятно, что без упорной борьбы они уступить своих позиций не желают <...>» [42, с. 240-242].

Как верно замечено, «высокие жизненные типы познаются в дни тяжких жи­тейских испытаний» [70, с. 20]. По ряду свидетельств, возвратившись из Крыма, Столы­пин беседовал с близкими ему политическими деятелями по поводу своей возможной от­ставки. «Эти беседы поражали всех своей спокойной величавостью. Ни капли горечи, ни слова недовольства, жалоб,— только будущее великой державы занимало его, владело его думами, сердечным настроением.

В этих беседах, как нигде, выступали возвышенные, благороднейшие стороны его души: ни слова о себе, о своих несбывшихся ожиданиях и планах. Только одно — не­ясное будущее русской жизни — волновало его. Как ни странно, лишь немногие понима­ли тогда, что уход подобных людей — не случайный кризис в бюрократическом механиз­ме, а событие исторической важности, надлом огромной руководящей силы, творившей эпоху в истории русской жизни» [70, с. 20].

Между тем 25 апреля Столыпин получает от Николая IIписьмо с отказом утвер­дить проект. Одновременно он категорически против отставки премьера:

«О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не заграницей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-нибудь отставке» [46, с. 161].

КОНЕЦ ПРОТИВОСТОЯНИЮ был положен самим НиколаемII, видимо, уже осознавшим главные мотивы травли Столыпина, увидевшим опасность создавшего­ся положения и предложившим достойный для обеих сторон — монарха и премьера — вы­ход из кризиса. Данный 27 апреля 1909 года Высочайший рескрипт, по сути, передавал спорный вопрос на волю Столыпина:

«Петр Аркадьевич!

Не признав возможным утвердить законопроект о штате морского генерально­го штаба, поручаю вам, совместно с министрами военным и морским, в месячный срок, выработать в пределах, указанных Государственными основными Законами, правила о том, какие из законодательных дел по военному и морскому ведомствам подлежат непо­средственному Моему разрешению в предначертанном статьею 96 сих Законов порядке и какие из означенных дел должны восходить ко Мне на утверждение в общем законода­тельном порядке.

Таковые правила, по обсуждении их в Совете Министров, имеют быть Мне представлены и, по одобрении их Мною, преподаны к неуклонному исполнению.

Вся деятельность состоящего под председательством вашим Совета Министров, заслуживающая полного Моего одобрения и направленная к укреплению основных начал незыблемо установленного Мною государственного строя, служит Мне ручательством ус­пешного выполнения вами и настоящего поручения, согласно Моим предуказаниям.

Пребываю к вам неизменно благосклонный» [42, с. 242—243].

В конце концов Закон о штатах морского штаба — важный для будущего Русско­го Флота — был утвержден, а Столыпин остался главой кабинета правительства. Уместно напомнить, что, рискуя своим положением, Столыпин прежде всего думал о главном — о необходимости скорейшего восстановления Военного Флота России, которая не могла состязаться с другими морскими державами. Достаточно сказать, что затраты Германии, США, Англии на военно-морской флот в 1909 году превосходили соответственно в 2; 2,9 и 3,5 раза расходы России на те же цели.

Но этот шаг с подачей в отставку стоил П. А. Столыпину многого. Вне всякого сомнения, самодержец был уязвлен. Потерпевшая поражение крайняя оппозиция спра­ва отступила и затаилась.

Весной 1909 года продолжалось обсуждение земельного законопроекта (Закона 9 ноября) в Государственной Думе, где каждая его статья была подвергнута жестокой критике оппозиции. Наконец, 24 апреля 1909 года «столыпинский закон» был принят большинством Думы, при противостоянии социал-демократов, «трудовиков», кадетов и части «правых». Теперь его ждало обсуждение в Государственном Совете.

ВЕСНА 1909 ГОДА отмечена также еще одним значительным в жизни России событием — изданием оригинального сборника «Вехи». Его авторы, в большинстве ли­шенные партийной предвзятости, подвергли обстоятельной ревизии традиционные взгляды русской интеллигенции, позиция которой довела общество до смуты и револю­ции. Например, Николай Бердяев писал, что «<...> интеллигенцию не интересует во­прос, истинна или ложна, например, теория знания Маха, ее интересует лишь то, благо­приятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам проле­тариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные

идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам <...>.

С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к исти­не... Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича „долой самодержавие!"...

Истинной у нас называлась та философия, которая помогала бороться с само­державием во имя социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное исповедание такой „истинной" философии...

Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому, что она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское со­держание великой русской литературы <...>» [74, с. 6—8, 17].

Отметив, что по указанным выше причинам русская интеллигенция не приня­ла целого ряда выдающихся европейских (Кант, Гегель) и отечественных (Лопатин, Н. Лосский, Владимир Соловьев, кн. С. Трубецкой, Чичерин) мыслителей, Бердяев, в част­ности, пишет:

«<...> Величайшим русским метафизиком был, конечно, Достоевский, но его метафизика была совсем не по плечу широким слоям русской интеллигенции, он подо­зревался во всякого рода „реакционностях", да и действительно давал к этому повод. С грустью нужно сказать, что метафизический дух великих русских писателей и не почуя­ла себе родным русская интеллигенция, настроенная позитивно <...>» [74, с. 17].

Говоря о том, что «застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, по­работило ее не только внешне, но и внутренне» [74, с. 22], Бердяев вместе с тем заверша­ет свое предисловие следующим приговором:

«<...> Но недостойно свободных существ во всем всегда винить внешние силы и их виной оправдывать. Виновата и сама интеллигенция: атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умер­твила в себе инстинкт истины. Только сознание виновности нашей умопостигаемой воли может привести нас к новой жизни. Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа интеллигенции» [74, с. 22].

Остальные авторы сборника (С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве, С. Л. Франк), в целом разделяя позицию Бердяева, ис­следовали различные аспекты российской общественной жизни, критически отзываясь о различных ее сторонах. Интересно, что, по сути, авторы представляли собой всю па­литру общественных умонастроений России: например, марксист Струве, кадет Изгоев и т. д. Сборник, ставший популярным в среде российской интеллигенции, совершил по­ворот в общественном настроении, отвратил ее часть от противостояния власти и на­строил на сотрудничество с ней. «Вехи» прямо или косвенно поддерживали принципы, подходы Столыпина к переустройству и обновлению российского общества, а потому вызвали резкую критику левых.

В МАЕ 1909 ГОДА в высших государственных сферах начинает обсуждаться на­циональный вопрос, обострившийся ранее в общественной жизни. Русские литераторы, мыслители, общественные деятели с тревогой пишут об «оброссиивании» русских, утра­те ими национального лика, засилии нерусских деятелей в национальной культуре. По-

добные процессы наблюдаются в других сферах государственной жизни, особенно в тор­говле, финансах, нефтедобыче. Схожие обстоятельства определились в политике, осо­бенно, в Западном крае, где при подавляющем преимуществе русского населения в Госу­дарственный Совет избирались только поляки, численность которых едва достигала 3 процентов. Киевский профессор Д. И. Пихно обозначает эту проблему: вносит законо­проект о реформе выборов в Государственный Совет от Западного края. Речь, таким об­разом, стояла о выборных куриях, значение которых верно оценил и Столыпин. На по­вестку выносился, по сути, первейший для государства вопрос: может ли Империя, тыся­челетия собиравшая вместе народы Европы и Азии, поступиться своей целостностью и жизнеспособностью ради удовлетворения разрушительных центробежных стремлений и узконациональных инстинктов. К сожалению, осмысление значения этой проблемы было доступно не всем: даже в Государственном Совете влиятельные сановники выступи­ли против проекта Пихно. Возможно, Совет находился под гипнозом идеи о равенстве племен и народов перед русским Царем, возможно, дело было в другом: подход Столыпи­на и Пихно опротестовывал привилегии дворянской бюрократии — российского правя­щего сословия в пользу «низов». Например, в Западном крае пришлось бы пожертвовать польской аристократией ради избрания в Государственный Совет русских депутатов, цензовый уровень которых был значительно ниже.

Примечательно, что премьер в своих устремлениях опирался на поддержку об­щественных кругов Западного края. Например, еще в начале апреля 1909 года «состоя­лось собрание представителей православных братств Гродненской губернии... и мест­ных помещиков по вопросу об увеличении квоты представительства в Думе от русского (православного) населения 9-ти западных губерний. С этой целью решением общего со­брания была избрана депутация для поездки в Царское село в составе епископа Михаила, протоиерея Иоанна Корчинского, помещика Д. А. Орлова и депутата Думы В. К. Тычи-нина. Такие же депутации были созданы и в остальных белорусских губерниях» [109, с. 20]. В конце апреля депутаты отбывают в Петербург, где принимают участие в совме­стном предвыборном собрании, на котором обсуждают насущный вопрос. А 26 апреля де­путации от Гродненской и Минской губерний принимаются в Елагинском дворце пре­мьер-министром Столыпиным, который в своем выступлении перед избранниками гу­бернии обещает доложить Императору «о их желании выразить ему свои чувства» [109, с. 20]. Был составлен текст челобитной на имя Николая II, впоследствии при содействии Столыпина врученной Императору в Царском Селе. После обращения к Императору ар­хиепископа Виленского Никандра с приготовленной речью Самодержец ответил:

«Я был рад принять сегодня у себя представителей северо-западных и юго-за­падных губерний. Благодарю Вас искренне, а в Вашем лице все население Края за его лю­бовь и преданность Престолу и Отечеству. Я приложу все заботы и меры, от меня зави­сящие, для удовлетворения вашего ходатайства» [109, с. 20].

Затем депутация снова побывала у Столыпина на Елагинском острове. Премьер поздравил ее членов и выразил благодарность за содействие в важном государственном деле. В ответ депутация поблагодарила главу правительства «за твердую политику в отно­шении русского населения Западного края» [109, с. 20].

В конце концов премьер-министр, ощущая свою правоту и поддержку, несмот­ря на возможное противостояние, 8 мая 1909 года выступает перед высшей палатой страны по поводу Закона о выборах членов Государственного Совета от девяти За­падных губерний. Заявление П. А. Столыпина, сделанное членам верхней палаты после доклада действительного статского советника Д. И. Пихно, было вызвано необходимо­стью разъяснений о порядке пересмотра действующего закона о выборах, признанного несовершенным, и намерением правительства внести в Госдуму «законопроект о

продолжении полномочий теперешних членов Государственного совета от западных губерний на одну сессию или, говоря точнее, на один год, во время которого новый выборный за­конопроект может быть рассмотрен детально и спокойно» [57, с. 208].

Таким образом, решение обозначенной выше проблемы выносилось на обсуж­дение Думы. Между тем точка зрения, занятая в этом важнейшем вопросе Столыпиным, давала оппозиции основания для самых разных упреков: от имперских амбиций до шови­низма и национализма.

В мае 1909 года П. А. Столыпин изучает вероисповедный вопрос. В записке Гурлянду он вопрошает:

«В какие годы и сколько времени продолжалось заведывание Синодом делами католического, протестантского, еврейского и др. вероисповеданий и точна ли эта справка?

П. С.

Дайте мне также справку про положение патриарха в московский период (его приходы, суды, темницы).

Собирали ли хоть один поместный собор со времени учреждения Св. Синода?»

[131, Д. 79].

Следующая записка члену Совета министра Гурлянду следует 22 мая:

«В старообр. комиссии явилась, кажется, мысль предоставить право юридиче­ского лица не приходу, а молитвенному дому. Мне представляется это юридическим аб­сурдом. Представьте мне по этому поводу свои соображения.

Относительно метрополии надо иметь в виду, что по проекту она представлена наставниками лишь в общинах, а старообрядцы вне общин должны (далее неразборчиво, видимо, „представить".— Г. С.) метрики в городские и общественные учреждения.

Представьте мне также соображения по следующему вопросу: ...при переходе из одного вероисповедания в другое говорится о „разрешении" такого перехода, против­ники проекта заявляют, что можно говорить лишь о снятии кары и репрессий, но не о „разрешении". Не выйдет ли при этой (второй) постановке путаницы в дальнейших гражданских правах лиц, перешедших из православия при попустительстве лишь, но без разрешения государства?

П. С.» [131, Д. 79].

22 мая того же года П. А. Столыпин выступает перед Государственной Ду­мой сречью о вероисповедных законопроектах и о взгляде правительства на свобо­ду вероисповедания. Излагая позицию правительства по данному вопросу, он отмечает, что «<...> на правительство, на законодательные учреждения легла обязанность пере­смотреть нормы, регулирующие в настоящее время вступление в вероисповедание и вы­ход из него, регулирующие вероисповедную проповедь, регулирующие способ осуществ­ления вероисповедания, наконец, устанавливающие те или другие политические или гражданские ограничения, вытекающие из вероисповедного состояния», и далее ставит вопрос: «...какое же участие в установлении нового вероисповедного порядка в стране должна принимать церковь господствующая, Православная церковь? <...>» [57, с. 210].

После краткого экскурса в историю церкви в России П. А. Столыпин подводит к мысли о том, что «естественное развитие взаимоотношений церкви и государства по­вело к полной самостоятельности церкви в вопросах догмата, в вопросах канонических,

к нестеснению церкви государством в области церковного законодательства, ведающего церковное устроение и церковное управление, и к оставлению за собой государством полной свободы в деле определения отношений церкви к государству» [57, с. 212].

