ИПУР / 3 группа / Социальная антропология / Материалы - Иконникова - 2007 / Клакхон Глава 1

Клакхон Глава 1

Странные обычаи, глиняные черепки и черепа

Антропология обеспечивает научное обоснование для ис­следования ключевой дилеммы современного мира: как мо­гут народы, имеющие разную внешность, говорящие на непо­нятных друг другу языках и живущие по-разному, мирно ужи­ваться вместе? Конечно, никакая научная дисциплина не представляет собой панацею от болезней человечества. Если вам покажется, что какое-нибудь место в этой книге поддер­живает мессианские претензии такого рода, считайте эти аб­сурдные притязания ошибкой энтузиаста, который на самом деле не так уж наивен. Так или иначе, антропология — меж­дисциплинарная область знания, связанная и с естественны­ми, и с социальными, и с гуманитарными науками.

Благодаря своей широте, вариативности методов и ме­диативной позиции, антропология, без сомнения, играет глав­ную роль в интеграции наук о человеке. Всестороннее ис­следование человека подразумевает наличие дополнитель­ных навыков, интересов и знаний. Определенные аспекты психологии, медицины и биологии человека, экономики, со­циологии и географии должны быть сплавлены вместе с антропологией в одну общую науку, которая также должна вобрать в себя исторические и статистические методы и получать данные как из истории, так и из других гуманитар­ных наук.

Сегодняшняя антропология, следовательно, не может счи­таться всеобъемлющим исследованием человека, хотя, воз­можно, она подходит к этой задаче ближе, чем все остальные области знания. Некоторые открытия, о которых мы здесь будем говорить как об антропологических, стали возможны только благодаря сотрудничеству исследователей разных специальностей. Но даже и традиционная антропология имеет особые права быть услышанной теми, кто стремится разре­шить проблему единства современного мира. Дело обстоит так потому, что именно антропология исследовала всю гам­му различий между людьми и лучше всех может ответить на вопросы: «Что общего между человеческими существами всех племен и наций? Какие существуют различия? В чем их причины? Насколько они глубоки?»

К началу XX века ученые, интересовавшиеся необычны­ми, драматическими и непонятными аспектами человечес­кой истории, были известны под именем антропологов. Это были люди, занимавшиеся поиском самых отдаленных пред­ков человека, гомеровской Трои, прародины американских индейцев, связей между солнечной активностью и цветом кожи, историей изобретения колеса, английской булавки и керамики. Они хотели знать, «как современный человек при­шел к этому образу жизни»: почему одними управляют ко­роли, другими — старики, третьими — воины, а женщины — никем; почему у одних народов наследство передается по мужской линии, у других — по женской, а у третьих — и по той, и по другой; почему одни люди болеют и умирают, если они считают, что их заколдовали, а другие смеются над этим. Они занимались поиском универсалий в биологии и пове­дении человека. Они доказывали, что в физическом строе­нии людей разных континентов и регионов гораздо больше сходств, чем различий. Они обнаружили многочисленные параллели в обычаях людей, некоторые из которых можно было объяснить историческими контактами. Другими сло­вами, антропология стала наукой о сходствах и различиях между людьми.

В некотором смысле антропология — это древняя на­ука. Геродот, греческий историк, которого называют и «от­цом истории», и «отцом антропологии», подробно описывал физический облик и обычаи скифов, египтян и других «варваров». Китайские ученые династии Хан сочиняли моногра­фии о хьюнг-ну, светлоглазом племени, кочевавшем близ северо-западной границы империи. Римский историк Тацит написал свое знаменитое исследование о германцах. Еще задолго до Геродота вавилоняне эпохи Хаммурапи собирали в своих музеях предметы, сделанные шумерами, их предше­ственниками в Месопотамии.

Хотя представители различных древних цивилизаций показывали, что они считают типы и нравы людей достой­ными обсуждения, только путешествия и исследования, на­чиная с XV века, стимулировали изучение человеческих раз­личий. То новое, что было обнаружено за пределами маленько­го средневекового мира, сделало антропологию необходимой. Хотя сочинения этого периода и полезны (как, например, путевые записки Питера Мартира), их нельзя считать науч­ными документами. Будучи нередко фантастичными, они создавались для развлечения или для узких практических целей. Тщательные отчеты непосредственных наблюдате­лей перемешивались с приукрашенными и нередко получен­ными из вторых рук анекдотами. Ни авторы, ни наблюдате­ли не имели специальной подготовки для того, чтобы фикси­ровать или интерпретировать то, что они видели. Они смотрели на другие народы и их обычаи сквозь грубую и искажающую призму, сплавленную изо всех предрассудков и предубеждений христианской Европы.

