Глава VII

Роспуск II Думы.

Междумский период

3Июня – 31 октября 1907 г.

Высочайший манифест 3.06.1907. Оценки политического момента: «Революционной си­туации больше нет». Отношение к монархии. «Русский Бисмарк». Жизнь в Елагинском дворце. Рабинович, Синявский, Аленский-Богров и другие. Полемика с Л. Н. Толстым.Внешняя политика.

3 ИЮНЯ 1907 ГОДА был объявлен Высочайший манифест о роспуске второго со­зыва Государственной Думы с определением срока созыва новой Думы 1 ноября 1907 года.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

«Объявляем всем Нашим верным подданным:

По велению и указаниям нашим, со времени роспуска Государственной Думы первого созыва, Правительство Наше принимало последовательный ряд мер к успокое­нию страны и установлению правильного течения дел государственных.

Созванная Нами вторая дума призвана была содействовать, согласно Держав­ной воле нашей, успокоению России: первее всего работою законодательной, без кото­рой невозможны жизнь Государства и усовершенствование его строя, затем рассмотре­нием росписи доходов и расходов, определяющей правильность государственного хо­зяйства, и, наконец, разумным осуществлением права запросов Правительству, в целях укрепления повсеместно правды и справедливости.

Обязанности эти, вверенные Нами выборным от населения, наложили на них тем самым тяжелую ответственность и святой долг пользоваться правами своими для ра­зумной работы на благо и утверждение Державы Российской.

Таковы были мысль и воля Наши при даровании населению новых основ госу­дарственной жизни.

К прискорбию Нашему, значительная часть состава второй Государственной Думы не оправдала ожиданий Наших.

Не с чистым сердцем, не с желанием укрепить Россию и улучшить ее строй при­ступили многие из присланных от населения лиц к работе, а с явным стремлением увели­чить смуту и способствовать разложению Государства.

Деятельность этих лиц в Государственной Думе послужила непреодолимым пре­пятствием к плодотворной работе. В среду самой Думы внесен был дух вражды, помешав­ший сплотиться достаточному числу членов ее, желавших работать на пользу родной земли.

По этой причине выработанные Правительством Нашим обширные мероприя­тия Государственная Дума или не подвергала вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждением,

или отвергала, не остановившись даже перед отклонением законов, каравших открытое восхваление преступлений и сугубо наказывавших сеятелей смуты в войсках. Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Государственная Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия Правительству, и Россия продолжает пе­реживать позор преступного лихолетья.

Медлительное рассмотрение Государственною Думою росписи государствен­ной вызвало затруднение в своевременном удовлетворении многих насущных потребно­стей народных.

Право запросов Правительству значительная часть Думы превратила в способ борьбы с Правительством и возбуждения недоверия к нему в широких слоях населения. Наконец свершилось деяние, неслыханное в летописях истории. Судебного вла­стью был раскрыт заговор целой части Государственной Думы против Государства и Царской Власти. Когда же Правительство Наше потребовало временного, до окончания суда, устранения обвиняемых в преступлении этом пятидесяти пяти членов Думы и за­ключения наиболее уличаемых из них под стражу, то Государственная Дума не исполни­ла немедленно законного требования властей, не допускавшего никакого отлагательства.

Все это побудило нас Указом, данным Правительствующему Сенату 3-го сего го­да июня, Государственную Думу второго созыва распустить, определив срок созыва но­вой Думы на 1-е ноября сего 1907 года.

Но веря в любовь к Родине и государственный разум народа нашего, Мы усмат­риваем причину двукратного неуспеха деятельности Государственной Думы в том, что по новизне дела и несовершенству избирательного закона, законодательное учреждение это пополнялось членами, не являвшимися настоящими выразителями нужд и желаний народных.

Посему, оставляя в силе все дарованные подданным Нашим манифестом 17-го октября 1905 года и Основными Законами права, восприняли Мы решение изменить лишь самый способ призыва выборных от народа в Государственную Думу, дабы каждая часть народа имела в ней своих избранников.

Созданная для укрепления Государства Российского Государственная Дума дол­жна быть русскою и по духу.

Иные народности, входящие в состав Державы Нашей, должны иметь в Го­сударственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских (Г. С).

В тех же окраинах Государства, где население не достигло достаточного разви­тия гражданственности, выборы в Государственную Думу должны быть временно при­остановлены.

Все эти изменения в порядке выборов не могут быть проведены обычным зако­нодательным путем через ту Государственную Думу, состав коей признан Нами неудов­летворительным, вследствие несовершенства самого способа избрания ее членов. Толь­ко Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Русского Ца­ря, довлеет право отменить оный и заменить его новым.

От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед пре­столом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской.

В сознании этом черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое На­ми великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон, обна­родовать который повелеваем Правительствующему Сенату.

От верных же подданных Наших Мы ждем единодушного и бодрого, по указан­ному Нами пути, служения Родине, сыны которой во все времена являлись твердым оп­лотом ее крепости и славы.

Дан в Петергофе в 3-й день июня, в лето от Рождества Христова тысяча девять­сот седьмое, Царствования же Нашего в тринадцатое» [42, с. 86—90].

ПОСЛЕ РОСПУСКА ДУМЫ второго созыва были арестованы участвовавшие в тайных заговорах депутаты из социал-демократов, часть из которых не успела скрыться.

Как и предполагал глава правительства, население очень спокойно встретило сообщение о роспуске Думы: не было ни волнений, ни демонстраций, ни воззваний, ни стачек, ни даже попыток к какому-то организованному протесту.

«Революция объективно закончилась»,— писал П. Б. Струве.

«Революционной ситуации больше нет»,— признал Ленин на конференции со­циал-демократов.. .

Точную оценку позиции Столыпина накануне роспуска IIДумы, его стремления найти компромисс и признание победы премьера над оппозицией и революционной сти­хией дает в своих воспоминаниях Тыркова-Вильямс:

«<...> Несмотря на вызывающую и открытую враждебность Государствен­ной Думы, Столыпин продолжал выступать в Таврическом Дворце с большими от­ветственными речами (Г. С). Может быть, он надеялся образумить Думу? Или через го­ловы депутатов обращался к стране, ко всей России?