Обращаясь далее к авторитету науки, Петр Аркадьевич приводит точку зрения известного ученого Чичерина на принципиальный момент: «чем выше политическое по­ложение церкви в государстве, чем теснее она входит в область государственного орга­низма, тем значительнее должны быть и права государства» [127, с. 212]. Отсюда, как считает докладчик, следует вывод о том, что «отказ государства от церковно-гражданско-го законодательства — перенесение его всецело в область ведения церкви — повел бы к разрыву той вековой связи, которая существует между государством и церковью, той свя­зи, в которой государство черпает силу духа, а церковь черпает крепость, той связи, ко­торая дала жизнь нашему государству и принесла ей неоценимые услуги» [57, с. 212].

Высказываясь в пользу сохранения установившихся ранее отношений между го­сударством и Православной церковью, далее П. А. Столыпин остановился на ряде вопро­сов, касающихся свободы вероисповедания,— вопросов, которые вызвали споры и не бы­ли разрешены думской комиссией. Выступая здесь против опасного «торжества теории» и предлагая сделать «уступку народному духу и народным традициям», он ссылается на традиции и опыт других государств — Австрии, Швейцарии, прусское законодательство. После такой основательной подготовки он ставит перед публикой резонный вопрос: «<...> если в других странах, более нашей индифферентных в религиозных вопросах, те­ория свободы совести делает уступки народному духу, народным верованиям, народным традициям,— у нас наш народный дух должен быть принесен в жертву сухой, непонятной народу теории? Неужели, господа, для того, чтобы дать нескольким десяткам лиц, уже безнаказанно отпавшим от христианства, почитаемых церковью заблудшими, дать им возможность открыто порвать с церковью, неужели для этого необходимо вписать в скрижали нашего законодательства начало, равнозначащее в глазах обывателей уравне­нию православных христиан с нехристианами? Неужели в нашем строго православном христианстве отпадает один из главнейших признаков государства христианского? На­род наш усерден к церкви и веротерпим, но веротерпимость не есть еще равнодушие» [57, с. 217-218].

Предлагая в этом непростом деле, в «деле совести... подняться в область духа» [57, с. 218] и отрешиться от политических соображений, он призывает преобразовывать «быт сообразно новым началам, не нанося ущерба жизненной основе нашего государст­ва, душе народной, объединившей и объединяющей миллионы русских» [57, с. 218].

В заключение он обращается к лучшим чувствам людей, собравшихся в Государ­ственной Думе:

«Вы все, господа, и верующие, и неверующие, бывали в нашей захолустной де­ревне, бывали в деревенской церкви. Вы видели, как истово молится наш русский народ, вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздающиеся в церкви слова для этого молящегося люда — слова божест-венные. И народ, ищущий утешений в молитве, поймет, конечно, что за веру, за молитву каждого по своему обряду закон не карает. Но тот же народ, господа, не уразумеет зако­на, закона чисто вывесочного характера, который провозгласит, что православие, хри­стианство уравнивается с язычеством, еврейством, магометанством. (Голоса справа, пра­вильно! рукоплескания справа и в центре.)

Господа, наша задача состоит не в том, чтобы приспособить православие к от­влеченной теории свободы совести, а в том, чтобы зажечь светоч вероисповедной свобо­ды совести в пределах нашего русского православного государства. Не отягощайте же. господа, наш законопроект чужим, непонятным народу привеском. Помните, что веро-

исповедный закон будет действовать в русском государстве и что утверждать его будет русский царь, который для с лишком ста миллионов людей был, есть и будет Царь Пра­вославный (Рукоплескания справа и в центре.)» [57, с. 218—219].

Говоря о религиозном аспекте государственной деятельности П. А. Столыпи­на, нельзя обойти стороной его отношения к миссии русской церкви среди нехристиан­ского населения. Будучи православным человеком, вера которого была глубоко укорене­на в его внутреннюю культуру, Столыпин, всемерно поддерживая интересы господству­ющей церкви России, вместе с тем лояльно относился к другим верам и религиозным обычаям. Так, например, еще в 1908 в Петербурге проповедником католицизма Жерча-ниновым была открыта домашняя церковь нового обряда. «В 1811 г. Жерчанинов имел в Петербурге уже большую церковь, в которой служил с особого разрешения председате­ля Совета министров П. А. Столыпина (Г. С.)» [49, с. 311] и которая была официально закрыта сразу (3.09.1911) после убийства премьера, хотя фактически богослужения в ней не прекращались.

Как и в случае с вышеупомянутым еврейским вопросом, Столыпин хорошо со­знавал опасности, ожидавшие государство при слишком жестком подходе к чрезвычайно чувствительной сфере национального самосознания, носителем которого прежде всего становится вера. Если на западе России особое внимание уделялось проблеме, исходя­щей от униатской церкви, то почти в самом ее центре, в Поволжье, и на востоке — поло­жению, связанному с мусульманством. Например, среди мусульман Поволжья, где «в ка­честве реакции на культурную и политическую экспансию русского населения медленно, но упорно развивалось национальное самосознание» [57, с. 208].

Россия дорожила добрыми отношениями с мусульманским населением государ­ства, особенно с татарами, ревностно относящимися к воинской службе, отличавшими­ся храбростью в военных походах и вместе с тем уклонявшимися от участия в смутах, вос­станиях, революционном движении. Однако указы Екатерины IIи ПавлаI, сделавшие ислам «почти привилегированной религией в стране» [57, с. 236], вносили трудности в решение такой проблемы внутренней политики государства, как растущее национальное самосознание татар с опорой на ислам.

«<...> В 1908 году в Святейший Синод поступило донесение Уфимского еписко­па Андрея Ухтомского, которое вызвало тревогу тем более, что было подтверждено съез­дом епископов в Казани в 1910 г. Андрей писал: „На наших глазах тихо, мирно, постепен­но, однако в то же время прочно и постоянно, происходит завоевание Казанского края и всего Поволжья магометанскими татарами. Если татаризация иноязычных народов пойдет дальше, если киргизы, башкиры, ногайцы и вотяки усилят татарскую народность и соединятся с нею, то в самом центре России возникнет страшный враг, который вме­сте с неспокойным Кавказом сможет в критические часы принести русским тяжелейшие беды". Под влиянием этой записки премьер-министр и министр внутренних дел России П. А. Столыпин созвал Особое совещание по выработке мер для противодействия тата­ро-мусульманскому влиянию в Приволжском крае. Это совещание, состоявшееся в Пе­тербурге, насчитало 18 млн. мусульман в России и решило прибегнуть к следующим ме­рам: 1) всесторонней поддержке православной миссии; 2) расширению сети русских школ для инородцев; 3) проверке правового положения татар-мусульман и усилению пра­вительственного надзора. Миссионерские центры сообщили совещанию тревожные факты: в 1905—1910 гг. примерно 38 000 татар отпали от христианства, в 1908 г. были крещены 8000 татар, а в 1909 всего лишь 240; общее число новокрещеных инородцев в приволжских епархиях за 1905—1910 гг. составило около 49000 <...>» [57, с. 237—238].

Вот почему позже в секретном письме обер-прокурору Святейшего Синода П. А. Столыпин писал:

«<...> Для народа христианского столкновение с мусульманским миром знамену­ет не религиозную борьбу, а борьбу государственную, культурную. Этим объясняется тот успех, который получила за последнее время панисламская пропаганда, успех, который у нас в России имеет особо важное значение... Нельзя не иметь в виду, что почти вся мно­гомиллионная масса русского мусульманства охватывает многочисленные народности, принадлежащие, за немногими исключениями, одному тюркскому племени, говорящему хотя и на разных наречиях, но на одном языке. Нельзя далее упустить из виду и того, что наше пятнадцатимиллионное мусульманство населяет, живя почти в одном месте, гро­мадные пространства, имеющие свои, далеко не забытые, исторические и культурные традиции... Очевидно, что при таком положении мусульманский вопрос в России не мо­жет не считаться грозным... Государство наше, действовавшее во все времена в тесном единении с Церковью, и в данном случае не может и не должно обособляться от нее. По­этому, по моему убеждению, работа правительства в Поволжье, и в частности в Казан­ском крае, должна прежде всего идти рука об руку с православной Церковью. Только в этом случае можно рассчитывать на вящий успех» [57, с. 209—210].

30 МАЯ 1909 ГОДА на заседании вГосударственной Думе обсуждался законо­проект об отсрочке выборов и о продлении полномочий членов Государственного Совета от 9 западных губерний. Внесенный министром внутренних дел законопроект соответствующей комиссией было предложено отклонить — под предлогом того, что «продление полномочий избранных от населения вообще принципиально неправиль­но», и потому, что в том «не усматривалось никакой государственной необходимости» [42, с. 257],— в расчете на скорое введение в Западном крае земских учреждений и выбо­ры от губернских земских собраний.

Однако П. А. Столыпин был не согласен с этим подходом. Во-первых, для уясне­ния значения этого дела он выявляет в нем главные положения и прежде всего вновь об­ращает внимание членов Думы на потрясающий факт: «в западных губерниях из всего на­селения поляков всего только 4%, а действительность показывает, что от девяти запад­ных губерний все девять членов Государственного совета — поляки» [57, с. 220].

Убеждая в несправедливости такого положения, он указывает на ошибку, коре­нящуюся во взглядах своих оппонентов, обращая внимание на то, что избранник в запад­ных областях является не представителем интересов всего населения, а защитником ин­тересов крупных землевладельцев, среди которых подавляющее большинство поляки. Подчеркивая далее, что «вследствие неправильного построения самого закона, в состав выборщиков входят только высшие слои населения, т. е. слои наносные, которые часто отсутствуют и тесно с землей не связаны» [57, с. 222], он со ссылкой на зарубежный и российский опыт отстаивает законность и целесообразность временного продления полномочий для спокойного и осмысленного определения нового справедливого поряд­ка. Столыпин также настаивает на важности установления годичного срока продления полномочий, без чего, по его мнению, «дело застрянет, дело завязнет». Указывая на не­которые перипетии этого дела, он уведомляет о поддержке правительством предложе­ний Государственного Совета и Государственной Думы о скорейшем распространении земского положения на западные губернии. Поддерживая более демократичный меха­низм, обеспечивающий национальные интересы России, он говорил:

«<...> Движимые необходимостью закончить дело в течение года, мы, господа, дружными усилиями, несомненно, проведем в течение этого срока новый законопроект о введении земства в Западном крае, законопроект немаловажный, который не может не вне­сти умиротворения в местную работу. Я прошу вас, господа, об этом ввиду восстановления справедливости по отношению к 15-миллионному русскому населению в Западном крае.

Не ненависть, не желание нанести полякам напрасное оскорбление руководит правительством — это было бы не только не великодушно, это было бы не государствен­но. Правительством руководит сознание, которое должно всегда и впредь руково­дить всяким русским правительством, сознание необходимости прислушиваться к справедливым требованиям природного русского населения окраин и, если эти тре­бования обоснованы, поддерживать их всею силою правительственного авторитета (Г. С.) (Рукоплескания справа и в центре.)» [57, с. 225].

После этих слов Столыпина депутат от Харьковской губернии Н. Н. Антонов выступил с заявлением от фракции «17 октября», касающимся порядка выборов в Госсо­вет. Глава правительства, снова затем взявший слово, с «одной оговоркой» на это пред­ложение октябристов от лица правительства выразил свое согласие.

Предвосхищая новые споры о положении русских в Западном крае, Столыпин ищет специалистов, которые могут обстоятельно исследовать этот вопрос. Поручение найти таковых передается Гурлянду, который, однако, вскоре уведомляет, что единст­венный кандидат по вопросу землевладения в Западном крае профессор Липинский «ук­лоняется от каких-либо более или менее ответственных работ». Гурлянд лично принима­ется за собирание и изучение материалов, уведомляя о содержании предполагаемых глав а также о том, что «работа может быть исполнена в кратчайший срок» [131, Д. 78].

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ переговоры на уровне послов Германии и России, которые велись с мая 1909 года, оказались непродуктивными и было решено их продолжить на очередном свидании германского Кайзера с Царем. Однако «с русской стороны встречу царя с Кайзером предполагалось немедленно дополнить его встречами с английским ко­ролем и французским президентом. Это должно было устранить опасения в России и за границей относительно возможности коренной смены курса внешней политики русско­го правительства и в то же время помочь использовать благоприятный момент, чтобы под страхом сближения с Германией выторговать у Англии и Франции определенные ус­тупки» [3, с. 304].

4 июня 1909 года Вильгельм IIвстречается с НиколаемIIв финских шхерах. Канцлер Германии Бюлов пытается договориться с премьером Столыпиным (фото 47) по ключевому вопросу — достижению «австро-германо-русского соглашения по балкан­ским делам с обещанием приостановки австрийской экспансии на Балканах и герман­ской экспансии в русской сфере влияния на севере Персии, а также с обещанием содей­ствия в вопросе о Проливах — и все это за обязательство России не примыкать к антигер­манской коалиции Англии и Франции, оставаясь по меньшей мере на позиции нейтрали­тета в случае англо-германской войны» [3, с. 307].

Переговоры по этому главному пункту результатов не дали: Столыпин не хотел делать поспешных шагов с непредсказуемыми последствиями.

Однако Вильгельм IIостался чрезвычайно доволен личной беседой с П. А. Сто­лыпиным, которая произошла во время завтрака на яхте «Штандарт». По некоторым свидетельствам, Император Германии ВильгельмIIдавно желал познакомиться со зна­менитым русским премьером, который, однако, уклонялся от встречи. Стремление Виль­гельмаIIукрепилось после благополучного разрешения спорного вопроса о Боснии и Герцеговине, когда, благодаря ясной и твердой позиции российского главы правитель­ства, наша страна воздержалась от силового решения этой проблемы.