Научная антропология стала развиваться не раньше кон­ца XVIII—начала XIX столетия. Открытие связей между сан­скритом, латинским, греческим и германскими языками дало значительный стимул компаративистике. Первые последо­вательные антропологи были одаренными любителями — докторами, естествоиспытателями, юристами, предпринима­телями, для которых антропология была хобби. Они пользо­вались здравым смыслом, навыками, которые приобрели в своих профессиональных занятиях, и модными научными теориями своего времени для того, чтобы умножать знания о «примитивных» народах.

Что они изучали? Они занимались странностями, вопро­сами, которые казались столь тривиальными или столь спе­циальными, что уже сложившиеся дисциплины не обращали на них внимания. Формы человеческих волос, особенности строения черепа, оттенки цвета кожи не казались особенно важными анатомам или практиковавшим врачам. Предмет­ные остатки культур, отличных от греко-римской, лежали вне поля зрения ученых-классиков. Языки, не связанные с гре­ческим и санскритом, не интересовали компаративных лин­гвистов XIX века. Примитивные обр.яды занимали очень немногих до тех пор, пока изящный язык и почтенная клас­сическая методика «Золотой ветви» сэра Джеймса Фрезера не завоевали этой работе широкого признания. Антрополо­гию не без основания определяли как «науку о пережит­ках».

Было бы преувеличением говорить об антропологии XIX века как о «науке для чудаков, изучающих разрозненные ос­татки». Англичанин Тэйлор, американец Морган, немец Бастиан и другие ведущие исследователи того времени были вполне почтенными членами общества. Тем не менее, мы лучше поймем историю этой дисциплины, если допустим, что первые антропологи были, с точки зрения их современ­ников, чудаками. Они интересовались странными вещами, которыми обычный человек не мог заниматься серьезно; и даже средний интеллигент чувствовал их несообразность.

Если не смешивать результаты интеллектуальной дея­тельности с мотивами, побуждающими к этой деятельности, то резонно будет задаться вопросом: какой тип людей мог интересоваться подобными проблемами? Археология и му­зейное дело представляют райские условия для тех, кто зах­вачен страстью собирать и раскладывать по полочкам, стра­стью, присущей всем, кто что-нибудь коллекционирует — от марок до рыцарских доспехов. Антропологией тоже всегда занимались романтики — те, над кем властвовала тяга к далеким странам и экзотическим народам. Эта тяга к стран­ному и далекому особенно сильна у тех, кто не удовлетворен собой или не чувствует себя дома в своем собственном мире. Сознательно или бессознательно они ищут другой жизни, где их поймут и примут или, хотя бы, не станут крити­ковать. Подобно многим историкам, исторический антропо­лог стремится бежать из настоящего в лоно прошлого куль­туры. Благодаря определенной романтической ауре этой дисциплины, равно как и из-за того, что она не была легким способом зарабатывать себе на жизнь, она привлекла очень большое число исследователей, состоятельных и независи­мых.

Все это звучит не очень обнадеживающе: и в том, что касается этих ученых, и в смысле предмета их занятий. Однако именно эти особенности привели к формированию важнейших преимуществ антропологии по сравнению с другими способами изучения человеческой жизни. Благода­ря тому, что антропологи изучали свой предмет только из чистого интереса, а не для того, чтобы прокормить себя или изменить мир, у них сформировался объективный подход. Философам мешала обременительная история их дисципли­ны и специальные интересы их профессии. Огюст Конт, ос­нователь социологии, был философом, но он пытался созда­вать социологию по образцу естественных наук. Однако многие из его последователей, будучи лишь слегка замаски­рованными философами истории, имели пристрастие к рас­суждениям, а не к наблюдениям. Многие из первых амери­канских социологов были христианскими священниками и стремились скорее усовершенствовать мир, нежели беспри­страстно изучать его. Политические науки также имели привкус философствования и реформистского рвения. Пси­хологи были так поглощены своими инструментами и лабо­раторными занятиями, что им оставалось немного времени для того, чтобы изучать человека таким, каким его действи­тельно хотелось бы знать, — не в лаборатории, а в повсед­невной жизни. Благодаря тому, что антропология была нау­кой о пережитках, а пережитков было много, и они были разными, она избежала преимущественного занятия только одним аспектом жизни, которое, например, отличало эконо­мику. Рвение и энергия любителей мало-помалу завоевали место самостоятельной науки для их дисциплины. В 1850 году в Гамбурге был учрежден музей этнологии; археологи­ческий и этнологический музей Пибоди в Гарварде был основан в 1866 году; Королевский антропологический ин­ститут — в 1873 году; Бюро американской этнологии — в 1879 году. Тэйлор начал преподавать антропологию в Окс­форде в 1884 году. Первый американский профессор антро­пологии появился в 1886 году. Однако в XIX веке во всем мире не набралось бы и сотни антропологов.

