4.2. Неореализм или структурный реализм

В сложившихся условиях некоторые «реалисты» начали осознавать однобокость сформировавшейся теории. Ситуация напоминала фиаско, постигшее представителей английской знати, модным занятием которой в XIX в. было разведение голубей с маленькими клювами. Она достигла в этом таких успехов, что в конце концов птенцы стали погибать в скорлу­пе, так как не могли расколоть ее своими миниатюрными клювами. Но до очевидного провала «реалистов» оставалось целое десятилетие «холод­ной войны». В 1979 г. вышла в свет книга К. Уолтца «Теория междуна­родных политик». Эта публикация стала отправной точкой внесения не­которых поправок в прежнюю теорию, началом формирования школы «неореализма». Новизна подхода заключалась в признании того, что изменяющаяся структура мировой политики оказывает влияние на поведе­ние государств. Они сами выбирают, как им решать те или иные внутренние и внешние проблемы. Каждое из них суверенно и в этом они одинаковы. Конечно, они отличаются друг от друга территорией, формой поли­тического устройства и силой. Однако эти различия характеризуют их возможности, но не функции. Цели (по крайней мере, основная — выжи­вание) и функции у государств общие. Мировая политика неизбежно фо­кусируется на проблеме безопасности. Обеспечение безопасности своего государства зависит от искусства управления им. Таким образом, харак­терные особенности отдельных государств снимают вопрос: систематиче­ское давление определяет национальные интересы как военную безопас­ность (т. е. превосходство) и направляет решения политиков к ее макси­мализации.

Неореалистическое видение очень хорошо соответствовало преобладаю­щей (по крайней мере, на Западе) международной политической аргументации «холодной войны». Мировая политика вращалась вокруг биполярной кон­фронтации двух супердержав. Роль меньших государств, включая Вели­кобританию, определялась их местом в этом глобальном конфликте и их отношениями с главными соперниками. Логика неореализма диктовала следующее: международный мир можно поддерживать только балансом сил двух супердержав, в то время как интересам (безопасности) стран, таких как Великобритания, лучше служат отношения с одной из них. Аналитики теории баланса сил считают ее самой старинной, возникшей еще в древней Индии и Древней Греции, но дошедшей до наших дней. Американский исследователь Э. Хаас сделал попытку дать варианты оп­ределения понятия «баланса сил»:

1. любое распределение сил;

2. процесс равновесия;

3. гегемония или поиск гегемонии;

4. стабильность и мир в согласовании сил;

5. нестабильность и война;

6. политическая мощь в общении;

7. универсальный закон истории;

8. система руководства политических деятелей.

По этому поводу часть исследователей отмечает, что проблема не в том, что термин не имеет конкретного значения, а в том, что он имеет огромное множество значений. Очень сложно анализировать конструк­цию баланса сил, т. к. люди, занимающиеся этой проблемой, слепо сколь­зят от одного значения термина к другому и обратно, часто не осознавая, что существует множество значений. Собственно системное исследова­ние баланса сил, предпринятое некоторыми американскими аналитиками, было построено на создании моделей системы международных отноше­ний - как эмпирических, так и чисто теоретических и гипотетических. Их занимало то, как меняется равновесие сил в зависимости от изменений в системе и вычисления последствий этих изменений для целей мира, по­скольку только жесткое сдерживающее воздействие структурных ограничений международной системы могло дать положительный результат. Этот теоретический вывод неореализма сделал данную концепцию незаменимой, особенно при изучении периода «холодной войны». Почему? В поисках методологической строгости сторонники концепции пришли к выводу о необходимости системного подхода к международным реалиям. Структура международной системы меня­ется вместе с изменениями возможностей входящих в нее элементов, главным из которых является государство. Поскольку государства в зависимости от мощи и влияния взаимодействуют и ограничивают друг друга, международные отноше­ния можно рассматривать с точки зрения международной организации, где, тем не менее, сохраняется баланс силы.

По поводу сущности этого понятия в самой реалистической школе до сих пор не прекращаются дискуссии. Американский исследователь М. Каплан отмечает, что в доядерную эпоху и в годы «холодной войны» мо­дели «баланса сил» были свойственны следующие черты: 1) единствен­ными активными элементами были национальные государства; 2) они ориентированы на оптимизацию уровня безопасности в системе; 3) воо­ружение не было ядерным; 4) должно было быть, по меньшей мере, 5 ак­тивных элементов (двухэлементная система нестабильна); 5) каждый элемент стремился приобретать союзников и, следовательно, оказывал поддержку потенциальным партнерам. Эти характеристики вели к сле­дующим правилам игры или поведения: 1) действовать так, чтобы увели­чить свои возможности, но предпочитать столкновению переговоры; 2) вступать в войну, но не упускать шансов увеличения своих возможно­стей; 3) действовать так, чтобы противостоять любой коалиции или стремлению к превосходству; 4) позволять потерпевшим поражение вновь включиться в систему, трактовать как приемлемых партнеров все ее активные элементы. На наш взгляд, обозначенные Каштаном модели пред­ставляют собой замкнутые структуры, тогда как реальный мир, для понимания которого они предназначены, является открытым. Например, если проанализи­ровать систему отношений европейских стран в 1870-1914 гг. в терминах строгой модели баланса сил, то приходится рассматривать государства с точки зрения различных моделей, отказываясь фактически от понятия «системы» и возвращаясь к чисто описательным средствам. Наверное, есть и другие факторы, оказывающие влияние на ход событий. Появление и развертывание ядерного оружия должно было привести к утверждению новой концепции международной безопасности, основанной на «сдержи­вании» (устрашении). Теперь для обеспечения надежной безопасности не обязательно надо было стремиться уравновесить силы противника, учитывая огромный разрушительный потенциал ядерного оружия. Но, как справедливо отмечал белорусский исследователь А. Розанов, «ядерное сдер­живание по своему существу, объективно не может не нагнетать глобаль­ного политико-психологического стресса. Это одно из наиболее удру­чающих, одиозных его проявлений».