Во время завтрака на императорской яхте Петр Аркадьевич располагался по правую руку от высокого гостя. Между ними состоялась обстоятельная беседа, от кото­рой Вильгельм IIостался в восторге. После завтрака он сказал генерал-адъютанту Тати­щеву, что «если бы у него был такой Министр, как Столыпин, то Германия поднялась бы

Фото 47. П.А. Столыпин и А.П. Фото 48. П.А. Столыпин на Высочайшем завтраке на

Извольский на «Штандарте», в «Штандарте», в финских шхерах, разговаривает с

Финских шхерах, в июне 1909 г. германским императором Вильгельмом II, сидевшим

(со снимка государыни на правой стороне от государыни императрицы,

Императрицы Александры 4 июня 1909 г.

Федоровны)

на величайшую высоту» [16, с. 193]. А суть разговора донесли до нашего времени воспо­минания секретаря премьер-министра — А. В. Зеньковского:

«Летом 1938 г. Великий Князь Дмитрий Павлович передал мне чрезвычайно интересный разговор его в мае 1938 г. с бывшим Германским Императором Вильгель­мом II-м. В разговоре с Великим Князем, делясь грустными воспоминаниями о всех тех причинах, которые привели после тяжелой войны 1914—1918 гг. к крушению трех вели­чайших Монархических Государств, ВильгельмII-й, в конце разговора, коснулся памяти покойного Столыпина. Бывший Германский Император сказал тогда Великому Князю: „Вот прошло уже почти 20 лет с того момента, как я вынужден был отказаться от престо­ла. За все годы своего царствования и все эти 20 лет я внимательно слежу за всеми меж­дународными событиями и за всеми теми государственными деятелями, что были на про­тяжении столь продолжительного времени у власти. Но государственного деятеля, тако­го исключительно дальновидного, такого преданного, как своему Монарху, своей роди­не, так и искреннему стремлению мира в мире, как был покойный Столыпин, я еще за все свои годы не мог встретить равного ему. Бисмарк был бесспорно величайшим государст­венным деятелем и преданным престолу и своей родине, но вне всякого сомнения, что Столыпин был во всех отношениях значительно дальновиднее и выше Бисмарка". Пере­давая свой разговор со Столыпиным Великому Князю Дмитрию Павловичу, Виль­гельмII-й вспомнил также, как был прав Столыпин в 1909 г., во время свидания в Бьерке с Государем, предупреждая его о недопустимости войны между Россией и Германией, и если не дай Бог случится такое несчастие, то все враги монархического государственно­го строя, воспользовавшись неизбежными экономическими осложнениями во время войны, примут все меры к тому, чтобы добиться революции» [16, с. 193—194].

На имеющемся в нашем распоряжении снимке (фото 48) хорошо запечатлен этот интересный момент: высокий гость, подавшийся к собеседнику, и невозмутимый

Фото 49. П.А. Столыпин в Полтаве во время прибытия Государя Императора

на торжества 200-летия Полтавской победы, 26 июня 1909 г.

Столыпин. Видна здесь и Александра Федоровна, занимавшая место напротив Нико­лая II, и по другую сторону от своего венценосного родственника ВильгельмаII, кото­рый, увлеченный разговором с русским премьером, совершенно забыл об Императрице. По слухам, она, и без того не питая симпатий к Германскому Императору, была раздра­жена на него за допущенную бесцеремонность. Возможно, обостренное внимание гостя к П. А. Столыпину, в ущерб всем остальным, затронуло тогда самолюбие и других высо­чайших особ...

В КОНЦЕ ИЮНЯ того же 1909 года премьер-министр сопровождает Импера­тора НиколаяIIв поездке в Полтаву по случаю торжественного празднования 200-летия Полтавской победы. Это празднество, по сути, вылилось в демонстрацию восстанавлива­ющегося могущества русской державы, подданные которой с прежним восторгом встре­чали своего императора и главу правительства. Прилагаемые снимки (фото 49—53) вос­создают пышную атмосферу полтавских торжеств: встречу гостей на вокзале, шествие на молебен в Сампсониевской церкви, на поле Полтавской битвы для совершения панихи­ды, крестный ход, посещение братской могилы.

Примечательно, что в этот период П. А. Столыпин в нарушение церемониаль­ной части привозит Императора в специально построенный лагерь, где разместились со­званные на полтавские торжества волостные старшины из соседних губерний. Государь очутился в замечательной атмосфере, обошел всех собравшихся, и к неудовольствию своего сановного окружения беседовал с мужиками около двух часов.

В последние июньские дни состоялось и посещение Российским Императором Киева, где его также сопровождал П. А. Столыпин.

Фото 50. П.А. Столыпин среди прибывших к молебствию

в Высочайшем присутствии в Полтаве, 27 июня 1909 г.

Фото 51. П.А. Столыпин в крестном ходе в Полтаве

в высочайшем присутствии, 27 июня 1909 г.

Фото 52. П.А. Столыпин в Полтаве, 27 июня 1909 г., в Высочайшем присутствии,

в шествии на поле Полтавской битвы для совершения панихиды,

после службы в Сампсониевской церкви

Фото 53. П.А. Столыпин среди других лиц на полтавских торжествах,

25. июня 1909 г., перед оградой братской могилы

Приблизительно к этому времени относится описанный Герасимовым эпизод, свидетельствующий об охлаждении Николая IIк Столыпину, выразившемся в раздра­женном ответе на заверение последнего в том, что поездка в Полтаву на намечавшиеся торжества для Царя безопасна, потому как революция подавлена. Ответ НиколаяIIдля верного слуги, укротившего русскую смуту, был неожидан:

«Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспоряд­ки, но это не революция... Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у вла­сти стояли люди более энергичные и смелые...» [46, с. 157]

Эта фраза говорила о многом, она была предвестником новой фазы отношений монарха и премьер-министра успокоенной страны. Давала себя знать неприязнь к Сто­лыпину крайне правых, которые давно вели кампанию против него. В страстных обличе­ниях иеромонаха Илиодора Столыпин обвинялся в измене: «<...> Более подходящим бу­дет признать, что слова „Не запугаете!" были сказаны не по адресу крамольников, а по ад­ресу черносотенцев, которым Столыпин, действительно, сделал много зла <...>.

Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину, Церковь и Трон Самодерж­ца великого самому народу! <...>» [46, с. 114].

В этой консервативной среде гнездилась идея о том, что реформы Столыпина выгодны «только жидомасонам, стремящимся поколебать российский государственный строй» [46, с. 159]. Лояльное отношение премьер-министра к Государственной Думе, в которой находилось немало представителей оппозиции, было одним из аргументов в пользу этого утверждения. Его сторонники не раз представляли Николаю IIтелеграммы из отделений Союза Русского народа с жесткой критикой в адрес Столыпина. Царь пере­давал их премьеру без комментариев. В конце концов Столыпину пришлось подготовить монарху справку об организации этого союза на местах. «Численность отделов СРН обычно не превышала десятка—двух человек, а их руководители — в большинстве люди ущербной нравственности, некоторые состояли под судом и следствием» [46, с. 159]. Давление царя прекратилось, но противоречия сохранились и крепли...

ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ в С.-Петербург П. А. Столыпин вместе с главноуп­равляющим землеустройством и земледелием прибыл в Екатеринослав, откуда выехал в Новомосковский уезд для знакомства с результатом землеустроительных работ на бан­ковских, казенных и надельных землях. 30 июня прибывшими были осмотрены хутора и отруба, а также хозяйственные и жилые постройки возле села Попасное. Выяснялись способы ведения хозяйства и планы хуторян. Во время объезда с одной из высот откры­валась площадь свыше 50 квадратных верст, сплошь покрытая хуторами, а всего лишь два года назад представлявшая открытую степь. Как показали результаты осмотра, «<...> раз­меры хуторов на надельных и распроданных банковских и казенных землях в большин­стве случаев не превышали 8 десятин. Покупщики — исключительно малоземельные и безземельные крестьяне окрестных селений — успешно справляются с трудностями уст­ройства новых хозяйств, жизнеспособность которых не вызывает сомнений. В полевод­стве заметно стремление к улучшению культуры введением в севооборот пропашных рас­тений и корнеплодов. В жилых постройках видно желание устроиться чисто и домовито. Хозяйственные строения в порядке. Живой и мертвый инвентарь во многих хозяйствах заведен полностью, хотя домообзаводственные ссуды были выданы в весьма незначи­тельном размере. Все хутора, даже на высоких местах, достаточно обеспечены водою из колодцев. Настроение хуторян бодрое, у некоторых даже приподнятое, как результат до­стигнутого или близкого успеха... Были осмотрены отрубные хозяйства. Стремление приблизиться к своей пашне побуждает некоторых владельцев отрубов переносить на

них усадьбы <...>» [42, с. 267]. После этого обстоятельного осмотра глава правительства провел ревизию Попасновского волостного управления, встречался с должностными ли­цами и крестьянскими сходами в селениях Попасном и Вязовке.

Следующий адрес пристального интереса Столыпина — станция Змеевка Ор­ловской губернии, где в течение 2 июля он также знакомился с результатами развер-стания земель на отруба и хутора. Здесь при «известных трудностях водоснабжения ху­торских участков, образуемых на возвышенных междуречных пространствах, и в виду общинного характера землепользования» еще в большей степени чем в Екатеринос-лавской губернии наблюдалось «стремление владельцев отрубов переносить на них свои строения и обращать таким образом хозяйство в хуторское». Было отмечено, что «общее число хуторов доходит в этой местности до 300, размер каждого от 8 до 10 де­сятин. Большая часть хуторов расположена на возвышенной степи, колодцы повсюду неглубоки, но вода обильна. В систему полеводства хуторяне ввели уже несомненные улучшения. На всех участках значительные посевы вики, клевера и корнеплодов. По­стройки возведены прочно, но, по чистоте, жилые помещения уступают усадьбам ху­торян Екатеринославской губернии. У хуторян, в общем, заметна уверенность в своих силах» [42, с. 268].

Высокие проверяющие посетили также земскую сельскохозяйственную школу, стрелецкое сельское общество, после чего П. А. Столыпин провел также ревизию мест­ного волостного правления. Вечером того же дня Председатель Совета Министров вме­сте с главноуправляющим землеустройством и земледелием посетили дворянское собра­ние, где беседовали с представителями местного дворянства.

3 июля, сразу по возвращении в С.-Петербург, прямо с Николаевского вокзала он отправился в Петергоф на «Высочайший обед в честь Датской Королевской четы» [42, с. 269].

На внешнеполитической арене помимо вышеописанной встречи монархов в финских шхерах в последующем, в июле-августе 1909 года, состоялись свидания Нико­лая IIс французским президентом и английским королем, закончившиеся по сути бес­плодно. Англия была категорически против использования Россией Средиземномор­ских проливов, отвергая таким образом реальную возможность для сближения стран. Между тем это привело к обострению в России борьбы внутренних прогермански и про-английски настроенных сил.

Летом 1909 года П. А. Столыпин предпринял решительные действия по устрой­ству канализации в Петербурге. Для соответствующих объяснений был приглашен ис­полняющий обязанности городского головы. Личное вмешательство председателя пра­вительства в дела городского хозяйства было вызвано опасностью эпидемии в столице и необходимостью очищения невской воды. После заседания Совета Министров под лич­ным руководством П. А. Столыпина было опубликовано «Правительственное сообще­ние», в котором говорилось о специальном эксперименте, подтвердившем смешение сточных и водозаборных вод Петербурга, что представляло опасность для здоровья го­рожан в связи с возможностью распространения эпидемий. Указывалось на позицию, за­нятую городской думой, которая отвергла предложение авторитетных специалистов по срочному устройству коллектора со сбросом сточных вод ниже водозабора по течению реки. Привлекает внимание следующий абзац этого сообщения:

«Дальнейший ход дела определился пунктом д. 15 Высочайше утвержденных правил, устанавливающим, что, в случаях несогласия или промедления со стороны вла­дельца устранить обнаруженные санитарные упущения, санитарно-исполнительная ко­миссия делает распоряжение о производстве признанных необходимыми работ — свои­ми силами за счет виновных».

В резюмирующей части было сказано о решении предоставить «денежные сред­ства для быстрейшего окончания работ по отводу сточных вод в место, расположенное ниже водозаборного ковша по течению Невы» [42, с. 272].

ЛЕТОМ 1909 ГОДА в общественной и литературной жизни России происхо­дит событие: в С.-Петербурге появляется составленное по сообщениям прессы издание «ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТАМИНИСТРОВ ПЕТР АРКАДЬЕВИЧ СТОЛЫПИН». Порт­рет премьера предварял примечательный и справедливый доныне эпиграф:

«Великие слова „любовь к Отечеству" и „народная гордость" — забыты многи­ми... (Из грустных мыслей русского патриота)».