Столыпин не был противником народного представительства, он не хотел его уничтожать, даже нащупывал возможность сотрудничества с наиболее ценной частью оппозиции, с кадетами. Но обращаться к лидеру партии Милюкову он не хотел, искал бо­лее сговорчивых народных представителей <...>.

Столыпину надо было оформить и провести чрез Думу правовые начала, обе­щанные в манифесте 17-го октября. Сделать это без поддержки кадетской партии было бы трудно.

В то же время Столыпину приходилось действовать осторожно из-за против­ников справа. Союз Русского народа добивался полного уничтожения народного пред­ставительства, которое Столыпин считал необходимым сохранить. Крайние правые имели при дворе влияние. Они всеми силами старались восстановить царя и против Думы, и против Столыпина. Поэтому свои переговоры с кадетами премьер держал в тайне <...>.

Из этих тайных встреч ничего не вышло... Вторая дума, как и Первая, сама не хотела себя беречь (Г. С). Прения принимали все более воинственный характер. Рево­люционный террор продолжался <...>.

Столыпин решил, что Думу выгоднее распустить и нашел для этого выигрыш­ный повод <...>.

Роспуск Второй думы, изменение избирательного закона, арест большой соци­алистической думской фракции вызвали новые революционные вспышки, бунт в Свеа-борге, покушения на Столыпина на Аптекарском острове. (Здесь автор, видимо, ошиба­ется: последние события произошли после роспуска IДумы.—Г. С). Но революционные огни уже догорали.Революция выдохлась, Столыпин ее сломил (Г. С.)» [62, с. 348, 359-361,364].

Фрагменты перлюстрированной переписки также свидетельствуют о том, что в целом разгон IIДумы был воспринят спокойно:

«Здесь все того мнения, что момент роспуска Думы был выбран правильно. Ма­нифестом довольны и особенно телеграммой Столыпина. В нем видать государственно­го человека с железной волей и вместе с тем желающего безотлагательно приступить к некоторым реформам. Все дело в том, кто пойдет в его кабинет. В этом вся трудность данной минуты».

«В настоящий момент мы переживаем затишье, но положение я считаю все-та­ки весьма угрожающим и не верю в правильность во всем политики нынешнего мини­стерства. Столыпина, как порядочную, энергичную личность, высоко ценю, но сомнева­юсь, чтобы при нынешних тяжелых обстоятельствах ему удалось окончательно успоко­ить страну. Делает он все, что может, не жалеет себя. И за то спасибо. А за промахи и ошибки старого режима нам придется все же расплачиваться» [20, с. 28].

Вероятно, наиболее выдержанная и верная оценка положения Столыпина в этот критический период, а также нового выборного закона дана в статье историка Н. Осипова:

«Конечно, акт 3 июня 1907 года был государственным переворотом. Столыпин так его и понимал, посягнув на Основные законы империи. Но так поступил он единст­венно для спасения этих самых Основных законов от конечной гибели. В ту смутную по­ру Столыпину приходилось действовать и против правых и против левых; против всего русского общества, вовсе не желавшего конституции. Столыпин возлагал надежды на бу­дущее, которого он не пассивно ожидал, а деятельно готовил... Деятели реформы 1861 г. были счастливее Столыпина: они могли опереться на лучшую часть общества, а Столы­пину в поддержке было отказано. Либералы стояли на почве самодержавия, правые на почве реакции; левые, включая кадетов,— на почве революции. Столыпин со своим кон­ституционализмом стоял один-одинешенек... Общественных сил, способных стать за конституцию, не существовало в России; их предстояло еще создать. И в этом именно Столыпин видел свою задачу. Она может показаться фантастической, но Столыпину очень хорошо была известна та особенность русской истории, что единственной созида­тельной силой в России веками было и еще продолжало быть правительство... Столыпин бился во враждебном треугольнике: левые — правые — царь. Каждая из сторон по своему старалась взорвать работу его. С левых спрашивать нечего: они хотели великих потрясе­ний... Поддержка царя была до последней степени условной. Столыпину пришлось усту­пить царю в вопросе о военно-полевых судах и еврейском вопросе... Но правые — их по­ведение лучше всего доказывает, что Россия еще не созрела для конституции; что она бы­ла введена преждевременно (роковая ошибка Витте). Правые ценили в Столыпине чело­века, разгромившего революцию. Но его реформы и его конституционализм не нашли у них сочувствия, и они опутали Столыпина самыми недостойными интригами. Казалось бы, независимо от вопроса о конституции, ради тех реформ, которые неотложно были нужны России, естественным союзником Столыпина должен был явиться старый рус­ский либерализм. Но, старые русские либералы находились во власти странной идеи: им казалось, что они не имеют права на министерские портфели, потому что они не выра­жают мнение страны. А выражают это мнение будто бы кадеты, к которым либералы и рекомендовали Столыпину обратиться. При этом с детской безмятежностью упускалось из вида, что кадетов имело смысл пригласить для разрушения государства, а не для сози­дательной работы» [32, с. 54].

СТРЕМЯСЬ К СОЗДАНИЮ более работоспособного народного представи­тельства, П. А. Столыпин сознавал, что силой, удерживающей Российскую империю в равновесии, является монархия с Царем во главе. Законодательная власть Думы, по сути, обеспечивалась волей Царя, без которого народное правительство было обречено на по­гибель.

«Юридическое построение учения о власти Царя у Столыпина было правильно и жизненно. По его мышлению, Дума связывала Царя постольку, поскольку она шла вме­сте с ним по пути государственного интереса. Если же мнения об этом вопросе расходи­лись, то вопрос решался царем, ибо в нем была и полнота власти и полнота ответственности.