К 1920 году в Соединенных Штатах было присуждено только пятьдесят три докторских степени по антропологии. До 1930 года только четыре американских университета имели антропологическую докторантуру. Даже сейчас их всего около дюжины. Не стала антропология и сколько-ни­будь существенным учебным предметом в институтах. Ее регулярно преподают лишь в двух-трех средних школах. Поразительно, если принять во внимание незначительное количество антропологов и ничтожное число людей, кото­рые получили поверхностное знакомство с предметом, но за последние десять лет, или около того, слово «антропология» и некоторые термины этой науки вышли за пределы специ­альной литературы и все чаще стали появляться в «Нью-Йоркере», «Лайф», «Сэтэрдей Ивнинг Пост», детективных романах и даже в кино. Эта тенденция проявилась и в том, что многие колледжи, университеты и некоторые школы стали выражать намерение ввести антропологию в свои обновленные учебные курсы. Хотя к антропологам — так же, как и к психиатрам и психологам, — все еще относятся с некоторым подозрением, современное общество начинает чувствовать, что они занимаются чем-то полезным и заслу­живающим внимания.

Один из признаков наступления лета на юго-западе Аме­рики — это приезд множества разных «-ологов», нарушающих сельскую тишину. Они раскапывают развалины с эн­тузиазмом детей, охотящихся за «реликвиями индейцев», или подростков, разыскивающих спрятанные сокровища. Они суют свой нос в дела мирных индейцев и надоедают всем мно­жеством своих странных приспособлений. Те, кто копает развалины, называются «археологами», те, кто копается в го­ловах индейцев, — «этнологами» или «социальными антро­пологами», те, кто измеряет черепа, — «физическими антро­пологами», но все они подходят под более широкое понятие «антропологов вообще».

На что же они все-таки годятся? Может быть, это чистое любопытство к «этим грязным язычникам», или же раскоп­ки, вопросы и измерения действительно имеют какое-то от­ношение к современному миру? Или антропологи занимают­ся экзотическими и занятными вещами, которые не важны для современной жизни?

Антропология — это нечто большее, чем размышление о чужих черепах или поиски «недостающего звена», и она при­носит пользу помимо доказательства родства человека и обезьяны. С внешней точки зрения, деятельность антропо­лога представляется, в лучшем случае, безобидным развлечением, а в худшем — чистым идиотизмом. Неудивительно, что многие из обитателей того же юго-востока Америки шутят: «Индейцы собираются платить вам премию, ребята». Обычное мнение об антропологах хорошо выразил один офицер. Мы встретились в обществе и нормально разгова­ривали, пока он не спросил, чем я занимаюсь. Когда я сказал, что я антрополог, он отшатнулся и сказал: «Ну, антропологу не обязательно быть сумасшедшим, но, наверное, это помога­ет».

Антрополог — это человек, достаточно сумасшедший для того, чтобы изучать своего ближнего. Научное исследова­ние самих себя — дело сравнительно новое. В 1936 году в Англии было более шестисот человек, которые работали в только в одной специальной естественнонаучной дисцип­лине (биохимии), и менее десяти — занимавшихся антропологией. Сейчас в Соединенных Штатах существует менее дюжины рабочих мест для физических антропологов.

Однако нет сомнения, что людям следовало бы пони­мать: научные методы, давшие столь изумительные резуль­таты в открытии секретов физического мира могут не по­мочь им понять самих себя и своих соседей в этом быстро уменьшающемся мире. Человек создал поистине удивитель­ные машины только для того, чтобы оказаться почти беспо­мощным перед лицом социальных потрясений, нередко со­провождающих внедрение этих машин.