Составитель — «Е. В.» (Екатерина Васильевна Варпаховская), отмечая этим дай­джестом (новояз.— Г. С.) трехлетний период успешной деятельности П. А. Столыпина на посту Председателя Совета Министров, в частности, пишет:

«<...> Составитель сборника не может не отметить того установившегося мне­ния, что, при твердом мужестве и самоотверженной преданности гражданскому долгу, способных доходить до героизма, П. А. Столыпин, как выдающийся государственный де­ятель и просвещенный политик, экономист и юрист, обладает крупным административ­ным талантом и замечательно ясною меткостью в оценке событий и действительных нужд страны. Многократные выступления его, как Председателя Совета Министров, в Государственной Думе и Государственном Совете, в качестве защитника правительст­венных законопроектов, безусловно блестящи и обнаруживают в нем дарование истин­ного оратора. Речи его вдохновенны, всегда дельны, ясно представляют суть дела и кра­сиво произносятся. Притом, в них всегда чувствуется высокий подъем принципов нрав­ственности и правды. Ему, отличающемуся прямодушием, искренностью и гуманностью, неожиданно выпала тяжелая задача умиротворения смуты, вызванной так называемым освободительным движением,— и, как горячий приверженец законности, он сумел воз­вратить государственной власти поколебленный престиж. Достигнув этого, он стал с не­изменною твердостью работать над укладом наново государственного строя России — со­гласно началам свободы и порядка, возвещенным с высоты Престола. При П. А. Столы­пине явно укрепилась наконец общая вера во вступление страны на путь труда и прогрес­са. Он приложил все старания, чтобы внести в деятельность Совета Министров необхо­димое единодушие и таким образом направить государственную жизнь к широкому удов­летворению ее насущных нужд, в видах прочного преобразования Государства — для дальнейшего его развития и процветания» [42, с. 272].

Длительное время это и другие издания Варпаховской были, по сути, единст­венными трудами, включающими помимо речей Столыпина в Госдуме и Госсовете дру­гие документы и сведения, касавшиеся его многосторонней государственной деятельно­сти, а также личной жизни. К сожалению, в кратких биографических сведениях, приве­денных в завершающих главах первого издания книги, допущена одна незначительная неточность. Речь идет о выпавшем из этого списка краткосрочном периоде службы в Министерстве внутренних дел (20.10.1884—5.02.1886), куда сразу после окончания уни­верситетского курса был определен, согласно собственному прошению, молодой Петр Столыпин. Этот эпизод, видимо, выпавший из сообщений дореволюционной прессы, а следом из кратких биографических сведений Варпаховской, стал впоследствии причи­ной разночтений, допущенных авторами многочисленных отечественных и зарубеж­ных изданий.

Особого интереса в этом издании заслуживает предпоследняя глава «Как жи­вет и работает П. А. Столыпин.— Объезды столицы и ночные осмотры ночлежных домов», которую приводим здесь полностью.

«Небезынтересны также сведения об образе жизни П. А. Столыпина. В печати были помещены газетным сотрудником г. А. Потемкиным заметки о том, как живет и ра­ботает Председатель Совета Министров.

П. А. Столыпин — очень крепкого сложения и прекрасного здоровья. Работо­способность его удивительна. С самого раннего утра и до поздней ночи он работает, не признавая утомления.

На отдых и сон он уделяет едва ли более восьми часов в сутки. Все остальное время посвящено неустанному труду.

Вся семья П. А. Столыпиных встает очень рано. В начале восьмого министр уже на прогулке.

Затем он отправляется к себе в кабинет, знакомится с текущими делами, соб­ственноручно отмечая поручения подчиненным, и просматривает русские и ино­странные газеты, останавливаясь на статьях по вопросам внутренней и внешней поли­тики.

Помимо личного просмотра газет, П. А. Столыпин каждое утро пересматрива­ет вырезки из повременной прессы, составляемые для него по отделам. При этом на по­лях он делает отметки или тут же пишет о производстве расследования, если сообщает­ся что-нибудь о действиях администрации.

В половине десятого начинаются доклады высших чинов министерства внут­ренних дел, по расписанию, составляемому на каждый день недели.

В эти же часы производится прием лиц, явившихся по экстренному делу, а так­же членов Государственной Думы и Государственного Совета, желающих лично перего­ворить с Министром, который отличается редким качеством быстро схватывать мысль говорящего и, при огромной своей памяти, всегда находиться в курсе дела.

После завтрака П. А. Столыпин работает один, отрываясь от занятий только в случае какого-нибудь особенного визита.

Все дела и доклады Министр прочитывает лично, делая собственноручно от­метки и подробные наброски докладов.

Почерк у П. А. Столыпина твердый, отчетливый, все буквы выписываются, строчки ровные.

Наверху листа Министр надписывает инициалы и фамилию лица, которому да­ются инструкции. Потом следует изложение предначертаний. Внизу ставится подпись, состоящая из двух букв „П" и „С" — одна на другой, как бы в виде вензеля.

Покончив с проверкой докладов, П. А. Столыпин приступает к чтению новей­ших книг, посвященных вопросам науки государственного права.

На обязанности ближайших сотрудников Министра лежит ознакомление со всей вновь выходящей в свет литературой по этим вопросам в России и за границей. Книги с разметками представляются П. А. Столыпину, который и читает их в подлиннике, владея одинаково свободно английским, французским и немецким языками.

После четырех часов начинаются приемы лиц, являющихся по вызову или по личным делам. На больших приемах бывает до 60 человек всякого звания и разного об­щественного положения.

Со всеми Министр любезен и внимателен.

О чем бы ни шла речь, П. А. Столыпин говорит ровным голосом, хотя бы и был чем-нибудь недоволен или рассержен.

Случается Министру и гневаться. Тогда на щеках его появляются красные пят­на и глаза мечут молнии... Но голос его остается всегда ровным,— никто никогда не слы­хал не только крика, но и резкости в тоне.

После половины седьмого П. А. Столыпин принимает очень неохотно. Он гуля­ет с полчаса в саду, если живет на Елагинском острове, или же зимою — по залам Зимне­го Дворца, причем очень любит слушать пение птиц в знаменитом зимнем саду Дворца.

К обеду приглашаются родные Министра и его супруги.

Очень редко, раз в месяц, не больше, П. А. Столыпин обедает у кого-нибудь из родных или близких знакомых.

Точно так же редко Министр выезжает и с визитами, если не считать офици­альных визитов к высокопоставленным лицам и к послам иностранных государств.

В праздники программа дня изменяется очень мало: не бывает докладов чинов­ников министерства, но представляющиеся принимаются.

В восемь часов вечера начинаются заседания — или Совета Министров (не ме­нее двух раз в неделю), или чинов министерства внутренних дел, по текущим делам, или по вопросам законодательства.

Председательствует П. А. Столыпин всегда со спокойствием и предупредитель­ностью, сначала выслушивая мнения других и высказываясь только в конце прений.

Нередко по его приглашению присутствуют на заседаниях чины разных мини­стерств, вплоть до делопроизводителей. П. А. Столыпин охотно выслушивает их мне­ния, спорит, иногда уступает в споре.

Заседания редко кончаются раньше часа ночи, а часто затягиваются до утра.

Если присутствующие разойдутся рано, П. А. Столыпин продолжает занимать­ся в кабинете до двух — до трех часов ночи.

Усталости он не знает. После самого трудного дня, после серьезного заседания, он вечно свеж, бодр и весел.

П. А. Столыпин отличается большою добротою и чуткостью сердца.

К горю своих даже самых маленьких подчиненных он всегда отзывчив, помогая и советами, и деньгами, и делом.

Требуя от подчиненных усидчивости и полного внимания к делу, Министр охотно прощает невольные промахи. Когда случается кому-либо что-нибудь перепутать или не так исполнить, Министр только говорит:

— Опять напутали!

И этих двух слов довольно, чтобы чиновник готов был со стыда провалиться.

Единственное чего не терпит совершенно П. А. Столыпин, это — лжи.

Кто раз заведомо обманул П. А. Столыпина, тот — пропащий для него человек. Лжи он не прощает.

Среди своих государственных забот П. А. Столыпин уделяет время городским делам Петербурга.

Случается ли большой пожар, убийство, трамвайная катастрофа и т. п., П. А. Столыпин требует самого подробного доклада.

Серьезное внимание, как известно, он обращает на борьбу с холерой. По его приказанию, столица разделена на участки, и в каждом он разместил по одному из состо­ящих при нем штаб-офицеров — для наблюдения за санитарной частью, за больницами, за прокормлением недостаточного населения и за бесплатным предоставлением бедня­кам чаю и кипятку.

Ежедневно П. А. Столыпину представляются подробные доклады о ходе эпидемии.

Он наблюдает за всеми, объезжает Петербург в разных местах, даже окраин­ных, и не гнушается производить осмотры, в ночное время, ночлежных домов, о чем не­однократно сообщали газеты» [42, с. 273—277].

Петр Аркадьевич был тронут поступком Е. В. Варпаховской, проделавшей по собственному почину большую работу. В ответ на поднесенную составителем и издателем

книгу он направляет письмо, которое мы воспроизводим по очередному изданию Варпаховской, увидевшему свет уже после смерти П. А. Столыпина в 1911 году.

«Глубокоуважаемая Екатерина Васильевна,

Позвольте сердечно поблагодарить Вас за Ваши любезные строки: — поверьте, что они глубоко запали мне в душу и что я по достоинству ценю теплое Ваше сочувствие к моей деятельности.

Благодарю Вас за роскошную книгу, в которой Ваше доброе ко мне чувство пы­тается создать незаслуженный мною ореол.

Я не переоцениваю себя и хороню сознаю, что трачу лишь капитал, собран­ный предками и нам завещанный: безграничную любовь и преданность Царю и без­граничную веру в Россию... Это сокровище — неисчерпаемое, которое нерасточимо, но о котором легко забывают (Г. С).

Каждого, который к нему прикасается и в нем черпает, ждет удача.

Вот почему мне всегда как-то совестно слушать похвалы. Но по этой же причи­не я хорошо сознаю, что источник сочувствия ко мне некоторых русских людей не во мне самом, а в общности наших русских чувств.

Это сознание мне особенно дорого и особенно ценно.

Искренно Вам преданный и признательный

П. Столыпин. 20 сентября 1909 г.» [8, ч. I,XIV].

Издания Е. В. Варпаховской доныне представляют значительный интерес, по­зволяя вводить в литературный, информационный и научный оборот редкие материалы, связанные с жизнью и деятельностью П. А. Столыпина. Как свидетельство этому — заим­ствованная из вышеупомянутого издания беседа Председателя Совета Министров П. А. Столыпина, состоявшаяся тем же летом, с французским журналистом. Выразив предста­вителю прессы сожаление по поводу малой осведомленности заграничного обществен­ного мнения в вопросах русской жизни, глава правительства дал примечательную харак­теристику русской современности и русской политики:

«Все заботы Правительства направлены к проведению в жизнь прогрессивных реформ. Неустанное развитие городов идет рука об руку с экономическим подъемом сельской и деревенской жизни.

Правительство содействует проникновению в сознание широких народных масс той великой истины, что единственно в труде народ может обрести спасение.

В центре забот Правительства стоит преуспеяние института мелкой земельной собственности. Настоящий прогресс земледелия может совершиться только в условиях личной земельной собственности, развивающей в собственнике сознание как прав, так и обязанностей.

Наши усилия в этом направлении не пропадают даром. В России все трудятся, а если в Петербурге и есть люди, немного занимающиеся политикой и критикующие зе­мельную политику Правительства, то в общем преобладает настроение бодрого оптимиз­ма и веры в будущее.

Земледелец, обладающий земельною собственностью,— защитник порядка и опора общественного строя.

Легко сказать,— заметил Председатель Совета Министров: — дайте стране все свободы. И я говорю — надо дать свободы, но при этом добавляю, что предварительно нужно создать граждан и сделать народ достойным свобод, которые Государь соизволил дать. Поэтому исполнение моей программы рассчитано на много лет. Я горячо верю в блестящую будущность России. Впрочем, Россия и теперь велика, богата и сильна. Это

отнюдь не преувеличение. Природные богатства России несметны; наша армия преобра­зована до самых ее основ; дальнейшее же укрепление флота и армии составляет предмет постоянных, неусыпных забот.

Добавьте еще, что Россия благоразумна (sage). Представительный строй (1еregimerepresentatif) совершенствуется. Даже среди молодого поколения происходит ис­подволь рост разумной сознательности по отношению к обязанностям, вытекающим из свобод» [8, ч.I, с. 1—2].

ЕЩЕ БОЛЬШИЙ ИНТЕРЕС представляет разговор с редактором саратов­ской газеты «Волга», которому премьер высказал следующие мысли, не потерявшие своей актуальности и сейчас. Тогда в 1909 году его интервью провинциальной газете име­ло резонанс, сравнимый с его самым удачным выступлением в Думе. В силу значения оце­нок и мнений Столыпина, приводим текст полностью:

«Именно печати провинциальной и ее развитию я придаю особенное значение; задача ее — верно и точно выражать настроение страны, ибо большинство столичных га­зет слишком много отдает места вопросам так называемой „высокой политики" и пар­тийному политиканству, руководимому весьма часто закулисными интригами. Сколько времени, например, было потрачено, да и до сих пор тратится на бесплодные споры о том, самодержавие ли у нас или конституция. Как будто дело в словах, как будто трудно понять, что Манифестом 17 октября с высоты Престола предуказано развитие чисто-рус­ского государственного устройства, отвечающего историческим преданиям и народному духу. Государю Императору угодно было призвать народных представителей Себе в со­трудники. Можно ли после того говорить, что народное представительство что либо «ур­вало» от Царской Власти?

Еще укажу на один недостаток большей части столичной печати,— высказал П. А. Столыпин.— Судя по ее газетным статьям, можно подумать, что страна наша охва­чена пессимизмом, общим угнетением; между тем я лично наблюдал, да и вы, думаю, мо­жете подтвердить, что в провинции уже замечается значительный подъем бодрого на­строения, свидетельствующего о том, что все в России начинает понемногу втягиваться в бодрую работу.