Всякое иное построение приводило к крушению государства и к перерыву его ис­торического развития. Здесь у Столыпина в полной мере оказался здоровый инстинкт русского „служилого" человека. Это он понимал и внедрял своим сотрудникам: ясное де­ло, что Дума должна быть законопослушна своему хозяину и не только по долгу, сколько по интересу — в целях охраны самого хозяйства, т. е. Земли Русской» [32, с. 54].

Столыпин не раз проводил твердую мысль о необходимости монархии для са­мого бытия России. Царская власть, по его убеждению, была «хранительницей русского государства», олицетворяла собой его силу и цельность. К этой исконно русской власти, к нашим русским корням, нашему русскому стволу «нельзя прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок». Выход он видел иной: «Пусть расцветет наш родной цветок, рас­цветет и развернется под взаимодействием Верховной власти и дарованного ею предста­вительного строя» [57, с. 107].

Русское образованное общество в начале века в целом уже полагало иначе. По­тому Столыпин по праву считал, что прежде чем устанавливать парламентаризм, т. е. за­висимость исполнительной власти от Думы, народное представительство нужно сделать органической и работоспособной частью государственной машины. Более того: Столы­пин медленно и упорно, наперекор партийным страстям, амбициям и интригам, вел Го­сударственную Думу к осознанию собственной политической ответственности перед страной.

Источником власти для Столыпина был монарх. Однако, выражая волю прави­тельства, премьер «как бы публично выявлял и волю монарха, которая не только была обя­зательной в силу права, но и в силу логики. Последним аргументом был авторитет власти. Но опирался он на нравственное содержание деятельности власти. Правительство не только требовало, но и убеждало, а, стало быть, могло и само быть убеждаемо...» [95, с. 65].

ВМЕСТЕ С ТЕМ, ПО ПРИЗНАНИЮ МНОГИХ, П. А. Столыпин был первый политик европейского стиля на русской почве. Премьер мог говорить на понятном всем языке, делать ясные шаги, отвечать за свои слова, намерения и поступки. «С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но нельзя было сказать, что он не понятен, поли­тически не ясен. Свои поступки и намерения он умел делать ясными и их защищать. По масштабу своей политической фигуры — это русский Бисмарк, только более тонкий и одухотворенный» [32, с. 65].

Здесь следует упомянуть еще одно редкое свойство премьера, которое также не раз признавали его современники: политическую честность Столыпина. Обладая воз­можностью «создавать свое окружение на счет государства», он избегал искушения соби­рать вокруг себя «зависимых лиц на почве благодеяний за счет казны и государства». И потому был с одной стороны одинок, но с другой — свободен и независим от своего окру­жения и политических партий. «Он шел с октябристами, националистами и иногда под­держивал правые группы, поскольку это соответствовало политическим интересам дан­ного момента. Конечно, все группы близкие к правительству имели от этого выгоды. Но этими выгодами П. А. Столыпин не покупал поддержки партии или отдельных лиц». А потому он свободно расходился с теми, кто сдерживал его главные устремления, давая понять, что «необходимо отделять интересы государственные от личных и партийных и что далеко не всякими способами можно служить государственным интересам. Вообще, государство не нуждается для укрепления своего авторитета в грязных средствах». На­пример, убийства деятелей оппозиции депутатов Герценштейна и Илоса были совершен­но неприемлемы для представлений Столыпина об авторитете власти и совершенно рас­строили его отношения с идейными вдохновителями акции — руководителями «Союза русского народа».

А впоследствии он также расходится с лидером «октябристов» Гучковым, кото­рый выпадами на личной почве осложнял работу правительства в целом. «Умный, но ха­рактера авантюрного, А. И. Гучков, обуреваемый непомерным честолюбием, пользовал­ся всяким случаем государственной и общественной жизни, дававшим ему возможность создать себе популярность» [32, с. 48, 66].

Однако стоит ли говорить, что такая позиция не могла создать особо авторите­та и популярности Столыпину в политических силах, ревнующих к власти. Скорее нао­борот, и положение премьера становилось порой невыносимым, когда в критический момент он хорошо сознавал, что и в Государственной Думе, и в Госсовете, и тем более в окружении Государя почти нет бескорыстных, искренних и надежных союзников, озабо­ченных только одним — благом России.

ПО СВИДЕТЕЛЬСТВАМ БЛИЗКИХ, роспуск Думы лишь прибавил забот пре­мьер-министру России: занят он был в этот период больше обычного:

«<...> Мы видели его очень мало. Лишь немного вечером, после ужина, ког­да он прогуливался с нами по залам и галереям Зимнего Дворца, где мы еще жили по­сле взрыва на Аптекарском острове. Моя сестра Наталия, которая тогда была серьез­но ранена, ходить не могла, и отец приходил повидаться с ней в ее комнату. Это бы­ло грустно.

Был июнь месяц, и становилось тепло. Однако, ехать в этом году, как обычно, на лето в деревню не было и речи, и оставалось довольствоваться маленьким садом на втором этаже Зимнего Дворца или другим, побольше, что был внизу, прилегал ко дворцу и был окружен стеной. К счастью, царь предложил отцу провести лето на Елагинском ос­трове, который был частью Петербурга. Но этот остров, как и другие, связанный с мате­риком посредством моста, не казался, как эти другие, продолжением города. Там не бы­ло улиц, а вместо них аллеи, которые сквозь деревья вели прямо к морю, и это место на острове, названное «стрелкой» было любимым местом петербуржцев, где они гуляли ле­том, особенно в праздничные дни.

На острове было лишь несколько вилл, в том числе и вилла, или даже, скорее, маленький Елагинский дворец, окруженный большим садом, который был завещан царю Александру Iего владельцем коммерсантом (купцом) Елагиным.