Способы зарабатывания на жизнь изменились с такой поражающей быстротой, что все мы нередко бываем смуще­ны этим. Наша жизнь изменилась, но изменилась непропор­ционально. Наши экономические, политические и социальные институты отстали от нашей техники. Наши религиозные верования и обряды, так же, как и другие идеологические системы, во многом не соответствуют современной жизни и научным представлениям о физическом и биологическом мире. Одна наша часть живет в «современную» эпоху, дру­гая — в «средневековье» или даже в «античности».

В смысле лечения социальных недугов мы все еще жи­вем в век магии. Нередко мы ведем себя так, будто револю­ционные и разрушительные идеи могут быть изгнаны с помо­щью заклинания — как злые духи. Мы охотимся за ведьмами, считая их виновными в наших несчастьях; примеры тому — Рузвельт, Гитлер, Сталин. Мы сопротивляемся переменам внутри себя — даже тогда, когда внешние изменения делают это необходимым. Мы обижаемся на людей, если они не по­нимают нас или мотивы нашего поведения; но когда мы ста­раемся понять других, мы считаем, что должны понимать лишь то, что соответствует нашим представлениям о безупречной жизни. Мы все еще занимаемся поисками философского кам­ня — магической формулы (скажем, механической схемы меж­дународного сотрудничества), которая сделает человечество упорядоченным и миролюбивым, не требуя ничего, кроме вне­шних воздействий с нашей стороны.

Мы плохо знаем самих себя. Мы рассуждаем о не­сколько неясной вещи, именуемой «человеческой природой». Мы горячо доказываем, что «в природе человека» — делать то и не делать этого. Но любой, кто жил на юго-востоке Америки, если вернуться к тому же примеру, знает по опыту, что законы таинственной «человеческой природы» работа­ют по-разному у испаноязычных обитателей Нью-Мексико, англоязычного населения и различных племен индейцев. Вот тут-то и вступают в дело антропологи. Их задача как раз и состоит в том, чтобы зафиксировать различия и сходства в человеческой физиологии, в вещах, которые создают люди, в их повседневной жизни. Только тогда, когда мы выясним, как люди, воспитанные по-разному, принадлежащие к раз­ным физическим типам, говорящие на разных языках, живу­щие в разных природных условиях, решают свои проблемы, мы сможем уверенно рассуждать о том, что объединяет все человечество. Только тогда мы сможем претендовать на обладание научным знанием непосредственно о человечес­кой природе.

Это большая работа. Но, возможно, еще не слишком по­здно приблизиться к пониманию того, чем в действительно­сти является «человеческая природа», то есть того, какие ре­акции имманентны человеку — безотносительно его част­ного биологического или социального наследия. Для того, чтобы понять человеческую природу, искатели приключе­ний от антропологии исследовали обходные пути времени и пространства. Это захватывающее занятие — настолько захватывающее, что антропологи имеют тенденцию писать только друг для друга или для других ученых. Большая часть исследований по антропологии состоит из статей в науч­ных журналах и неприступных монографий. Эти сочинения изобилуют странными названиями и незнакомыми термина­ми, они слишком специальны для обычного читателя. Воз­можно, некоторые антропологи помешались на деталях как таковых. Например, существуют целые монографии, посвя­щенные таким темам, как «Анализ трех сеток для волос из области Пахамак». Даже для других исследователей челове­ка значительная часть антропологических занятий кажется, по выражению Роберта Линда, «отчужденными и поглощен­ными самими собой».

Хотя, таким образом, некоторые исследования как бы оставляют человека («антропос») в стороне, все же основ­ные тенденции антропологической мысли сконцентрирова­ны на вопросах, в которых заинтересованы многие люди: какой была эволюция человечества — и биологическая и культурная? Существуют ли общие принципы или «законы», управляющие этой эволюцией? Каковы естественные связи, если таковые существуют, между физическими типами, ре­чью и обычаями людей прошлого и настоящего? Каковы общие законы отношений человека и группы? Насколько пластичен человек? До какой степени он может быть под­вержен воздействию воспитания или природных условий? Почему определенные личностные типы более характерны для одних обществ, чем для других?