Какое положение завоевала на Западе провинциальная печать! С ней серьезно считаются общественные и правительственные круги и внимательно прислушиваются к ее голосу. Некоторые же из провинциальных газет приобрели значение положительно общегосударственное. И у нас, в России, заметно стали выделяться провинциальные га­зеты, например, «Киевлянин», приобретший областное значение для всего Юго-Запад­ного края. Этому отрадному явлению я придаю большое значение.

Бодрый оптимизм, наблюдаемый в нашей провинции, совпадает с проведением в жизнь земельной реформы.

Я полагаю, что прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца, и когда эта задача будет осуществлена — гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва — гражданин, а потом — граждан­ственность. А у нас обыкновенно проповедуют наоборот (Г. С).

Эта великая задача наша — создание крепкого единоличного собственника, надеж­нейшего оплота государственности и культуры — неуклонно проводится Правительством.

До сих пор у нашего стомиллионного крестьянства, зависимого всегда от дру­гих, была одна лишь карьера — карьера мужика-кулака. Теперь перед ним открываются иные, более светлые горизонты. Становясь личным собственником, единоличным кузне­цом своего счастья, наш крестьянин получает широкую возможность проявлять свою лич­ную волю и свой личный почин в разумном устроении своей жизни, своего хозяйства.

До моего губернаторства в Саратове я долго жил в Западном крае. Там я имел возможность лично убедиться во всех преимуществах крестьянского хуторского хозяйст­ва. Меня поражал самый вид этих свободных хлебопашцев, бодрых и уверенных в себе.

Я далек от мысли отрицать возможность известных дефектов в земельной ре­форме в том виде, как она проводится Правительством. Например, может казаться спор­ным недавно поднятый в печати нашим саратовским представителем графом Дм. А. Ол­суфьевым вопрос о преждевременности уничтожения института семейной собственно­сти у крестьян. Могут, кроме вопросов спорных, оказаться и прямые недостатки в рефор­ме. Но все подобные недостатки можно впоследствии исправить путем проверенных применением закона на опыт законодательных новелл, по примеру западных государств, где ряд дополнительных новелл к той или иной осуществленной реформе является явле­нием обычным. Реформа эта явно отвечает потребностям самой жизни. Она может быть ошибочна лишь в частностях, а в своих основаниях она глубоко жизненна.

Между прочим, Правительство опасалось, что не хватит людей для землемер­ных работ. Нас путали тем, что новая армия землемеров, посланная на места, станет ору­дием революционной пропаганды. Могу вам засвидетельствовать, что все это были одни пустые страхи. Отовсюду приходят ко мне одни только хорошие отзывы о деятельности этих молодых людей, самоотверженно отдавшихся увлекающей их самих работе земле­устройства.

Кстати о чиновниках. У нас принято на них валить все зло русской жизни. Меж­ду тем я лично близко знаком с русским чиновником и могу сказать, что он вовсе не так уж плох. Чиновники и землевладельцы — часто одни и те же лица. Сегодня он помещик, завтра — чиновник.

Итак, надо надеяться, что понемногу, естественным путем, без какого-либо принуждения, раскинется по России сеть мелких и средних единоличных хозяйств. Ве­роятно, крупные земельные собственности несколько сократятся, вокруг нынешних по­мещичьих усадеб начнут возникать многочисленные средние и мелкие культурные хозяй­ства, столь необходимые, как надежнейший оплот государственности на местах.

Сейчас у нас на очереди другая важная реформа. Я говорю о реформе местной.

Проектируемому правительственным законопроектом институту уездных на­чальников приписывают стремление умалить авторитет уездных предводителей. Это со­вершенно несправедливо. Исторически, традиционно сложившаяся крупная местная си­ла является авторитетом, который Правительству ломать не приходится. Задача заклю­чается в том, чтобы суметь скомбинировать с этою местного властью, остающеюся в уез­де первенствующею, власть доверенного, уполномоченного правительственного лица.

Наше местное управление должно быть построено по той же схеме, как и во всех других благоустроенных государствах. Посмотрите на Францию и Германию. Везде одно и то же. Внизу основой всего — самоуправляющаяся ячейка — сельская община, на которую возложены многие обязанности и государственные, как-то: дела полицейские, дела по воинской повинности и пр. Ни у одного государства нет материальных средств, чтобы довести принцип разделения власти правительственной и общественной до са­мых низов государства. Но уже в уездах, везде на Западе, мы видим подобное разделение. Наряду с самоуправляющимися единицами во Франции — правительственные супрефек-ты, в Германии — правительственные ландраты.

Нечто аналогичное предстоит и в России. Пока же государственная власть объ­единяется у нас лишь в губернии — в лице губернатора; в уезде же, кроме исправника, не­сущего одни лишь полицейские обязанности, такого лица нет.

В недостаточности правительственной власти в уездах я убедился на личном опыте, когда, во время беспорядков 1905—1906 гг., был губернатором в Саратове. Сомневаюсь,

чтобы кто-либо мог по совести сказать, что существующий порядок уездного уп­равления не нуждается в изменении.

Перехожу к земской реформе. Новое земство, по правительственному законо­проекту, должно перестать быть сословным, но землевладельцы должны сохранить в нем все свое влияние. Землевладелец — это крупная культурная сила в великом деле уст­роения государства.

Напрасно опасаются, что, в случае принятия законопроекта, старые, испытан­ные земские работники, создавшие в течение сорока последних лет нынешнее земство, будут затерты новыми лицами. Они будут ими не затерты, а подкреплены.

Я уже говорил вам, что оптимизм провинции не находит достаточного отклика у нас в столице. Если мы вспомним, что Правительство всего лишь в 1905—1906 гг. серь­езно задумывалось над судьбою нашего денежного обращения, то не в праве ли мы изум­ляться тому, что уже через три года наши государственные доходы весьма значительно превысили все сметные предположения? Правда, доходы по винной монополии сократи­лись на несколько миллионов, но это можно лишь приветствовать в интересах общегосу­дарственных, как несомненный признак уменьшения пьянства. С другой стороны, одно­временно сильно повышается приход от крепостных пошлин.

Это ли не служит доказательством того, что народ наш, так легко пропивавший правительственные ссуды, свою собственную, сбереженную копейку предпочитает за­трачивать на покупку драгоценной для него земли?

Таков диагноз Министра Финансов, и я не могу вместе с ним не признать в этом отрадном явлении уменьшения пьянства заслуги депутата Челышева. Его фанатичная проповедь по крайней мере на приволжские губернии несомненно оказала свое влияние.

У вас открыт университет.

Знаете ли вы, что нас и в этом вопросе старались напугать? Нам говорили: „Ведь для процветания наук требуется центр наиболее спокойный! Как Правительство могло избрать Саратов? Где вы основываете университет!"

Однако, я уверен, что жизнь нового университета потечет нормально, что мо­лодежь займется делом. К тому же значительная часть смуты в наших учебных заведени­ях шла от инородческого элемента. В Саратове этого элемента будет немного.

Вот высокая задача для газеты университетского города: сделайте наконец на­шу молодежь патриотической! Развейте в ней чувство здорового, просвещенного патри­отизма!

Я был в соседней с нами Скандинавии. Как приятно поразил меня вид тамош­ней молодежи, одушевленно и гордо проходившей стройными рядами, с национальны­ми флагами, перед иностранцами-туристами!

Итак, на очереди главная наша задача — укрепить низы. В них вся сила стра­ны (Г. С.)! Их более 100 миллионов! Будут здоровы и крепки корни у государства, поверь­те—и слова Русского Правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед це­лым миром.

Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа — вот девиз для нас всех, Русских!

Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не уз­наете нынешней России! (Г. С.)» [8, ч. I, с. 2—8].

24 АВГУСТА 1909 ГОДА Императором НиколаемIIбыло утверждено положе­ние Совета Министров о порядке применения ст. 96 основных государственных зако­нов. Таким образом, был положен конец дальнейшим противоречиям, связанным с воз­можностью и порядком применения этой статьи,— противоречиям, которые сказались

при обсуждении в Госсовете и Госдуме законопроекта о штатах Морского Генерально­го штаба и вылились, в конце концов, весной 1909 года в министерский кризис. Высо­чайше утвержденные правила подтверждали прерогативы Государя как «Державного Вождя российской армии и флота» на разрешение всех законодательных дел по «уст­ройству сухопутных и морских вооруженных сил и обороны Российского государства, а равно всего управления армией и флотом» и дел, касающихся «устроения казачества и управления им, как вооруженною силою государства» [8, ч. I, с. 9]. Правила также ре­гламентировали деятельность военного и морского министерств и законодательных учреждений.

Любопытный факт из хронологии деятельности главы правительства: 27 ав­густа в Елагинском дворце он принимает депутацию от Кассы взаимопомощи литера­торов и ученых, в деятельности которой властями была усмотрена замаскированная помощь лицам, ведущим борьбу с правительством. После довольно продолжительной беседы, носившей частью «конфиденциальный характер», премьер «выразил согласие отменить распоряжение о закрытии Кассы, под условием, что общее собрание прекра­тит деятельность комиссии по выдаче пособий в чрезвычайных случаях» [8, ч. I, с. 14]. Выступившие в роли просителей господа В. Кузьмин-Караваев, Гр. Градовский и Н. Колубовский отметили, что «П. А. Столыпин отнесся к депутатам с чрезвычай­ным вниманием, из его прямых, открытых объяснений выяснилась полная благожела­тельность к Кассе, к ее задачам и целям. Прием продолжался с 2 часов до 3 часов 15 ми­нут дня» [8, ч.I, с. 14].

В этом эпизоде есть, видимо, отзвук настроений столичной элиты, уже опра­вившейся от потрясений отбитой Столыпиным революции и готовой снова ставить на оппозицию, помогать «освободительному движению» раскачивать российский корабль. Мемуары общественных деятелей и литераторов дореволюционной России открывают эту историю во всей ее наготе: с именами, делами и датами. Эти свидетельства подтвер­ждают, что подавляющая часть петербургской богемы, среди которой литераторы зани­мали особое место, была в «заединщине» с теми, кто смыслом жизни сделал борьбу с «не­навистным царским режимом», готовя на смену ему другой — «красный» режим. После рубежного 1917 года интеллигенция в основной своей массе отшатнется от «ниспровер­гателей», да будет поздно...

НЕПРИЯТЕЛИ П. А. Столыпина — завистники или люди нерадивые, смещен­ные со своих насиженных должностей,— еще при жизни премьера всячески распростра­няли несправедливые слухи о назначениях, произведенных при нем. Например, тот же Витте говорил о «непотизме» Столыпина — успешном продвижении по службе родствен­ников, близких, друзей. Но различные материалы свидетельствуют о другом: Столыпин ценил в работниках и сотрудниках прежде всего не степень преданности или родства, но деловые качества претендента. И потому зачастую рекомендовал, продвигал, назначал людей не слишком знакомых, но проявивших себя достойным образом на каком-либо по­прище. Думается, в этом «кадровом вопросе» он также руководствовался принципом, вы­сказанным однажды своей старшей дочери: «...Родина же требует себе служения настоль­ко жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализу­ет работу» [4, с. 95].

Любопытные сведения о своем неожиданном назначении передает, например, князь Георгий Васильчиков*:

*Рукопись, присланная автором — князем Георгием Васильчиковым из Женевы.

«Летом 1909 года я приехал с женой на некоторое время из нашего имения „Юрбург", Ковенской Губернии, в имение родителей моей жены „Лоторево", Тамбов­ской губернии. Там, неожиданно получаю телеграмму от Ковенского Губернатора П. В. Веревкина с просьбой, если возможно, не откладывая, приехать к нему для серьезного разговора. Пришлось поехать. П. В. Веревкин мне сообщил, что он должен передать мне предложение Председателя Совета Министров П. А. Столыпина занять пост Ковенского Губернского Предводителя Дворянства и просьбу П. А. Столыпина приехать к нему в Пе­тербург для личного об этом разговора.

Дело в том, что после польского восстания 1868 года выборы Предводите­лей Дворянства в Юго-Западных и Северо-Западных губерниях, в которых большин­ство дворян были поляками, были приостановлены и Предводители Дворянства на­значались Высочайшими Указами, по представлению Председателя Совета Минист­ров. П. А. Столыпин — помещик Ковенской Губернии — был сам долгое время в на­шей губернии Уездным, а затем и Губернским, Предводителем Дворянства по назна­чению .

Для меня предложение Столыпина было полной неожиданностью, т. к. быть Ковенским Губернским Предводителем Дворянства, не пройдя даже через стаж Уезд­ного Предводителя, совершенно не входило в мои планы. Но конечно, мне надо было принять приглашение П. А. Столыпина приехать к нему для личного свидания и разго­вора.

П. А. Столыпин в это лето проживал с семьей в Елагинском Дворце на Остро­вах, под Петербургом. Туда я к нему и приехал. Он мне повторил свое, переданное уже мне Губернатором, предложение. Я ему высказал свои сомнения, а также и мое мнение, что на должность Губернского Предводителя Дворянства в Ковенской Губернии, в сущ­ности не административную, а преимущественно сословную, было бы, может быть, луч­ше назначить одного из наиболее видных представителей Польского Дворянства, со­ставляющего в губернии большинство. П. А. Столыпин мне объяснил, что препятствием к этому является то, что в Ковенской, как и в других Западных Губерниях, предстоит в недалеком будущем введение Земских Учреждений и, что в Ковенской Губернии в этих Учреждениях будут конечно главным образом представлены две самые большие группы населения: литовцы — как представители крестьянства и поляки — как представители землевладельцев. Для того же, чтобы работа в Земских Собраниях и их Учреждениях протекала дружно и согласно, надо, чтобы Председателями этих Собраний были люди нейтральные и вполне приемлемые для этих различных национальных групп, а таковы­ми могут быть только русские представители местного населения. Что касается Ковен­ской Губернии, то выбор его остановился на мне, т. к. он считает меня именно таким нейтральным человеком, подходящим для руководства Губернским Земским Собранием и против назначения которого, как он думает, не будет никаких возражений со стороны польского дворянства.

