_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 4

Э. Боброва

101

** *

Надежде Мандельштам

И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут.

Осип Мандельштам

Боязливость ребенка. Бесстрашие льва

исвятого прозренье, —

всветлой раме является мне обновленный портрет. Кистью друга воссоздан для будущих он поколений. Мир узнал, вопреки искаженьям судей,

их запретам презренным:

Был в России двадцатого века затравлен поэт.

Не умел семенить за судьей. Отрекаться. Челом бить с повинной.

Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой. (А Россия теряла в бессилии сына за сыном.)

О грузине всевластном сказал:

«Что ни казнь для него, то малина...» Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.

Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу. На сонете Петрарки

дописал перевод каблуком полицейский сапог. За окном ще-то ворон привычно-пророчески каркнул,

ипоэта, подвластного злейшей

вистории всех олигархий,

увели за порог майской ночи, за жизни порог.

Друг-жена и свидетельница долгих с Музою споров поэта

в память сердца сумела подслушанное заключить. Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов, пронесла она клад свой бесценный,

чтоб снова отдать его свету —

низко хочется голову мне перед нею склонить.

102	Э. Боброва

О «ПОРТРЕТЕ В РИФМОВАННОЙ РАМЕ»

Ирине Одоевцевой

Предо мной необычный портрет

всветящейся «лунной» раме. Акварелью?

Маслом? О, нет! Написал свой портрет

вкрасках слова поэт.

Ну, а я (вдруг у вас его нет...) опишу его здесь

стихами.

Полотно соткано из улыбок,

отчаянья, любви к жизни, раскаянья...

Сколько, сколько в нем красок, тонкой кистью начертанных масок!

Вот глаза голубые:

то кокетливо-нежно-живые, то вдруг темные, мукой залитые, горем, гор'ем убитые...

Но всегда умно-добрые и лучистые, звездоподобные.

Лишь порой — гневно-бешено-гордые.

Искрометен в «Портрете» смех

иневинно-беспечен «грех». Своенравная мысль — царица: лунной нитью засеребрится

и... спешит в легкой шутке

скрыться.

(«Во всем виноват верблюд, Отдать верблюда под суд!»)

А каноны,

предначертанные законы — для других!

Вольным-волен в «Портрете» стих.

Э. Боброва

103

Разностопны ямбы? Так что же? Краски радуги — в слово!

Оно

все может!

(«В лунном свете блекнет повилика, В лунатичности серебряного лика Воскрешает призрачно и дико Прошлое на новый лад...»)

Вы осудите: много цитат...

А ведь стих здесь — оттенок цвета. Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта На «Портрете»?..

Грусть и радость

живут в нем, как сестры,

рядом,

а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!

Ялевкоем цвету на окне,

Ястекаю дождем по стеклу, Колыхаюсь тенью в углу...»)

Светлой верностью

дружба озарена; а любовь — сердцем-памятью сохранена.

Чувствую молодость в новом портрете (как в виденном прежде, в мягком берете). И нового века вижу черты в лице прежней

«невской» красоты.

(«Лейте, лейте, херувимы, как на розы Хирошимы, райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены: есть свет петербургских

ночей весенних.

104	Э. Боброва

** *

Памяти Юрия Галанекова

Пушкин.

Лермонтов.

Лорка. Сколько в самом расцвете (вспомнить страшно и горько) сгублено было поэтов.

Взяли в слуги мы

атом. Смерти пыл укротили.

Им — безоружным солдатам — песни одной не простили.

Потьма. Хмурый край света. Маска.

Ланцет «хирурга». Снова в нашем столетье люди лишились друга, Музы — поэта.

Январь 1973

ОЛЬГА АНСТЕЙ

КИРИЛЛОВСКИЕ ЯРЫ

I

Были дождинки в безветренный день. Юностью терпкой колол терновник. Сумерки и ковыляющий пень, Сбитые памятники, часовни...

Влажной тропинкой — в вечерний лог! Тоненькой девочкой, смуглой дриадой — В теплые заросли дикого сада, Где нелюбимый и верный — у ног!..

Вглушь, по откосам — до первых звезд!

Впривольное из привольных мест!

и

Ближе к полудню. Он ясен был. Юная терпкость в мерном разливе Стала плавнее, стала счастливей. Умной головкою стриж водил На меловом горячем обрыве. Вянула между ладоней полынь.

Чебрик дышал на уступе горбатом. Шмель был желанным крохотным братом Синяя в яр наплывала теплынь...

Пригоршнями стекала окрест В душистое из душистых мест.

i l l

Дальше. Покорствуя зову глухому, На перекресток меж давних могил Прочь из притихшего милого дома, Где у порога стоит Азраил — Крест уношу, — слезами не сытый,

106

О. Анетей

Смертные три возносивший свечи, Заупокойным воском облитый, Саван и венчик видавший в ночи...

Будет он врыт, подарок постылый, Там, в головах безымянной могилы...

Страшное место из страшных мест! Страшный коричневый скорченный крест!

IV

Чаша последняя. Те же места, Где ликовала дремотно природа — Странному и роковому народу

Стали Голгофой, подножьем креста. Слушайте! Их поставили в строй, В кучки пожитки сложили на плитах, Полузадохшихся, полудобитых Полузаваливали землей...

Видите этих старух в платках, Старцев, как Авраам величавых,

Ивифлеемских младенцев курчавых

Уматерей на руках?

Яне найду для этого слов:

Видите — вот на дороге посуда, Продранный талес, обрывки Талмуда, Клочья размытых дождем паспортов! Черный — лобный — запекшийся крест! Страшное место из страшных мест!