Однако, для большинства людей антропология все еще ассоциируется с измерением черепов, фантастически осто­рожным обращением с битыми горшками и докладами о диковинных обычаях диких племен. Антрополог — это гро­бокопатель, коллекционер наконечников индейских стрел, странный парень, который живет среди немытых канниба­лов. Как отмечает Сол Тэкс, антрополог, по своей функции в обществе, «представляет собой нечто среднее между Эйнш­тейном, занимающимся таинственными вещами, и массови­ком-затейником». Его музейные экспонаты, рисунки или сказ­ки могут развлекать человека час или два, но кажутся до­вольно скучными по сравнению с гротескными монстрами из отдаленных времен, которых восстанавливает палеонто­лог, чудесами растительного и животного мира, изучаемыми биологом, волнующими и невообразимо далекими вселенны­ми и космическими процессами, которые исследует астро­ном. Конечно, антропология кажется наиболее бесполезной и непрактичной среди всех «-ологий». Что может дать исследование темных и примитивных народов для разреше­ния проблем сегодняшнего мира, мира космических кораб­лей и международных организаций?

«Длинная дорога в обход часто бывает кратчайшим путем домой». Погруженность в исследование малозначимых бес­письменных народов — это и отличительная черта антрополо­гической работы, и, одновременно, ключ к ее значению в сегод­няшней жизни. Антропология выросла из опыта общения с примитивными народами, и ее инструменты необычны потому, что они были выкованы в этой особенной мастерской.

Исследование примитивных народов позволяет нам лучше видеть самих себя. Обычно мы не замечаем шор, ограничивающих наш взгляд на жизнь. Существование воды вряд ли было открыто рыбами. Нельзя ожидать от исследо­вателя, не преодолевшего мыслительный горизонт своего общества, изучения обычая, который является принадлежно­стью его собственного мышления. Тот, кто занимается чело­веческими отношениями, должен знать столько же о глазе, который смотрит, сколько и о предмете, на который смотрят. Антропология держит перед человеком большое зеркало и дает ему возможность посмотреть на себя во всем его безграничном разнообразии. Именно это, а не удовлетворе­ние праздного любопытства или потребности в романтичес­ких путешествиях, и есть значение работы антрополога в бесписьменных обществах.

Представим себе полевого исследователя на отдаленном острове в южных морях или среди индейцев в джунглях Амазонки. Обычно он один. Но он должен привезти обрат­но отчет и о физических данных изучаемого народа, и обо всей его жизнедеятельности. Он принужден рассматривать человеческую жизнь как целое. Он должен стать мастером на все руки и обладать достаточно разносторонними знани­ями для того, чтобы описывать такие разные вещи, как фор­му головы, традиционную медицину, двигательные навыки, сельское хозяйство, животноводство, музыку, язык, способы плетения корзин.

Так как опубликованных сообщений об этом племени нет, или они фрагментарны, или неточны, он больше зависит от своих глаз и ушей, чем от книг. Он полный невежда по сравнению со средним социологом. То время, которое соци­олог проводит в библиотеке, антрополог проводит в поле. Более того, его «виденье» и «слышанье» приобретает особый характер. Жизнь, которую он наблюдает, настолько необыч­на, что почти невозможно интерпретировать ее в соответ­ствии с его собственными ценностями. Он не может решить заранее, какие вещи важны для его анализа, а какие — нет, потому что все не соответствует его моделям. Ему легче рассматривать происходящее с беспристрастием и относи­тельной объективностью просто потому, что оно необычно и незнакомо ему, потому что он не вовлечен в него эмоцио­нально. Наконец, благодаря тому, что антрополог должен изучать язык или искать переводчиков, он вынужден прида­вать больше значения делам, а не словам. Когда он не пони­мает того, что говорится, единственное, что он может делать, — это посвятить себя скромному, но весьма полезному заня­тию: подмечать, кто с кем живет, кто с кем и когда работает, кто говорит громко, а кто — тихо, кто, когда и какую одежду носит.

Совершенно закономерным в этой ситуации будет воп­рос: «Ну, возможно, антропологам удалось во время работы в бесписьменных обществах приобрести некоторые навыки, дающие хорошие результаты применительно к исследова­ниям нашего общества. Но, ради всего святого, если вы, ант­ропологи, действительно интересуетесь современной жизнью, зачем вы продолжаете беспокоиться об этих незначитель­ных маленьких племенах?»

Первое, что ответит антрополог, — это то, что жизнь этих племен представляет собой часть истории человечества и что его работа — проследить, чтобы она была зафиксирова­на. Действительно, антропологи очень остро чувствуют эту ответственность. Они чувствуют, что у них нет времени пи­сать теоретические книги в то время, как каждый год они видят угасание до сих пор не описанных аборигенных куль­тур. Дескриптивный характер большинства антропологичес­ких работ и присутствие в последних подавляющего коли­чества подробностей должны быть связаны с навязчивой идеей антрополога — фиксировать факты, пока еще не по­здно.