П. А. Столыпин силою того влияния, которое он всегда оказывал на людей, с ко­торыми он имел дело, значительно поколебал мои сомнения, к тому же я знал, что он сам еще сравнительно недавно был очень успешным и всеми уважаемым Ковенским Губерн­ским Предводителем Дворянства. Все же я его попросил дать мне некоторое время для ответа, на что он и согласился.

Вернувшись к себе в „Юрбург", я написал письмо хорошему моему знакомому, Члену Государственного Совета по выборам от землевладельцев Ковенской губернии, Графу А. И. Тышкевичу, которому сообщил о сделанном мне П. А. Столыпиным предло­жении и просил его откровенно мне сказать, советует ли он мне принять это предложе­ние и, если я его приму, то могу ли я рассчитывать на сочувствие и поддержку со стороны

польского дворянства губернии. Гр. А. И. Тышкевич очень быстро мне ответил пись­мом, в котором он настаивал на том, чтобы я согласился и обещал полную поддержку влиятельной части польского дворянства. Графу А. Тышкевичу можно было абсолютно доверять, т. к. сам он, как мне было хорошо известно, пользовался большим влиянием и уважением в нашей губернии. Снова я поехал в Петербург, был принят П. А. Столыпи­ным, которому и сообщил о своем согласии. П. А. Столыпин остался по-видимому этим доволен и преподал мне несколько весьма полезных советов и указаний. Между прочим он мне сказал, что в законе нет никакой разницы между Предводителем Дворянства по выборам и Предводителем Дворянства по назначению Высочайшим Указом и потому мне следует себя во всем держать с той же независимостью, с которой держат себя Гу­бернские Предводители — по выборам. Этот его совет мне пришлось через несколько лет пересказать Министру Внутренних Дел Н. А. Маклакову, которому раз как-то, когда мне, будучи уже Членом Государственной Думы, понадобилось быть у него по какому-то делу, вздумалось меня упрекнуть в том, что я — Губернский Предводитель Дворянства по назначению, иногда, в Государственной Думе голосую против предложений его Мини­стерства. Данный мне П. А. Столыпиным совет ему очевидно очень не понравился. Он промолчал. А я встал и откланялся, приобретя в нем несомненного по отношению ко мне — врага.

В скором времени был напечатан в газетах Высочайший Указ Правительству­ющему Сенату о назначении меня Ковенским Губернским Предводителем Дворянства. После чего мне надлежало быть принятым Государем Императором. Принят я был в Александровском Дворце, в Царском Селе. Когда, после доклада дежурным Флигель-Адъютантом, я вошел в кабинет Государя, то Государь стоял посреди комнаты и улыбал­ся. Государь Император знал меня еще мальчиком, когда мой отец командовал Лейб-Гу-сарским полком, в котором Государь прежде служил еще как Наследник Цесаревич и по­том нередко бывал также и у моих родителей. Первые слова Государя, увидя меня, бы­ли: „Самый молодой Губернский Предводитель Дворянства в России!" Затем, поговорив немного о предстоящей мне деятельности в Ковенской губернии, он начал меня рас­спрашивать о моих впечатлениях, вынесенных из Туркестана, где, как ему было извест­но, я провел недавно почти целый год в числе сотрудников ревизующего Туркестан Се­натора Графа Палена. Отпустил он меня с пожеланием мне полного успеха в новой моей деятельности.

Положение о Земских Учреждениях, о которых мне говорил П. А. Столыпин и которые были введены в 1911 году в Юго-Западных губерниях, па Северо-Западные губернии распространены пока не были. Тем не менее, по вступлении в должность, я нашел, что занятий у Губернского Предводителя Дворянства в Ковенской губернии очень много. Помимо чисто сословно-дворянских дел (родословных, опекунских и проч.), которые подготовлялись депутатами дворянства с Секретарем Депутатского Собрания и затем рассматривались и разрешались в периодических собраниях Уезд­ных Предводителей Дворянства вместе с депутатами под председательством Губерн­ского Предводителя, последний по закону участвовал во всех коллегиальных админист­ративных Губернских Учреждениях, в которых председательствовал Губернатор. Кро­ме того Губернский Предводитель Дворянства был Председателем, созданных преж­ним Губернским Предводителем П. А. Столыпиным: Губернского Сельско-Хозяйствен-ного Общества, а также и Сельско-Хозяйственного Синдиката для снабжения населе­ния сельско-хозяйственными машинами и даже — ковенского Народного Дома. Нако­нец я нашел в делах канцелярии почти готовый проект П. А. Столыпина организации в Ковенской губернии среднего сельско-хозяйственного Училища с большим при нем интернатом и образцовой фермой. Проект этот преемником Столыпина не был осуществлен.

Меня же он очень заинтересовал и я решил непременно его осуществить, что мне при помощи Министерства Земледелия и удалось. Крестьянским Поземельным Банком было передано для этой цели одно из купленных Банком в Ковенской губернии имений, очень удобно расположенное, вблизи г. Кейданы, местечка Датновы и желез­но-дорожной станции того же имени. В этом имении в течении двух лет было построе­но, особым строительным комитетом под моим председательством, много зданий для размещения в них как самого училища, так и интерната, квартир для директора и всех учителей и наконец обширной при училище скотоводческой фермы. И Училище было открыто в 1911 году.

П. А. Столыпин во все это время продолжал живо интересоваться этим, заду­манным им еще ранее, делом. И при каждом моем посещении его — не только когда он приезжал на отдых в свое имение Колноберже, Ковенской губернии, но и в Петербурге, всегда расспрашивал меня о положении этого дела. В связи как с этим, так и конечно со всем вышесказанным, Министерство Земледелия, после смерти П. А. Столыпина в 1911 году, признало правильным присвоить вновь открытому Среднему Сельско-Хозяйствен-ному Училищу наименование: Училище имени П. А. Столыпина» [112, 8/210, с. 1—4].

ГОВОРЯ ОБ ОБЩЕСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ Столыпина, стоит при нять в расчет его отношения с влиятельным Витте, который крайне ревностно следил за энергичной деятельностью премьер-министра России. Переиграв роль «незамени­мого» и оставшись практически не у дел, честолюбивый граф первое время пытался взять на себя роль «бюрократического руководителя молодого Столыпина», но по­следний не хотел связывать себя с человеком, погрязшим в интригах [32, с. 93]. Как следует из воспоминаний самого высокого сановника, премьер-министр в свое время проявил заботу об охране Витте, который, по собственному признанию, имел врагов в среде «черносотенцев»: «...со стороны Столыпина и со стороны находящейся в его ведении секретной полиции было оказано в отношении меня как бы особое располо­жение» [6, с. 393]. И тем не менее отношения между действующим и бывшим премье­рами всегда были натянутыми, а к весне 1909 года они еще более ухудшились. Поводом к новому витку неприязни послужила «самая пасквильная», по выражению С. Ю. Вит­те, статья о его жене — статья, которую он прислал главе правительства с просьбой принять меры против газет, ее напечатавших. Столыпин в вежливой форме отклонил его просьбу, заметив:

«Немедленно по прочтении присланной Вами мне статьи я приказал обсудить в комитете по делам печати, какие возможно принять меры против газет, напечатавших инкриминируемую статью.

Из прилагаемой справки Вы изволите усмотреть, что обвинение может быть возбуждено лишь в порядке частного обвинения.

Очень жалею, что не могу оказать Вам содействие в этом деле, и прошу Вас при­нять уверение в искреннем моем уважении и преданности» [57, с. 207].

Этот ответ Столыпина, сопровожденный раздражительным комментарием Витте, сохранен в архиве последнего — факт, свидетельствующий о значении, придавае­мом графом этому документу.

Следующее типичное письмо Витте пришло уже из Брюсселя: он был разгневан мнением, печатно высказанным бывшим Главноуправляющим земледелием и землеуст­ройством, государственным контролером, членом Государственного Совета П. К. Шва-небахом. Оснований для упреков Столыпин ему не давал, но повода было достаточно, чтобы обвинить главу правительства в организованном «походе» на отставного премье­ра. П. А. Столыпин вынужден оправдываться:

«Милостивый Государь

Граф Сергей Юльевич!

В ответ на письмо Ваше из Брюсселя считаю долгом сообщить Вам, что руково­димое мною Министерство никакого похода против Вас не предпринимало, что я лично считал бы совершенно недостойным Правительства осуждение бывшего его главы в раз­говоре с корреспондентами и что, как только я узнал (до получения Вашего письма) от интервью Шванебаха, я просил его поместить в газете заметку о том, что он говорил как частное лицо.

Повторяю, что я считал бы безумием заниматься критикой времени Вашего уп­равления, времени, пожалуй, самого тяжелого в истории России. В новейшей же истории Вы лицо настолько крупное, что судить Вас будет история. Я же лично занят исключитель­но настоящим положением, и это поглощает все мое время. Я твердо верю, что Вы думае­те только о благе России и что поэтому мелочные уколы, которые вызвали Ваше неудо­вольствие, не могут вызвать с Вашей стороны никаких действий, „неприятных для прави­тельства".

Меня и жену мою глубоко трогает внимание Графини и Ваше к моим больным детям, из которых девочка еще очень мучается.

Пользуюсь случаем, чтобы просить Вас принять уверение в моем глубоком ува­жении и преданности.

П. А. Столыпин. 24 сентября (7 октября) 1909 г., Петербург» [57, с. 227].

Примечательно, что переписка с Витте на этом еще не закончилась. Судя по из­данным в зарубежье и следом в России большим тиражом «Воспоминаниям» Витте и до­кументам, хранящимся ныне в Бахметьевском архиве Колумбийского университета США, граф вел долгую и упорную осаду премьера, пытаясь использовать его в роли щи­та от нападок въедливой прессы на себя и свою супругу. Столыпин не взял на себя эту не­благодарную роль, чем, видимо, прежде всего и накликал на себя доходящую до озлобле­ния крайнюю неприязнь графа Витте.

Эта антипатия, по-видимому, укрепилась вследствие еще одного обстоятельст­ва, которому также уделено достаточно место в обширных воспоминаниях Витте. Еще в бытность последнего главой правительства его именем была названа одесская улица, на которой жил в студенчестве С. Ю. Витте. Вскоре после отставки последнего городская дума постановила переименовать ее в улицу императора Петра I. Витте пытался зару­читься содействием влиятельных лиц, виделся со Столыпиным, но постановление одес­ской думы было передано Императору, и тот на него согласился. На НиколаяIIобижать­ся даже в мемуарах Витте не смел, потому досталось премьеру:

«<...> Оказалось, что Столыпин, несмотря на переданное мне свое мнение о том, что постановление такое пройти не может, никакого заключения во всеподданней­шем докладе не представил, а прямо представил постановление городской думы на бла-говоззрение его величества, а его величество почел соответственным утвердить такое постановление» [6, с. 461].

Разумеется, Витте на страницах своего огромного скрупулезного литературно­го полотна нигде не признается в истоках личной обиды, но вот что пишет в связи с этим дочь премьера М. Бок, вспоминая об одной из поездок к отцу в Петербург:

«<...> В один из моих приездов папа как-то сконфуженно рассказал нам о только что происшедшем случае.

Пришел к моему отцу граф Витте и, страшно взволнованный, начал рассказы­вать о том, что до него дошли слухи, глубоко его возмутившие, а именно, что в Одессе

улицу его имени хотят переименовать. Он стал просить моего отца сейчас же дать рас­поряжение одесскому городскому голове Пеликану о приостановлении подобного не­приличного действия. Папа ответил, что это дело городского самоуправления и что его взглядам совершенно противно вмешиваться в подобные дела. К удивлению моего отца, Витте все настойчивее стал просто умолять исполнить его просьбу, и, когда па­па вторично повторил, что это против его принципа, Витте вдруг опустился на коле­ни, повторяя еще и еще свою просьбу. Когда и тут мой отец не изменил своего ответа, Витте поднялся, быстро, не прощаясь, пошел к двери и, не доходя до последней, по­вернулся и, злобно взглянув на моего отца, сказал, что этого он ему никогда не про­стит» [4, с. 201].

История эта, переданная из «вторых рук», вероятно, не может быть принята на­укой в расчет: страсти могут сыграть шутку с теми, кто их легко принимает па веру. Но слишком часто в воспоминаниях Витте прорывается что-то темное, личное, когда речь заходит о премьер-министре Столыпине, который строил политику тверже, видел даль­ше и добился более значительных результатов, хотя и ценой собственной жизни. В этих воспоминаниях невооруженным глазом заметно постоянное стремление обличить, опо­рочить более удачливого государственного деятеля, умалить значение его огромной ра­боты, а также всемерно возвысить себя и хоть задним числом упрочить собственное зна­чение — даже ценой оговора усопших людей, которые, как известно, «срама не имут»... И если принять в расчет воспоминания старшей дочери, то следует все же признать, что Витте свою угрозу исполнил, своего унижения он не простил. Едва ли не на каждой стра­нице пространных мемуаров этого крайне эгоцентричного и самовлюбленного челове­ка, вопреки православной традиции, недобрым словом поминается погибший во славу России главный министр страны. В порядке подтверждения приведем здесь лишь не­сколько мемуарных пассажей раздраженного графа:

«Затем я ушел. Явилось министерство Столыпина. Как только он вступил после разгона первой Думы Горемыкиным, в министерстве которого Столыпин занимал пост министра внутренних дел, он ввел полевые военные суды по статье 87-й основных зако­нов высочайшим повелением, вероятно, находя, что и прежний закон стеснителен для расходившейся администрации и либерала премьера Столыпина <...>.