Конечно, это была не деревня с ее полями и бесконечными лугами, но там все же ощущалась свобода, несмотря на окружавшую сад колючую проволоку. Мой отец нуж­дался в смене обстановки, в моральном отдыхе после этих изматывающих лет, и здесь, на Елагинском, хотя дел было не меньше, чем в городе, он имел, по крайней мере, возмож­ность каждый день после полудня совершать на свежем воздухе в компании моей матери прогулку по саду. Но отцу был необходим полный отдых. Здесь же проходили аудиенции, поддерживались отношения с различными администрациями, Советом Министров и т. д. Здесь, как в городе, он часто работал до поздней ночи — до двух, трех часов и вновь принимался за работу в половине девятого, в девять. И только к вечеру он засыпал минут на двадцать на диване в своем кабинете. Я помню, как во время этого короткого отдыха мои младшие сестры и брат забегали в зал, который в Елагинском дворце находился ря­дом с кабинетом, и наш старый слуга Владимир, сильно привязанный к своему господи­ну, безуспешно пытался утихомирить их.

Наконец, отец решил взять отпуск. На одну неделю! Только на неделю. Но ка­кой отдых, какая разрядка для нервов — это маленькое путешествие по Финскому заливу. Вместо колючей проволоки, интриг, заговоров - бесконечное море, спокойствие, такие доброжелательные и веселые бравые моряки яхты „Нева", предоставленной моему отцу для этого круиза <...>» [112, 8/301, с. 10-12, 139-140].

В поездку по Финляндским шхерам Столыпины отправляются всей семьей в се­редине июля. Морское путешествие самым замечательным образом сказалось на супру­гах и детях. Старшие словно помолодели. Гуляя по палубе, они наслаждались тишиной и покоем. Младшие с радостью входили в необычную атмосферу, играли в корабельные иг­ры, читали. Беззаботные будни были омрачены лишь однажды: во время остановки, в Ганге, прелестном курортном местечке, на яхту «Нева» пытался пробраться какой-то штатский. Не дремавшая охрана схватила его: задержанный оказался революционером. Несмотря на все меры предосторожности, путешествие премьер-министра не осталось тайной для его вечных противников.

Восьмидневный отдых на море был самым памятным для старшей дочери — Марии Столыпиной, живо описавшей путешествие в своих мемуарах. Была на это причина особая: на яхте она познакомилась с лейтенантом Б. И. Бок, ставшим впоследствии ее мужем.

Примечательно, что по возвращении Петр Аркадьевич приглашает всех офи­церов «Невы» в Елагино на обед — отблагодарить за радушное гостеприимство на судне [4, с. 154-159].

Воспоминания сына реформатора Аркадия Столыпина также вводят нас в атмос­феру этого счастливого лета. Но главное, яркие детские впечатления составляют редкие свидетельства домашнего быта премьера и его чрезвычайно насыщенного рабочего дня.

«<...> Из царских резиденций Елагин был самой небольшой. Навещавшая нас княгиня Зинаида Юсупова говорила, что этот дворец напоминает ей Архангельское (ког­да-то воспетое Пушкиным), но „в меньших размерах". Пусть небольшой, но светлый и благоухающий дворец, с его оранжереями, известными тогда на всю Россию... Овальный зал стал нашей столовой. Но в нише сохранились вызывавшие мое восхищение бронзо­вые часы: турок в тюрбане, пытающийся усмирить вставшую на дыбы лошадь. Когда эти часы звонили полночь, переставал когда-то играть оркестр <...>.

Соседняя с овальным залом Малиновая гостиная Императрицы стала рабочим кабинетом моего отца. Я заглядывал иногда в одно из окон, выходивших на широкую тер­расу. Могли заглянуть в окно и террористы: полицейская охрана была малочисленна и беззаботна в старое время. Работал в этом кабинете отец днем, почти без перерыва. Иногда и в ночные часы. Так было перед роспуском Второй Думы, когда делегация Ка­детской партии засиделась у него до зари <...>.

А дальше, за кабинетом, была царская столовая — длинная комната в три окна. Ее приспособили для заседаний Совета Министров. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, вокруг чинные однообразные кресла. На этом столе, в первый год нашего пребы­вания, меня учили снова ходить после перелома у меня правой ноги при взрыве на Апте­карском. На одном конце стола стоял отец, на другом конце — мать. А я ковылял взад и вперед к манившим меня родительским рукам. Министры заседали в этом помещении в последний раз в июле 1911 года для подготовки Киевских торжеств <...>.

Другое крыло нижнего этажа сохранило во время нашего пребывания свой прежний облик. За овальным залом находилась большая голубая гостиная. Там мои роди­тели принимали знатных гостей. Помнится, что особенно оживленно тараторили две ве­ликие княгини-черногорки — Анастасия и Милица Николаевны. А по утрам, сидя за роя­лем, мои старшие сестры старательно изучали классические мелодии. Рядом была угло­вая „помпеянская" гостиная, с музами и гирляндами, расписанными на мраморных сте­нах. И тут заканчивались наши владения: за „помпеянской" гостиной были две царские спальни, в которые нам — детям — был запрещен доступ. Сестры, любившие меня драз­нить, говорили, что в этих покоях умер Император Николай Павлович. По ночам, де­скать, там бродит его призрак... Эта жуткая выдумка надолго запечатлелась в моем уме. Была и другая причина, почему я чувствовал себя неуютно. В моей спальне, во втором

этаже, на окнах были вставлены железные решетки, дабы прелестный ребенок не грох­нулся кубарем вниз, как это было уже однажды — при взрыве на Аптекарском. Сестры ме­ня дразнили и называли „елагинским пленником".

Мне казалось, что я был узником и в часы досуга. Когда мне стукнуло пять лет, меня посадили на коня. „Он побледнел, стиснул зубы, но не плачет",— сказал присутство­вавший при этой церемонии отец. Обучаться верховому искусству мне было положено в дворцовом манеже, пустовавшем до моего появления много лет. Пожалуй, до меня по­следними, скакавшими в этом манеже, были сыновья Николая Первого в их отроческие годы <...>.

Верховые прогулки в солнечную осеннюю погоду — одно из лучших моих ела­гинских воспоминаний.