Традиционная научная точка зрения представляет зна­ние как нечто самодовлеющее. На этой концепции стоит остановиться подробнее. Возможно, что прикладные резуль­таты деятельности чистой науки оказываются более значи­мыми и многочисленными из-за того, что исследователи не ограничивали свои интересы областями, обещавшими непос­редственную практическую пользу. Но в наши смутные времена многие ученые также озабочены социальным оп­равданием их работы. Существует такая вещь, как научный дилетантизм. Прекрасно, что некоторые богатые музеи мо­гут обеспечить деятельность нескольких людей, проводящих всю жизнь за интенсивным исследованием средневековых доспехов, но биографии некоторых антропологов напомина­ют одного из героев Олдоса Хаксли, человека, посвятившего себя созданию истории трехзубой вилки. Общество не мо­жет обеспечить, по крайней мере в настоящее время, под­держку большого числа специалистов, занимающихся совер­шенно эзотерическими исследованиями, до тех пор, пока пос­ледние не будут обещать практической ценности. К счастью, подробное исследование примитивных народов попадает в категорию полезных занятий.

Я мог бы счесть действительно насущным изучение ур­банистических сообществ — скажем, таких, как Кембридж в штате Массачусетс. Но при современном состоянии обще­ственных наук мне противостоит множество практических трудностей. Во-первых, для того, чтобы заниматься всеобъем­лющими исследованиями, мне потребовалось бы такое коли­чество сотрудников, которое невозможно оплатить средства­ми существующей поддержки исследований человеческого поведения. Во-вторых, мне пришлось бы задаться вопросом: где кончается Кембридж, и начинаются Бостон, Вотертаун и Сомервилль? Многие люди, живущие в Кембридже, выросли в разных местах Соединенных Штатов или в других стра­нах. Мне бы всегда угрожала опасность приписать особенно­стям культуры Кембриджа то, что на деле является результа­том воспитания в каких-нибудь далеких краях. Наконец, я был бы вынужден иметь дело с десятками различных биоло­гических типов и их смешений. Л. Дж. Хендерсон говорил: «Когда я прихожу в лабораторию и занимаюсь эксперимен­том с пятью или шестью неизвестными, иногда, после доста­точно долгой работы, мне удается решить поставленную про­блему. Но я знаю, что лучше даже не пытаться иметь деле с двадцатью или более».

Я совсем не утверждаю, что изучать Кембридж в насто­ящее время бесполезно. Вовсе нет. Некоторые отдельные проблемы могут быть определены; некоторые вполне вес­кие результаты могут быть получены. Можно будет полу­чить кое-какие, полезные и в научном, и в практическом смысле, знания о деятельности всего сообщества. Вопрос не стоит так: должен ли ученый, исследующий человека, рабо­тать в своем собственном обществе или среди примитив­ных народов? Скорее его можно сформулировать следую­щим образом: может ли антрополог, работая с более или менее простым материалом, определить существенные фак­торы, которые впоследствии удастся более эффективно ис­следовать в более сложном окружении? Правильные вопро­сы и адекватные способы получения ответов легче открыть, работая с небольшими моделями, то есть в более однород­ных обществах, обойденных цивилизацией.

Примитивное общество ближе всего к лабораторным условиям, к которым стремится исследователь человека. Такие группы обычно невелики и могут быть интенсивно исследованы небольшой группой людей с незначительным финансированием. Как правило, они несколько изолированы, так что вопроса о том, где кончается одна социальная систе­ма и начинается другая, не возникает. Члены группы всю свою жизнь живут в пределах небольшого региона и посто­янно подвергаются воздействию одних и тех же природных факторов. Все они имеют одинаковое «образование». Их индивидуальный опыт гораздо более однороден, чем у чле­нов сложных обществ. Их жизнь сравнительно стабильна. Обыкновенно, у них высока степень узкородственного раз­множения, так что любой отдельно взятый член общества имеет почти такое же биологическое наследство, как и дру­гие. Короче говоря, многие факторы можно считать более или менее постоянными, и у антрополога развязаны руки для детального исследования немногочисленных различий с реальной надеждой выискать связи между ними.