Третья Государственная дума, составленная из подобранных членов, на все это ни разу не реагировала, как будто она этого не знает. Это тянется уже шестой год, и по­сле того, как Столыпин объявил об „успокоении", его за такие действия укокошили, а по­рядок, им введенный, поныне действует, и общество на него не реагирует <...>.

Я, например, знаю, что покойный Столыпин, если бы при узкости своего харак­тера и чувств не увлекался изучением перлюстрационной переписки, то поступил бы в от­ношении многих лиц корректнее, нежели поступал, и не делал бы себе личных врагов <...>.

Что он был человек мало книжно-образованный, без всякого государственного опыта и человек средних умственных качеств и среднего таланта, я это знал и ничего дру­гого не ожидал, но я никак не ожидал, чтобы он был человек настолько неискренний, лживый, беспринципный; вследствие чего он свои личные удобства и свое личное благо­получие, и в особенности благополучие своего семейства и своих многочисленных род­ственников, поставил целью своего премьерства <...>.

Можно сказать, что Столыпин был образцом политического разврата, ибо он на протяжении пяти лет из либерального премьера обратился в реакционера, и такого реакционера, который не брезгал никакими средствами, для того чтобы сохранить власть, и произвольно, с нарушением законов, правил Россией.

Но в то время, в междудумье, после закрытия первой Государственной думы, между первой и второй Думами, равно, как и при первой, так и при второй Государственной

думе, Столыпин стеснялся обнаружить свою истинную физиономию, а потому часто говорил весьма либеральные речи и принимал либеральные меры; делалось это для то­го, чтобы закрыть глаза тем классам населения, в поддержке которых он в то время нуж­дался.

Еще при первой Государственной думе он приютил „Союз русского народа" <...>.

Сила Столыпина заключалась в одном его несомненном достоинстве, это — в его темпераменте. По темпераменту Столыпин был государственный человек, и если бы у него был соответствующий ум, соответствующее образование и опыт, то он был бы вполне государственным человеком. Но в том-то и была беда, что при большом темпера­менте Столыпин обладал крайне поверхностным умом и почти полным отсутствием го­сударственной культуры и образования. По образованию и уму ввиду неуравновешенно­сти этих качеств Столыпин представлял собою тип штык-юнкера <...>.

Супруга Столыпина делала с ним все, что хотела; в соответствии с этим приоб­рели громаднейшее значение во всем управлении Российской империи, через влияние на него, многочисленные родственники, свояки его супруги.

Как говорят лица, близкие к Столыпину, и не только близкие лично, но близкие по службе, это окончательно развратило его и послужило к тому, что в последние годы своего управления Столыпин перестал заботиться о деле и о сохранении за собою имени честного человека, а употреблял все силы к тому, чтобы сохранить за собою место, почет и все материальные блага, связанные с этим местом, причем и эти самые материальные блага он расширил для себя лично в такой степени, в какой это было бы немыслимо для всех его предшественников <...>.

Ранее торжеств в Риге, связанных с открытием памятника императору Петру I, Столыпиным и его окружающими был пущен слух, что, мол, на этих торжествах Столы­пин будет возведен в графы. Это довольно обыденный прием, своего рода провокатор­ский — бросить какую-нибудь мысль в оборот в надежде, что, может быть, кто-либо и пой-мается на эту удочку, но в данном случае заряд был холостой» [6, с. 296, 300, 335, 374, 423-425,506].

Витте возлагает на Столыпина ответственность за все неурядицы государства: и военно-полевые суды, введенные под давлением Николая II, в исключительных обстоя­тельствах; и ответственность за перлюстрацию писем, которая бытовала еще в период на­хождения графа у власти; уличает премьера в корысти, непотизме и карьеризме, хотя край­не рискованная стойкость Столыпина, в том числе в сложных отношениях с двором и мо­нархом, совершенно лишают смысла такие упреки; обвиняет в покровительстве черносо­тенцам, которые досаждали главе правительства не меньше, чем революционеры. Но боль­ше всего Витте корит Столыпина за третьеиюньский закон, изменивший порядок выборов в Думу, и проведение земельной реформы, которые после неудачных полумер хитрого и малодушного графа совершили решительный поворот к устройству жизни в стране.

Даже признавая бесспорные положительные качества своего недруга (напри­мер, смелость), Витте умудряется выставить их в самом неприглядном виде, доставляю­щем, по его мнению, лишние траты и хлопоты: «Это уже во времена Столыпина начали тратить на охрану премьера миллионы, строить крепости в месте жительства премьера (Елагинский дворец), переодевать охранников в служителей Государственного совета, Думы, в лакеев, в извозчиков и кучеров, что не спасло Столыпина от пули охранника Баг­рова. Должен сказать, что эти безумные траты на охрану нисколько не выражали, что Столыпин был трусом. Нет, он был, несомненно, храбр, но это была своего рода мания» [6, с. 314-315].

Любопытно, что, обходя стороной тему многочисленных покушений на пре­мьер-министра Столыпина или ставя их под сомнение, Витте уделяет много места переживаниям

за собственную жизнь: это даже выделено в отдельную главу. Примечательно для характеристики Витте и то, что он не смущается высказывать себе комплименты: на­пример, говоря о немецком императоре Вильгельме II, он пишет, что «когда он отзывал­ся обо мне, то отзывался всегда с большой симпатией, называя меня самым умным чело­веком России...» [6, с. 435]

«Кадет» Витте не скрывает, что не раз вставал вместе с крайне правыми силами во главе заговора против Столыпина, но облачает свою интригу в монархические одеж­ды: «Я сорвал со Столыпина маску и показал, что в угоду думскому большинству он жела­ет ограничить верховную власть государя императора и ограничить вопреки явному смыслу основных законов, составленных под моим руководством» [6, с. 479].

«Крайне правые находили, что вводить земство в этих губерниях совсем не сле­дует, так как губернии эти ввиду разнородности населения, а также особого стратегическо­го и политического их положения находятся совершенно в исключительных условиях...

Прения были очень жарки, и я должен был высказать Столыпину многие ве­щи, крайне для него неприятные. В результате посредством голосования, несмотря на то, что Столыпин пришел давать голоса в пользу самого себя вместе со всеми своими ми­нистерствами — членами Государственного совета, все-таки закон Столыпина был от­вергнут.

Столыпин был этим чрезвычайно озадачен и не без основания считал, что глав­ным виновником его провала был я вследствие моих речей и данных, мною представлен­ных, хотя я в Государственном совете никогда не принадлежал ни к какой партии и в на­стоящее время также не принадлежу ни к какой партии, а поэтому говорю лично от себя и только то, что я лично думаю» [6, с. 515—516].

В порядке исключения, с нарушением хронологии, заметим, что даже смерть Столыпина не остужает раздражения графа, который отзывается на нее едкими фразами: «Великий Наполеон сказал: „У государственного человека сердце должно быть в голове"; к сожалению, у Столыпина нигде не было сердца — ни в груди, ни в голове» [6, с. 528]. Мало того, он не обходит злословием и несчастную супругу премьера, сказавшую монарху знаме­нательные слова: «Ваше величество, Сусанины еще не перевелись на Руси» [6, с. 530].

И сам трагический момент покушения на премьер-министра России Витте пы­тается истолковать против покойного: «Вообще Столыпин любил театральные жесты, громкие фразы, соответственно своей натуре он и погиб в совершенно исключительной театральной обстановке, а именно: в театре, на торжественном представлении, в присут­ствии государя и целой массы сановников...

Но ведь те, которые винят полицию, прежде всего винят самого покойника.

С этой точки зрения, если в погибели Столыпина виновата исключительно по­лиция, то, значит, виноват прежде всего сам покойник. Значит, Столыпин погиб из-за самого себя, вследствие того, что он взялся вести такое дело, о котором не имел никако­го понятия, и вел его при том с такой смелостью, которая присуща деятелям, не имею­щим сознания опасности, и тем взрослым людям, которых бог обидел, лишив их того ап­парата, который служит людям для того, чтобы оценивать и понимать свои поступки» [6, с. 532-533].

Но Витте обнажит свое злое перо, когда засядет за мемуары, а пока весь свой опыт, все свои связи и всю горечь обид экс-премьер направит на борьбу со Столыпиным.

В числе прочего для этого он использует трехлетней давности случай: в дымо­вой трубе в доме Витте было обнаружено взрывное устройство. Крайне обеспокоенный покушениями, которые не были вовремя раскрыты и даже не принимались всерьез Ни­колаем II, Витте все более обращал свой гнев на премьера, совмещавшего обязанности главы МВД. После прекращения следствия Витте, досконально исследовавший свое

трехтомное дело и заручившись поддержкой опытных юристов, обращается к Столыпи­ну с претенциозным письмом, написанным ядовитым, вызывающим стилем. Реакция премьера, по словам самого Витте, была адекватной: «Из вашего письма, граф, я должен сделать одно заключение: или вы меня считаете идиотом, или же вы находите, что я то­же участвую в покушении на вашу жизнь?..» [6, с. 416]

Как следует из мемуаров Витте, в дальнейшем по его настоятельной просьбе этим вопросом вынужден был заниматься и премьер, и Совет Министров. В конце кон­цов, Столыпин довел до самого Императора ходатайство Витте о поручении расследова­ния его дела кому-либо из сенаторов. Николай II, рассмотрев дело, наложил резолюцию, «что он не усматривает неправильности в действиях ни администрации, ни полиции, ни юстиции и просит переписку эту считать поконченной» [6, с. 417].

ОСЕНЬЮ 1908 ГОДА осложняется обстановка в Финляндии, где начался пас­сивный отпор мероприятиям русского правительства. Между Императором Никола­емII, премьер-министром Столыпиным, военным министром и Финляндским генерал-гу­бернатором идет обширная переписка [131, Д. 109, 110]. В Финляндию направляется лейб-гвардии Атаманский полк, которому далее намечено прислать подкрепление. Меж­ду монархом и премьером поначалу полное понимание, которое подтверждается пись­мом НиколаяII:

«Одобряю мнение Совета Министров о продлении полномочий нынешних се­наторов впредь до моего указания. Я полагаю, что после их увольнения в отставку, не сле­дует подыскивать других лиц. Раз они позволяют себе демонстративно уходить — Сенат фактически упраздняется. Кого они этим наказывают — ясно. Мое мнение, что на это время следует передать Генерал-губернатору все обязанности и права Сената, коего он состоит Председателем. Безусловно разделяю ваш взгляд о необходимости усиления ко­личества войск в Финляндии. Уполномочиваю вас переговорить об этом с Военным Ми­нистром и Генералом Газекампф. (? — Г. С.) на предмет немедленного приведения этой меры в исполнение. Мне известно, что в Штабе войск Гвардии и Петербургского воен­ного Округа — все для этого детально разработано» [131, Д. 111].

Однако, видимо, вскоре Столыпин меняет взгляд на этот вопрос: вместо лобо­вого напора он выбирает более гибкий и продуктивный подход, который предлагает Николаю IIв шифрованной телеграмме, отправленной в 6 ч. 14 мин. утра 27 сентября 1909 года:

«Приемлю смелость доложить Вашему Величеству, что упразднение Сената и передача его полномочий Генерал-губернатору обсуждались Советом Министров, кото­рый полагал меру эту держать в резерве. При назревающем кризисе Ген.-Губернатор бу­дет чувствовать себя сильнее, имея в руках послушный Сенат. При упразднении Сената мы дадим лишь повод и толчок к забастовке всех подчиненных ему экспедиций и главных управлений. При наличии законного Сената на забастовку теперь не решатся. Я уже ре­комендовал генералу Бекману в качестве сенаторов Адмирала Вирениуса, Адмирала Сильмана, Полковника Крааца и Церемониймейстера графа Берга, о назначении кото­рых Генерал Бекман будет завтра по телеграфу всеподданнейше ходатайствовать. Эти лица готовы беспрекословно исполнять все веления Вашего Величества. Они составят в Сенате большинство и, после перечисления Сенатом в Русскую казну 20 млн. ДМ., тепе­решние сенаторы — старофины могут быть уволены... Испрашиваю указаний вашего Ве­личества соизволите ли одобрить этот план или изволите повелеть временно Сенат уп­разднить?» [131, Д. 112]

В тот же день Столыпин получает через генерал-адъютанта барона Фредерикса ответ:

«Государю-Императору благоугодно было повелеть мне передать Вашему Высо­копревосходительству, что его Величество, хотя и не расчитывает на успех предлагаемо­го Вами, во Всеподданнейшей телеграмме Вашей от сего числа, плана действий по отно­шению к пополнению Финляндского Сената, тем не менее Высочайше разрешат Вам привести это предположение Ваше в исполнение» [131, Д. 112].

6 ОКТЯБРЯ 1909 ГОДА под председательством министра внутренних дел П. А. Столыпина открыласьосенняя сессия Совета по делам местного хозяйства, в работе которой помимо чинов министерства приняли участие губернаторы, представители об­щественных учреждений девяти западных губерний и члены Госсовета. П. А. Столыпин, открывая заседание, всесторонне осветил позицию правительства относительно введе­ния земского положения в этих губерниях.