Распорядок дня на Елагине был такой же, как в городе зимой. Ровно в час дня появлялся отец со своими сотрудниками, а то и с приглашенными, в овальном зале, и все садились немедленно за стол*. Еда была обильная, но простая. Вино подавалось лишь в парадных случаях, и на столе красовались лишь хрустальные графины с минеральной во­дой. Завтрак длился не более получаса. После этого, в определенные дни, начинался при­ем посетителей. Полковник Голубев — адъютант принца Ольденбургского — рассказывал мне, много лет спустя, как ему однажды был назначен прием в половине второго дня. Приехав в Елагин, он был вынужден подождать пять минут в приемной: по какой-то при­чине отец за завтраком задержался. За это пятиминутное, непривычное для него опозда­ние отец принес полковнику извинения. Голубев был сконфужен. „Подумайте,— говорил он мне,— неся на плечах все судьбы Империи, Председатель Совета Министров еще из­винялся за пять минут опоздания!"

Вечерний обед был столь же прост и краток. Обычно лишь в семейном кругу. После обеда, прежде чем сесть опять за работу, министр прогуливался в парке. Чудные, длинные вечера, а затем белые ночи... Стремительный бег времени огорчал отца. Глядя на беспощадно движущиеся часовые стрелки, он говорил порою: идете, проклятые! Ос­тановить время, ему столь нужное, он не мог <...>.

А во дворце, затрудняя порою деятельность Председателя Совета Министров, чередовались визиты важных персон: министров, дипломатов, депутатов, земских деяте­лей. Но меня больше интересовал наш елагинский моряк — бравый толстяк капитан Еланский. В его распоряжении были четыре дворцовых катера. Они блестели чистотой и были для ребят быстроходны. Команда состояла из веселых и услужливых. Каждую не­делю Еланский предлагал нам ту или иную морскую прогулку. Весело? — но не надолго... По причинам предосторожности, нам — детям — запрещалось выходить на берег. Не­слись мы по волнам залива порою до Кронштадта, порою до Ораниенбаума и... обратно. На воде я был таким же „елагинским пленником", как за решетками моей дворцовой спальни.

Раз в неделю, а то и чаще, отец вечером отправлялся на катере в Петергоф с очередным докладом Государю. Мы - дети — сопровождали его порою до дворцовой при­стани. Один из чиновников нес его тяжелый портфель. Тяжел он был потому, что с од­ной из двух сторон он был забронирован и мог служить щитом. Предосторожность, которая

*В «Последнем самодержце» (103. Обнинский В. П. Последний самодержец. Очерк жизни и царст­вования императора России Николая II / Под ред. С. С. Волка.— М.: Республика, 1992. С. 246) В. П. Обнинского, историческом памфлете на жизнь и царствование Николая II, приведен сни­мок обеденного стола у премьер-министра Столыпина. При этом автор умолчал о главном: за этим столом в недолгом пристанище главы правительства в Елагинском дворце проходили обе­денные трапезы не только семьи, но и сотрудников, и приглашенных. П. А. Столыпин был гос­теприимен и далек от чванливости, свойственной петербургской среде.

тогда оказалась излишней. Насколько я помню, покушений за елагинское время не было. Возвращался отец из Петергофа поздно, и мы на пристани его не встречали. Не­сколько раз петергофское бдение затягивалось на всю ночь. Однажды Государь вызвал в три часа утра дежурного камердинера. „Мы проголодались,— сказал он.— Пожалуйста, принесите нам пива и сандвичи с ветчиной и с сыром: по три штуки для Петра Аркадье­вича и по три штуки для меня". Когда нам это рассказала мать, я подумал, что Государь скуповат: мог бы предложить более обильное угощение. И в самом деле, Царь и Премьер-министр закусывали ночью по-студенчески.

С царскими угощениями связано у меня одно личное воспоминание. Был в Пе­тергофе какой-то официальный прием. Придворные лакеи разносили на подносах раз­личные яства. Отец засунул в карман конфету — большую конфету в золоченой бумаге, с „хвостом" из бумажного кружева. Заметив жест отца, Государь улыбнулся и сказал шу­тя: „Вероятно, это вы припрятали для вашего сына. Так вот скажите ему, чтобы он кон­фету не съел, но хранил ее бережно". Конфета была мне вручена. Два дня я взирал на нее с вожделением. На третий день не выдержал. Встал рано утром и, тихо крадучись, вышел из дворца. Стоя меж густых кустов, я съел запретную конфету. Вокруг столетние дубы смотрели как грозные, молчаливые судьи. К счастью, о судьбе конфеты никто ме­ня не спросил. Мое „преступление", совершенное в шестилетнем возрасте, осталось не­замеченным.

Необычным событием за это елагинское время было посещение восточных вла­стелинов — эмира Бухарского и хана Хивинского. Кажется, эмир побывал на Елагине пер­вый, а хан — годом позже. Приезжали они с многочисленной свитой: лица как бы выли­тые из бронзы, огненные глаза, роскошные и яркие одеяния. Все эти люди садились чин­но в овальном зале, вкушая яства и напитки. Сестры и я с трепетом за ними наблюдали из верхних окон зала.

Эмир Бухарский — бывший воспитанник Пажеского корпуса — был нам и ранее знаком. Будучи наследником престола, он был у нас дважды в Зимнем дворце. Сопровож­дал тогда отца. Старый эмир поднимался в дворцовом лифте. Сын и чины свиты неслись, сломя голову, пешком по лестнице. Восточный этикет требовал, чтобы, выйдя из лифта, властелин оказался среди своих подоспевших приближенных.

Бывшего пажа, ставшего эмиром мы лучше разглядели на этот раз. Это был не­высокий, плотный человек: черная и почти синеватая борода веером, ослепительные зу­бы, веселая и самодовольная улыбка на чувственных устах. Представляя своих прибли­женных моему отцу, эмир жестикулировал, говорил без умолку. Симпатичный, но не ве­личавый монарх. Отец говорил, что эмир — истинный друг России...