Стратегические отношения Англии с Соединенными Штатами после Второй мировой войны были прямым последствием принятия подобной логики британскими политическими деятелями. Сегодня, когда «холод­ная война» давно закончена, прямой военной угрозы Западу не ощущает­ся. Однако стратегическое партнерство поддерживается правительствами как основной компонент их политики и представлено как лучшая гаран­тия военной безопасности и большое влияние в европейских и мировых делах. И пока ситуация не меняется, логика неореализма продолжает дей­ствовать. Возможно, тем же можно объяснить решение британского пра­вительства развивать и в настоящее время поддерживать «независимое ядерное сдерживание» - важный символ военной мощи и международного ста­туса. При этом есть основания предполагать бесполезность «независимой» (без поддержки США и НАТО) мощи по отношению к внешней угрозе. Другие ас­пекты современной западной политики безопасности можно рассматривать и анализировать в том же основном ключе.

Можно очертить методологическое отношение неореализма к изуче­нию национальной и международной политики. Он раскрывает опреде­ленную логику, стоящую за ключевыми решениями в этих областях. Од­нако, по мнению американского исследователя О. Холсти, неореализму «недостает необходимой точности, которая дала бы ясные указания поли­тикам, находящимся у власти, какие именно решения принимать в земных ситуациях и ученым, каким образом интерпретировать эти решения». По мере развития международных отношений неореалисты были вынуждены реагировать и на то обстоятельство, что в их концепциях большое внима­ние уделяется военно-стратегическим постулатам, а экономические фак­торы являются лишь средством. Поэтому один из крупнейших представи­телей современного неореализма Р. Гилпин попытался обосновать и но­вую интерпретацию с точки зрения экономической парадигмы. Еще в 1987 г. им была опубликована крупная монография («The Political Economy of international Relations» - «Политическая экономия международных отно­шений»), В ней была обоснована экономическая составляющая развития современных международных отношений, в первую очередь роль миро­вого рынка, эффективность производства и роль политически лидеров в определении стратегии. Эту позицию поддержали видные представители неореализма Дж. Греко, Ф. Закария, Дж. Квестор, А. Органски. Послед­ний, в частности, предпринял серьезную попытку доказать, что войны происходят тогда, когда «возможности амбициозного государства дости­гают уровня лидера, а стремление стать первым ведет к войне». Правда, эти выводы Органски делает на примере франко-прусской, русско-японской войн и обеих мировых. В этой связи американский аналитик Дж. Васкес отмечает, что неореализм не объясняет все совокупности раз­вития международных отношений и сводит все проблемы к набору раз­личных идей относительно поведения лидеров стран и дипломатов. В принципе, соглашаясь с ним, необходимо признать, что исходные по­ложения неореализма являются существенными для анализа современно­го понимания ситуации, особенно в области политики безопасности. Этому есть несколько причин.

Во-первых, неореализм оказался востребованным государственными лидерами по причине того, что тенденции современной международной жизни создают впечатление опасности и что всякое явление, или процесс, которые нельзя объяснить, представляют собой угрозу. После событий в США и России широко распространенными стали тревоги и сомнения, порожденные: а) разрегулированием прежних принципов функционирования международных отношений; б) разрушением привычного баланса сил; в) воз­никновением на мировой арене террористических организаций; г) всплеском многообразных и многочисленных конфликтов нового типа. Все эти явления высветили неэффективность ООН и других международных организаций в деле построения нового международного порядка, основанного на вер­ховенстве универсальных ценностей и общих интересов государств, на правовом урегулировании конфликтов и создании системы коллективной безопасности.

Во-вторых, старые положения теории реализма - о международной политике как борьбе за власть и силу, о государстве как главном и, по сути, единственном действующем лице этой политики, которое следует принимать во внимание, о несовпадении национальных интересов госу­дарств и вытекающей из этого неизбежной конфликтогенности междуна­родной среды и др. - оказались востребованными элитой Запада и прежде всего США. В США неореализм позволяет трактовать международные отно­шения в соответствии с американскими представлениями о международном порядке как о совокупности совпадающих с национальными интересами Америки либеральных идеалов, которые она призвана продвигать, опира­ясь, если необходимо, на использование военной и экономической силы. В других странах (как, впрочем, и в США) элиты привлекает; то положение теории неореализма, согласно которому единственным полномочным и полноправным выразителем национального интереса государства на международной арене является его правительство, обладающее моно­польным правом представлять внутреннее сообщество, заключать дого­воры, объявлять войны и т. п.