Говоря о предыстории поставленного вопроса и целесообразности введения земства, докладчик далее признал, что «главным камнем преткновения при выработке всех законопроектов, относящихся к Западному краю, является разноплеменность той территории, на которой будущие законы должны действовать». Столыпин остановился на некоторых изменениях, допущенных в подготавливаемом законопроекте с целью «за­страховать будущие земские учреждения от крупной опасности превратиться в колони­зационную сеть, разносящую по краю начала если не враждебные, то не совпадающие с государственными» [8, ч. I, с. 18].

В предлагаемом проекте для определения числа земских гласных по националь­ностям принимались в расчет два признака: количественный и имущественный. Но эти­ми поправками не ограничивалась защита русских интересов в тех областях, где состав этого населения был очень слаб: здесь предлагалось ввести в проект еще несколько ми­нимальных требований. Председатель губернской земской управы должен быть в таких областях лицом русского происхождения. Все главнейшие должности по найму и не ме­нее половины выборных должностей и мелких служащих по найму также должны быть из русских. Примечательно, что, высказываясь в пользу такого законопроекта, П. А. Сто­лыпин сослался на хорошо знакомый ему Виленский край, где, по его мнению, введение земства без этих поправок было бы неосмотрительным. Заканчивая свое выступление, министр внутренних дел обратился к собравшимся с пожеланием изучить проект с воз­можным спокойствием, «не вдаваться в политические споры и не подчинять свои пре­ния страстности, так как законопроекты диктуются разумом и логикой, единственное же чувство, законно входящее в эту область, это, как я уверен, присущее всем чувство госу­дарственности» [8, ч. I, с. 18].

15 октября Совет по делам местного хозяйства под председательством Ми­нистра внутренних дел П. А. Столыпина приступил к рассмотрениюзаконопроекта овведении городового положения в городах Царства Польского. Открывая заседа­ние, П. А. Столыпин подчеркнул, что Министерство движимо стремлением «предоста­вить этим городам полный объем прав по самоуправлению, которым обладают города русские, сделать это в форме и рамках, обычных местному населению, и установить сразу окончательный способ самоуправления, не подлежащий уже дальнейшей эволю­ции, в зависимости от предстоящих изменений городового положения в коренной Рос­сии» [8,ч.I, с. 22].

Было сделано также существенное уточнение: «...Министерство ограничилось задачей, вводя самоуправление в городах с преобладанием польской культуры, обеспе­чить политические права государства, обезопасить новые учреждения от стремления в сторону автономии и наделить русских горожан, вне зависимости от воли большинства, правом участия в городском самоуправлении. Если таким образом в Западном крае Ми-

нистерство стремилось создать земство по окраске русское, то в городах губерний Цар­ства Польского мы ожидаем увидеть самоуправление польское, подчиненное лишь рус­ской государственной идее... Понятна должна быть также мысль — разделить городских избирателей на три курии, на три разряда, состоящие: первая — из русских, вторая — из евреев, и третья — из остальных обывателей. Если к этому не прибегнуть, то русские го­рожане будут совершенно устранены от участия в городском управлении, а евреи, состав­ляющие большинство населения городов, получат в городском управлении преоблада­ние: по проекту же предполагается допустить их в городские думы в количестве не более одной пятой всего их состава» [8, ч. I, с. 23].

Изложив далее ряд других особенностей планируемого законопроекта и преде­лы компетенции городских властей, докладчик сказал о возможном наделении Прави­тельства правом в критических случаях замены общественного самоуправления «непо­средственным управлением правительственным». Последней значительной особенно­стью законопроекта была «обязательность государственного языка для делопроизводст­ва и сношений и допущение наряду с русским и польского языка во внутреннем, домаш­нем делопроизводстве» [8, ч. I, с. 25].

В завершение П. А. Столыпин выразил надежду на то, что «суждения здесь, а за­тем и применение будущего закона на месте послужат доказательством честного стрем­ления польского населения воспользоваться благами самоуправления, на которые оно имеет право по высоте своей самобытной культуры, но без задней мысли обратить само­управление в орудие политической борьбы или в средство для достижения политиче­ской автономии» [8, ч. I, с. 25].

Осенью 1909 года Император Николай IIсовершил поездку в Европу. По воз­вращении 18 октября он направляет премьеру письмо следующего содержания:

«П. А., благодарю Бога, я вернулся благополучно 16 из поездки в Италию через пол. Европы. Впечатления от мест пребывания я вынес самые лучшие. Извольский вам дополнит это лучше на словах. Прием населения у нас в России в местах, через которые я проезжал, был самый трогательный, в особенности в Одессе.

Прошу вас прибыть сюда 28 октября, так до этого... у меня будет много дел, кро­ме того ожидаю приезда В. К. Николая Николаевича. Он просил лично доложить выра­ботанный план действий на случай осложнений в Финляндии.

Так до скорого свидания. Николай» [131, Д. 197].

В КИПЕНИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ЖИЗНИ, среди политических рас прей, думских и дворцовых интриг Столыпин забывает об отдыхе. И далее когда он выда­ется, то прекращается иногда совершенно внезапно и по не зависящим от него обстоя­тельствам. Впрочем, со стороны могло показаться, что он регулярно выезжает на юг: на­пример, в ряде источников упоминалось о его поездке осенью 1909 года в Ливадию. Од­нако письмо Царя, приведенное выше, раскрывает причину отъезда премьера из Пите­ра. В самом деле, 25 октября он проезжает через Москву в южную сторону, а 30-го уже возвращается в Петербург, где его ожидал чрезвычайно срочный вопрос, видимо, свя­занный с обострением положения на Балканах.

После Боснийского кризиса Россия принимает энергичные меры против авст­ро-германской экономической экспансии на Балканах. В частности, было основано акци­онерное общество «Восток» для расширения торговли на Ближнем Востоке, а для изуче­ния возможностей этой деятельности учреждена Славянская торговая палата. Начались переговоры о свидании Николая IIс султаном, которые могли привести к сближению России и Турции. Однако вскоре воспрявшим духом сторонникам создания Балканской конфедерации был нанесен серьезный удар: к власти в Турции пришли прогермански

настроенные круги, взявшие курс на сближение с Германией. Одновременно Австро-Венг­рия делает шаги для сближения с Болгарией и Румынией с целью раздела Сербии. «Рез­кое усиление австро-германского влияния на Ближнем Востоке осенью 1909 года вызва­ло чрезвычайное обострение там дипломатической борьбы между великими державами. Соответственно обострилась борьба по балканской политике в правящих кругах России» [3, с. 340-341].

На востоке страны также намечаются перемены: осенью американская сторона предлагает проект соглашения между США и Россией в виде «торговой нейтрализации Маньчжурии» путем выкупа железных дорог международным синдикатом, преимущест­венно на американский капитал. По соображениям американской стороны, это положит конец дальнейшим захватам Японии. По сути, России предлагался союз с США против Японии.

В ответ Япония, используя пребывание Коковцова в Маньчжурии, намеревает­ся предложить ему в качестве альтернативы проект русско-японского союза, предусмат­ривающего раздел сфер влияния в Китае. Однако посланник Японии, сторонник сбли­жения с Россией князь Ито, был убит на Харбинском вокзале в момент встречи с рус­ским министром. Переговоры не состоялись [3, с. 361]. Попытки Японии наладить раз­говор о союзе через посла в Петербурге расстраивались благодаря уклончивой позиции в этом вопросе Извольского, который вместо «полюбовного раздела» Китая на сферы влияния предложил проект совмещения русско-японского соглашения с русско-китай­ским.

России предстояло выбрать курс дальневосточной политики: отгородиться от японской экспансии «нейтрализацией Маньчжурии под опекой Америки и западноевро­пейских держав» или «пойти навстречу Японии, взяв вместе с ней опеку над Маньчжу­рией и даже над всем Китаем». Николай IIбыл за союз с Японией, о чем свидетельствует его резолюция на записке Извольского. Однако Япония, предлагая союз, продолжала экспансию на Дальнем Востоке, угрожая войной конкуренту, который не спешил при­нять условия. В результате к ноябрю 1909 года страны оказались снова на грани войны [3, с. 362].

В этой обстановке активизировались сторонники сближения с США. Появляет­ся «серия статей с нападками на Извольского, которого обвиняли в намерении признать аннексию Японией Кореи и тем самым „купить мир похоронами будущего России на Вос­токе"». Видные государственные деятели направляют главе правительства письма, тре­буя употребить дипломатические средства, чтобы привлечь к союзу с Россией помимо Англии, Франции и Италии также Соединенные штаты Северной Америки как естест­венного противника Японии [3, с. 364]. Этой позиции придерживалась и кадетская прес­са, в то время как печать октябристов и умеренно-правых писала о необходимости сохра­нения дружественных отношений с Японией.

В ноябре 1909 года состоялось Особое совещание по внешней политике на Дальнем Востоке. Принимая во внимание плачевное состояние российской обороны в Маньчжурии и реальную угрозу со стороны Японии, Извольский предложил «искать опо­ры в общности действий с Японией». Его поддержали почти все министры, кроме пред­ставителей военного ведомства, которые стояли за подготовку к войне с Японией. «В итоге было решено, во-первых, сохранить КВЖД в своих руках, во-вторых, утвердить от­мену на Дальнем Востоке порто-франко. В-третьих, усилить оборону Приморья и, в-чет­вертых, согласовывать политику в Китае с Японией, ни в коем случае не допуская разры­ва с ней» [3, с. 367].

Тем временем Россия быстро выздоравливала. На внешний рынок шел русский хлеб, вытеснявший канадский и европейский. Внутренний рынок становился богаче и

интенсивней. Деревня требовала все больше машин, орудий, инвентаря, строительных материалов. Развивалось земское самоуправление, кооперация, создавались товарищест­ва и артели. Капиталы, образовавшиеся в сельском хозяйстве, шли в промышленность и на государственные накопления. В 1909 году на балтийских верфях началось сооружение первых русских дредноутов. Русский рубль становился стабильной валютой. Зато в обще­ственной жизни был заметен, по оценкам либеральной прессы, «упадок и пессимизм»: после революционного взлета наступил естественный период успокоения. Левая печать, соответственно, говорила о «застое», «реакции», «наступлении на права»...

В НОЯБРЕ 1909 ГОДА министр внутренних дел вносит вГосдуму законопро­ект о сооружении канализации и переустройстве водоснабжения в Петербурге. Этой мерой П. А. Столыпин хотел подвести законное основание под благоустройство столи­цы. Специально созданная при Министерстве внутренних дел комиссия наделялась все­ми полномочиями, необходимыми для успешного выполнения этой задачи. Помимо кон­кретных сроков исполнения проектов и работ, а также источников финансирования в законопроекте были определены ответственность исполнителей и размеры оплаты по­требителей. Весь проект оценивался в 100 млн. рублей, из которых 40 млн. должно быть направлено на переустройство водоснабжения и 60 — на сооружение канализации. Для покрытия намеченных расходов правительством намечалось «выпустить особый заем от имени и за ответственностью города» [8, ч.I, с. 31]. Таким образом, законопроект МВД после его утверждения мог сдвинуть с мертвой точки вопрос благоустройства Петербур­га, который уже более сорока лет ждал своего разрешения.

Здесь стоит отметить, что в ноябре 1909 года семейство Столыпиных уже остав­ляет Зимний дворец и переезжает в министерский дом на Фонтанке. По некоторым мне­ниям, это объясняется охлаждением отношения Императора к премьер-министру Сто­лыпину. Но, возможно, все объяснялось некоторым умиротворением общества: жизнь страны входила в нормальную колею.

11 декабря 1909 года П. А. Столыпин выступает в Государственной Думе с речью по вопросу об увеличении содержания чинам губернских управлений и канце­лярий губернаторов. Говоря о бедственном положении нижних чинов, он приводит пример из саратовской практики:

«...Мне докладывают, что пришли чиновники губернского правления. Выхожу к ним: „Что, господа, вам угодно?" — „Да мы к вам, ваше превосходительство,— вы так всег­да к нам отечески относитесь — пришли за советом. Вот теперь все учреждения бастуют или предъявляют требования; мы, Боже упаси, бунтовать не хотим, но боимся, что если мы не проявимся, то о нас забудут, как забывали до настоящего времени..."» [57, с. 230].

Этот незначительный эпизод в думской деятельности Столыпина раскрывает существенную особенность этого человека: его внимание к простым людям, их пробле­мам, ясное понимание того, что в государственном механизме очень важна дельная и умелая администрация и любая мелочь, самая незначительная несправедливость может существенным образом сказаться на результатах.

Обращая внимание на нищенское положение чинов губернских управлений и канцелярий губернаторов, премьер-министр выступил против подхода бюджетной ко­миссии, считавшей, что «увеличение окладов преждевременно и чиновники могут обо­ждать» [57, с. 229].

Тем временем намечается новый поворот дальневосточной политики: Америка направляет России и Японии «меморандум с предложением передать все железные доро­ги в Маньчжурии в собственность китайского правительства под международным конт­ролем либо непосредственно в собственность международного синдиката» [3, с. 367]. Кадеты

разворачивают кампанию в поддержку проекта, крайне правые расценивают его как попытку подорвать положение России в Маньчжурии, умеренно-правые и октябри­сты решительно отвергают предложения Штатов [3, с. 367].

На декабрьском Особом совещании «по рассмотрению проекта ответа прави­тельству США на его предложение торговой нейтрализации маньчжурских железных до­рог» Извольский и Коковцов выступили за отклонение американского варианта. Столы­пин их поддержал. Однако составленный по всем дипломатическим канонам ответ не ис­ключал возможности достижения русско-американского соглашения в будущем [3, с. 370].