Совсем иным был хан Хивинский. Благородный орлиный профиль, большие лучистые и печальные глаза, гордая осанка. От этого властелина веяло чем-то трагиче­ским. Представляя отцу своих министров, он потом отходил и взор его устремлялся вдаль.

Дары, привезенные восточными гостями, вызывали наше восхищение. Шесть маленьких идолов из массивного золота, серебряные и фарфоровые вазы, ковры... Лю­бовался я всем этим до самых дней революции.

От этого времени сохранилась у меня лишь фотография, снятая на широкой террасе дворца, недалеко от окон отцовского кабинета. Я, с грозным и воинственным ви­дом, сижу на деревянной лошадке. Стоящий сзади отец держит руку на моем плече. Из пя­ти изображенных на снимке моих сестер двух уже нет в живых. Сидящая рядом со мною Наталья — это та, чьи ноги были переломаны при взрыве на Аптекарском. Тогда выжила, и ноги ее удалось спасти. Умерла лишь в 1949 году в Ницце. Сидящая на земле на другом конце снимка Ольга расстреляна большевиками в 1920 году. Было ей всего 23 года.

Распрощался я с Елагиным осенью 1917 года, незадолго до октябрьского пере­ворота. Дважды мы ездили туда вдвоем с сестрой Ольгой, погибшей через три года. Са­дились в трамвай, колесивший из Питера на острова. Прибывши туда, садились на ска­мейку, откуда издали виден был дворец. Вокруг — ни души. Сидели молча очень долго. Наш отъезд из Питера был близок. Знали, что прощаемся навсегда» [99, с. 50—58].

У нас в наличии есть упомянутый сыном премьера снимок, замечательно допол­няющий этот рассказ, а также фотография, сделанная тем же летом в саду Таврического дворца (фото 31, 32).

Фото 31. П.А. Столыпин со своим семейством

на терассе Елагинского дворца, в 1907 г.

СТОЛЫПИН НЕ ОШИБСЯ В ПРОГНОЗЕ: массовых выступлений оппозиции после роспуска Думы не было, зато снова усилился террор против высших предста­вителей власти. Так уже в июле «вновь захвачен был „летучий отряд", имевший в своем составе евреек Розу Рабинович и Эстер Лию Липину, цель которого была тоже „устране­ние" Столыпина» [1, с. 23-24].

Фото 32. П.А. Столыпин – Председатель Совета Министров,

в саду Таврического дворца, в 1907 г.

В августе 1907 года С.-Петербургским военно-окружным судом было заслуша­но дело о лицах, обвинявшихся в принадлежности к преступному сообществу, поста­вившему своей целью посягательство на жизнь Государя Императора, Главнокоманду­ющего войсками гвардии и С.-Петербургского военного округа Великого князя Нико­лая Николаевича и Председателя Совета Министров, гофмейстера Столыпина. Дело, которое антимонархические силы считали фальсификацией, оказалось серьезным, до­вольно запутанным и свидетельствующим об обстоятельной подготовке заговорщиков. В нем помимо террористов фигурировали разночинцы, студент, отставной офицер флота, склонившие к покушению на высоких особ казака из царского конвоя. Улики и доказательства: подложные паспорта, чертежи Царскосельского дворца, шифрограм­мы, большое количество революционной литературы, явки членов военно-революци­онной организации, шифровальные книжки, свидетельские показания были налицо. По приговору суда Никитенко, Синявский и Наумов были признаны виновными в под­готовке покушения на священную особу Государя Императора и присуждены к смерт­ной казни через повешение. Пигит, Бибергаль, Рогальский и Колосовский были при­знаны виновными в посягательстве на изменение существующего в России образа прав­ления и осуждены на различные сроки, еще пять человек были осуждены за пособниче­ство к ссылке на поселение.

Победа Столыпина над силами революции была всем очевидна. Но глава каби­нета не может позволить себе роскошь расслабиться: он понимает обманчивость времен­ного успокоения и готовиться к выборам IIIГосударственной Думы, которая может ре­шить судьбу народного представительства.

Этот междумский период 1907 года характерен особо теплыми отношениями между Императором и главою правительства. Николай IIвыказывал Петру Аркадьевичу и его семейству всевозможные знаки внимания.

12 августа 1907 года, в день годовщины взрыва на Аптекарском острове, Председатель Совета Министров П. А. Столыпин получил телеграмму от Государя Императора:

Фото 33. П.А. Столыпин 12 августа 1907 г. на закладке памятника погибшим 12 августа 1906 г. при взрыве его министерской дачи

на Аптекарском острове

«В этот памятный для Вас день обращаюсь с благодарною молитвою Богу, спас­шему вашу жизнь. Да благословит Господь труды ваши успехом и да подаст вам сил и бод­рости духа в честном служении России и Мне.

НИКОЛАЙ» [42, с. 90].

В тот же день на Аптекарском, в день годовщины смерти пострадавших при взрыве, состоялась закладка памятника, на котором помимо Председателя Совета Мини­стров с супругою и детьми присутствовали многие должностные и частные лица. Первый камень будущего памятника был заложен премьером среди цветника, разбитого на месте бывшей дачи. А еще через год памятник-обелиск из финляндского красного гранита, ук­рашенный иконой Воскресения Христова, был открыт на месте трагедии. На бронзовой доске были вырезаны имена всех погибших от взрыва и умерших от ран (фото 33).