В-третьих, немаловажную роль в сохранении неореалистического приоритета в лексиконе государственных лидеров играют представители генералитета и военно-промышленного комплекса, многочисленные экс­перты и советники разных ведомств, «независимые» частные аналитические центры и отдельные академические исследователи, которые либо кровно заинтересованы в сохранении своего влияния, своей символиче­ской власти, своего статуса, либо, движимые рвачеством, стремятся не только удовлетворять спрос на рынке разных идеологий, но и оказывать воздействие на его формирование. И в том и в другом случае наиболее подходящими в период нестабильности международных отношений ока­зываются алармистские мотивы, рассуждения на тему возрастающих уг­роз мировой системе в целом, Западу и США в частности. Подходят и снова вошедшие в моду геополитические построения, многообразные сценарии грядущего миропорядка и т. п.

Разумеется, все эти сценарии или исследования, в большинстве сво­ем опираются на весьма добротный анализ современного международно­го положения и внешнеполитических интересов своих стран, однако их односторонняя ориентированность, идеологическая ангажированность не вызывают сомнений.

Для примера обратимся к двум концепциям, получившим на Западе, пожалуй, наиболее широкий резонанс и к которым иногда ошибочно сво­дится все многообразие выдвинутых в последние годы положений об из­менении природы международных отношений. Речь идет о «конце исто­рии» Ф. Фукуямы и «столкновении цивилизаций» С. Хантингтона. Внеш­не они выглядят конкурирующими, даже противоположными. У Фукуя­мы речь идет о триумфе западных ценностей, всеобщем распространении демократии, идеалов индивидуализма и рыночной экономики. Хангтингтон же говорит о нарастающей угрозе с Юга, связанной с усилением му­сульманской и конфуцианской цивилизаций, чуждых и враждебных Западу. Однако по своей внутренней сущности они весьма близки. В обоих случаях в основе теоретических построений лежит западноцентризм, свя­занный с созданием образа врага, роль которого призваны играть те, кто так или иначе противятся унификации образа жизни и мыслей по запад­ному образцу, кто отстаивает свои национальные или цивилизационные особенности.

В этом свете обращает на себя внимание, что и концепция «конца ис­тории», и концепция «столкновения цивилизаций» в своей трактовке сущ­ности международных отношений исходят именно из распределения силы в мировой политике. Окончание «холодной войны» отождествляется с феноменом структурной динамики, связанной с распространением насилия. В обеих концепциях рассуждения о необходимости сохранения мира и демократии выливаются в апологию однополярности (и даже многополярности) под эгидой США или же в поиски врага, утраченного с окончанием «холодной войны».

Подобные взгляды Характерны для других видных экспертов в этой области. Так, по мнению 3. Бжезинского, важнейшим следствием победы Запада над Советским Союзом в «холодной войне» и исчезновения одной из двух сверхдержав является то, что ответственность за судьбу мира ло­жится на оставшуюся единственную сверхдержаву, а ее возможности по­зволяют обеспечить не только защиту, но и распространение ценностей демократии, индивидуализма и рыночного общества во всем мире. «Неореалисты» признают, что новая система международных отношений ста­новится многомерной. Но, оставаясь верными заветам Гоббса, они по-прежнему настаивают на том, что эта корректива не меняет глубинной мотивации поведения государств) - стремления к безопасности путем на­ращивание силы. основным элементом которой, возможно, становится экономический, а не военный фактор. Вестфальская система конкурентной борьбы государств, по их мнению, живет и здравствует. Известный сторонник и в свое время практический «оператор» теории баланса сил Г. Киссинджер в работе «Дипломатия» утверждает, что нарождающийся мировой порядок все больше будет напоминать европейскую политику XIX в., когда традиционные национальные интересы и меняющееся соот­ношение сил определяли дипломатическую игру, образование и развал союзов, изменение сфер влияния. Аналогичный прогноз содержится и в мемуарах британского премьер-министра баронессы М. Тэтчер. Автори­тет и привлекательность парадигмы неореализма были серьезно поколеб­лены с окончанием «холодной войны». Некоторые из его представителей даже стали называть себя «либеральными реалистами», или же «утопиче­скими реалистами», показывая тем самым готовность к определенному пересмотру ряда положений своей парадигмы, в том числе и положения об анархичности природы международных отношений. Так, например, Б. Бузан, не подвергая сомнению тезис о радикальном отличии политиче­ских взаимодействий в рамках государства от отношений на междуна­родной арене, в то же время считает, что в целом природа таких отноше­ний меняется в сторону «зрелой анархии», в рамках которой западные государства способны играть роль гаранта международной безопасности, а достижения прогресса становятся доступными для всех, в том числе и для слабых государств и рядовых индивидов.