ГОРОД

Мы в городе вздыхали по полянам И по зеленой тени родника.

Теперь томит противоречьем странным Другая, непохожая тоска.

Средь чинных городишек-лилипутов, Где ратуша и неизбежный шпиль, Где пихточки, партнеров не попутав, Танцуют неподвижную кадриль,

О. Анстей

107

Средь срочно скроенных ломтей газона, Фасадиков, обвешанных плющом, — Живет непобедимо и бессонно Моя тоска о городе большом.

Город! Сиренево стынет асфальт, Жар тяжело отдают брандмауеры...

Многобалконной гудящей аурой Город уходит в вечернюю вяль.

Вечером город умнее и старше. Город! Косых проводов переплет!

Лестничных клеток кромешный пролет, Черный пролет, куда бросился Гаршин!

Город! Певучая рельс колея! Звезды в высоком темном провале!

В сквере захватанном есть скамья — Там ты целовал и тебя целовали!

Стихли вечерние визги стрижей.

Бархатно-низки летучие мыши.

Звякнул балкон на седьмом этаже:

Девушка в желтом вышла. Тише...

Смотрит, как дышат горячие крыши...

Город! Игра электричества в вязах! Покачиванье подвесных фонарей! Эхо сырых междудомных пазух...

Город! Выстрелы гулких дверей! Ночная аптека моргает глазом.

Город! Возьми меня!..

НАШ ДЕНЬ

Приоткрывая медленные веки, Я чувствую сквозь просыпанья лень,

Что прежде, в золотом ушедшем веке, Сегодня был — наш день.

108

О. Анстей

Наш бывший день! Он через два на третий! Мы у условностей на поводу Два дня. Они длиннее двух столетий.

На них начертаны три буквы: жду.

А в этот, третий, в тот, что вон из ряда, Мы, все забыв, как дети без больших, Без окриков, без менторского взгляда, Играем в куклы.слабостей своих!

Наш день! Мучительные пересуды Все об одном — и хохот за столом, Шальные ссоры за мытьем посуды, Признания за мусорным ведром...

Наш день... Большое нежное мученье, Забота, бескорыстная, как луч, Ненужного, быть может, отреченья Пересыхающий подземный ключ...

Что мы могли? Жизнь изживать за сутки, Чтоб втиснуть в этот узенький просвет Все нежности, все колкости, все шутки, Рассчитанные на десятки лет?..

Что мы могли? Всегда, как на вокзале, Под приговором третьего звонка — Припоминать — сказали ль, не сказали То главное, что бьет наверняка?

И, пережив раскаянья потуги, Зарницы страсти, слезы невзначай — Сидеть рядком, как старые супруги, Эрзацем счастья заваривши чай.

** *

Я, рыбак на Делосе колючем, По складам хромающий рапсод,

То не сплю, глухим напевом мучим,

О. Анстей

109

То бреду по диким сизым кручам Кинуть мрежи в зев зелёных вод.

Что ж тяжел сегодня старый невод — Еле дух могу перевести?

Что слепит? И что шипит — «пусти»...

Белое, дрожащее от гнева, Руку прокусило до кости!

У нее серебряное ложе — Рыб трепещущая чешуя.

Плавники хвоста трепещут тоже. Дрожь бежит по озаренной коже...

Ты — улов мой, ты теперь моя!

Вся как соль мерцает, вся сквозная...

Петли сети сквозь нее видны,

Плечи млечны, веки солоны...

Влажный жемчуг, рыжая Даная,

Водорослей дочь, сестра луны!..

Но хвоста подергиванья тише, Будто рябью сводит водоем. Стебель горла хрупкого не дышит, И нежней, нежней вода колышет Мертвый жемчуг в неводе моем.

ABBA

Говорила бабка из Каноба, Что недуги даром целит старец,

Он живет в землянке на прибрежьи, А зовут монаха авва Лонгин. Потащилась бедная Родопис, Немощи Родопис одолели, Всюду язвы, струпы да нарывы, Нет на коже правильного места. Вот плетется шаткими ногами, Из ворот Луны на берег вышла, Вот поют сияющие поймы,

по

О. Анстей

Зеркалеет нежный Мареотис. Шибко бьется сердце у Родопис, Чует — близко, вот увидит старца, Вот помолится о ней отшельник. Забелел уже маяк Фаросский, Воды стали тихие к закату.

На косе увйдела Родопис Тощего сурового монаха.

Он, согнувшись, полоскал сорочку, Оттирал песком замытый ворот. Тут же рядом розовая цапля На одной ноге стояла смирно.

—Авва отче! — крикнула Родопис, — Далеко ли Лонгина пещера? — Старец на спеша оборотился

Исердито отвечал Родопис:.

—Что за Лонгин? Лонгин твой — мошенник, Незачем тебе к нему таскаться!

Хворь тебе твой Лонгин не залечит, Ворочай домой, да поскорее.

Не реви! Поди сюда к водице —

Яблагословлю твой путь обратный. — Нывшими коленами Родопис Стала на камнях крутых и скользких. Авва из воды сорочку вынул

Икоснулся лба ее и груди.

Отошла Родопис недалечко, Видит — чистая желтеет кожа, Где лохмотьями висели струпья!

Завопила, вспять бежать пустилась — Нет ни цапли на камнях, ни аввы, Только мальчик с синими вихрами Корку дыни важно обгрызает. Задыхаясь, крикнула Родопис:

—Дитятко, как имя аввы с цаплей?

Амальчонка молвил с укоризной:

—Старая, а Лонгина не знаешь!