Между тем жизнь в России движется своим чередом, продолжается противосто­яние полиции, охранных отделений и террористов, которые задумывали в зарубежье но­вые покушения для осуществления их в отечестве. Впрочем, удавались они не всегда: власть не дремала и расширяла свою агентуру, внедряя ее в оппозицию. Вот обычное до­несение от 11 сентября 1907 года тайного киевского агента Аленского, бывшего анархи­стом-коммунистом, но завербованного после первого же ареста:

«Сегодня в Киев из Севастополя приехала Мержеевская и остановилась в доме № 5 по Трехсвятительской улице. Мержеевская рассказала, что отколовшаяся от Цент­рального Комитета группа социал-революционеров командировала из Парижа в Сева­стополь отряд для совершения террористического акта против государя в день прибы­тия его в Севастополь. В состав этого отряда вошла, будто бы, и Мержеевская, которая

должна была находиться в числе публики с букетом цветов со вложенной внутри его бом­бой, предназначенной для метания во время высочайшего проезда. По ее словам, все бы­ло подготовлено вполне, но Мержеевская, прибывшая из Парижа в Россию через Алек­сандров, опоздала в Варшаве на поезд, не попав, благодаря этому, своевременно в Сева­стополь, почему упомянутый террористический акт не состоялся и был отложен. По ее же словам, она прожила в Севастополе трое суток в одной из лучших гостиниц по паспор­ту на имя француженки-певицы» [63, с. 126].

Далее Аленский подробно сообщает приметы Мержеевской и сведения о ее за­рубежных и российских связях с вероятными соучастниками подготавливавшегося поку­шения на Николая II— Розой Трахтенберг, Саррой Сперанской, Шерхтманом и другими. В конце концов, выданная Богровым и арестованная в 1909 году в Киеве, Мержеевская после длительного следствия была выслана в Якутскую область как «изобличенная в при­надлежности к образовавшейся в Париже автономной боевой группе, поставившей целью цареубийство» [63, с. 126]. Незаметный эпизод из буден охранного отделения. Примечательно лишь настоящее имя скромного псевдонима Аленского, исправно полу­чавшего «на жизнь» 150 рублей за свои хлопоты,— Григорий Богров, о котором вскоре заговорит вся Россия...

СОЗНАВАЯ СЛОЖНОСТЬ создавшегося после роспускаIIДумы положения, Столыпин как и прежде ищет союзников. И при своей крайней занятости не чурается и прямых встреч, и переписки с людьми, чьи соображения могли принести пользу рефор­мам, способствовали согласию общества, восстанавливали хрупкий баланс. Встречались также среди его адресатов такие, которым просто было нельзя не ответить. Из многочис­ленных документов, материалов газет и журналов, огромного пласта эпистолярного на­следия особый интерес представляет для россиян его заочный диалог со Львом Никола­евичем Толстым.

На протяжении многих лет эта полемика реформатора с классиком была для со­ветских людей одним из свидетельств очевидной вины премьер-министра Столыпина, не внявшего голосу совести вопреки советам Толстого. Сейчас, по прошествии лет, в наш постсоветский период спор двух знаменитых соотечественников воспринимается не столь одиозно, но главное: вопросы, позиции, оценки этого исторического диалога остаются злободневными и сейчас.

По некоторым свидетельствам, о возвышении П. А. Столыпина писатель узнал только летом 1906 года, когда тот уже был министром внутренних дел. С того времени он начинает интересоваться делами Столыпина, а через год направляет первое письмо Пет­ру Аркадьевичу и записку его младшему брату Александру Аркадьевичу.

В послании писатель ратует за упразднение частной собственности:

«Петр Аркадьевич!..

Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличивали бы количество земли таких или других русских, людей, называющихся крестьянами (так смот­рят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость...

Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другими (рабство), так и не может существовать права одного, какого бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею, как собственностью.

Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею...

Лев Толстой» [94, с. 20].

В письме он также знакомит премьер-министра с учением Генри Джорджа и его «единым налогом» — как панацеей для устранения существующей среди землевладельцев несправедливости:

«Только начните это дело,— писал Толстой Столыпину,— и Вы увидите, как тот­час же примкнут к Вам все стомиллионное крестьянство, которое теперь враждебно Вам» [59, с. 164-168].

А в записке писатель хлопочет за саратовского ветеринара, примкнувшего в ре­волюции к местным смутьянам и угодившего в тюрьму.

Некоторое время младший брат премьера вынужден был исполнять роль посредника. Петр Аркадьевич, переживавший в новой должности тяжелое время, писал так:

«Милый Саша! Если будешь отвечать Л. Н. Толстому, напиши ему, пожалуйста, что я не невежа, что я не хотел наскоро отвечать на его письмо, которое меня, конечно, заинтересовало и взволновало, и что я напишу ему, когда мне станет физически возмож­но сделать это продуманно» [82, с. 10].

В конце октября 1907 года Толстой получает ответ:

«Лев Николаевич! Не думайте, что я не обратил внимания на Ваше первое пись­мо. Я не мог на него ответить, потому что оно меня слишком задело. Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что отсутствие „собственности" у кре­стьян создает все наше неустройство.

Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как-то: чувст­во голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувст­во собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею.

Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтоже­ние в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств.

Смешно говорить этим людям о свободе или о свободах. Сначала доведите уро­вень их благосостояния до той по крайней мере наименьшей грани, где минимальное до­вольство делает человека свободным...

Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Ме­ня вынесла наверх волна событий — вероятно на миг! Я хочу все же этот миг использо­вать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люб­лю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то что я думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими во­просами, и путь мой мне кажется прямым путем.

Сознаю, что все это пишу Вам напрасно — это и было причиною того, что я Вам не отвечал... Простите, Ваш П. Столыпин» [94, с. 20].

Толстой в ответном письме пытается оспорить взгляды Столыпина:

«Вы пишете, что обладание собственностью есть прирожденное и неистреби­мое свойство человеческой натуры. Я совершенно согласен с этим, но... истинное закон­ное право собственности есть только одно: право собственности на произведения своего труда. Владение же землей при уплате на нее налагаемого на пего налога не делает владе­ние это менее прочным и твердым, чем владение по купчим. Скорее наоборот» [59, с. 10].

По мнению Толстого, Столыпин совершает ошибки, начав бороться насилием против насилия и приступив к земельной политике, которая также несет «земельное на­силие», разрушая общину. Писатель считает, что только признание земли «равной

собственностью всего народа» и установление единого для всех налога могут «успокоить на­род и сделать бессильными все усилия революционеров, опирающихся теперь на на­род... Смелому, честному, благородному человеку, каким я вас считаю... свойственно не упорствовать в сделанной ошибке, а сознать ее и направить все силы на исправление ее последствий» [82, с. 10].

Вместе с тем он сознает, что его призыв обречен на неуспех:

«Еще раз прошу Вас простить меня за то, что я мог сказать Вам неприятного, и не трудиться отвечать мне, если Вы не согласны со мной. Но, пожалуйста, не имейте про­тив меня недоброго чувства» [82, с. 11].

На этом полемика кончилась, точнее, далее носила односторонний характер. Столыпин в силу занятости не ответил на другое письмо: он, образно говоря, одной ру­кой держал плуг, а другой отмахивался от наседавших врагов... Историки советской по­ры называли этот период «столыпинской реакцией», задавившей революцию. «Яснопо­лянский затворник» писал обличительные письма, статьи, из которых самой известной и гневной стала «Не могу молчать». Уже после революции и Гражданской войны в эмиг­рантской публицистике были преданы гласности сведения о том, что, когда волна погро­мов докатилась до усадьбы писателя, он также не смог молчать: проявил осмотритель­ность и вызвал полицию для охраны...

Есть свидетельства того, что позднее, уже в 1909 году, Л. Н. Толстой готовил премьеру очередное послание, которое, одумавшись, не окончил. В «Яснополянских за­писках» отмечено, что в разговоре о главе правительства, который состоялся в гостиной 12 марта 1910 года, писатель сорвался:

«Татьяна Львовна, дочь писателя, заметила, что „Столыпин влюблен в Закон 9 ноября". „Столыпин влюблен в виселицу, этот сукин сын",— резко ответил Лев Никола­евич» [82, с. 111].

Вот как видятся отношения этих великих людей с другой стороны:

«Впоследствии, когда мой отец был уже председателем Совета Министров, Тол­стой неоднократно писал ему, обращаясь, как к сыну своего друга. То он упрекал его в из­лишней строгости, то давал советы, то просил за кого-нибудь. Рассказывая об этих пись­мах, мой отец лишь руками разводил, говоря, что отказывается понять, как человек, ко­торому дана была прозорливость Толстого, его знание души человеческой и глубокое по­ниманье жизни, как мог этот гений лепетать детски беспомощные фразы этих якобы „по­литических" писем. Папа еще прибавлял, до чего ему тяжело не иметь возможности удов­летворить Льва Николаевича, но исполнение его просьб почти всегда должно было по­вести за собой неминуемое зло» [4, с. 23].

Для завершения темы взаимоотношений Столыпина и Толстого, которые бы­ли, по сути, представителями противоположных мировоззрений, любопытно познако­миться с мнением отечественного философа Николая Бердяева, который в своей работе «Духи русской революции» высказал следующее мнение:

«Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответст­венной личности, мешал подбору личных качеств, и потому был злым гением России, со­блазнителем ее... В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, полу­чило религиозное выражение и нравственное оправдание... В то время как принятие это­го толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величай­ших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода... Исторический мир — иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем — раз­личия и дистанции, в нем — разнокачественность и дифференцированность. Все это так

же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать историче­ский мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой, как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и ато­мы принудительно соединяются в безличном коллективе» [2].

ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА РОССИИ последние годы отошла на задний план под напором внутренней смуты. Между тем за это время в мире произошли зна­чительные перемены. До переломных лет (1904—1907 гг.) главным в русской полити­ке был союз с Францией, добрые отношения с Германией, соглашение с Австрией по Балканам и соперничество с Англией в Азии. Однако ввиду обозначившегося сопер­ничества с Германией теряющая морскую гегемонию Англия стремится переменить традиционную антирусскую политику. Сближение России и Англии поддерживает русское общество, полагая, что это служит гарантом укрепления «конституционного курса» [44, с. 109 - 110].

18 (31) августа 1907 года главой российского министерства иностранных дел А. П. Извольским было подписано англо-русское соглашение, в результате которого Анг­лия отказывалась от Тибета, признавая суверенитет Китая над этой страной. Россия от­казывалась от притязаний на Афганистан, независимость которого признавалась обеи­ми сторонами. Персия (Иран) была разделена на зоны влияния Англии и России, при этом страны приняли обязательства охранять неприкосновенность и независимость этой страны.

Поскольку в русскую сферу влияния попадали Северная Маньчжурия, Монго­лия, Китайский Туркестан, соглашение давало России существенные преимущества, вы­годы, позволив восстановить ее положение в Азии.

Однако сближение с Англией разрушало возможность сохранения добрых от­ношений с Германией. Между тем русское правительство находилось во власти малоре­ального плана совмещения русско-английского и русско-японского соглашений с такими же по своему характеру русско-германскому и русско-австрийскому соглашениями [3, с. 386]. Впрочем, лично П. А. Столыпин не имел возможности в полной мере влиять на внешнюю политику государства: глава МИДа Извольский был по-прежнему подотчетен Царю, сохранявшему за собой главную власть.

В том же 1907 году разгоралась кровавая междоусобица в Македонии, грозив­шая привести к открытому столкновению между Сербией, Болгарией и Грецией. Пред­отвратить войну, ослаблявшую сопротивление балканских государств австро-германской экспансии, могло установление над Македонией эффективного контроля великих дер­жав. Россия должна была сделать сложный выбор партнеров для установления такой на­дежной опеки в обстановке скрытого противостояния Австрии и Германии.

В государственную политику вмешиваются национальные силы: правительство ощущает пресс со стороны сторонников славянского единения. Чиновник особых пору­чений при Министерстве внутренних дел, главный редактор «Правительственного вест­ника», талантливый журналист А. А. Башмаков присылает с Балкан письма, проникнутые «славянским восторгом». Два письма печатают в газете, что вызывает раздражение МИДа, сотрудник которого пишет: «<...> в официозе сейчас славянская слеза неумест­на»... В реакции Столыпина (замечании на полях) ощущается полемика с непокорным ве­домством: «Письмо самое невинное — я не вижу препятствий к печатанию...» [131, Д. 84].