Советское социалистическое правосудие

Для философов, правоведов и историков советского периода характерно утверждение о том, что все предшествующее Октябрьской революции 1917 года является предысторией человечества. Касается это в равной мере оценки государства, права, правосудия, которые лишь с господством марксистско-ленинского учения обрели подлинно гуманистическое содержание.

Мы начнем свой анализ с конкретного примера, достаточно, по нашему мнению, информативного.

Трофимов Н. П. дважды попадал в объятия советского правосудия — в конце тридцатых и в начале шестидесятых годов. В сущности это были разные эпохи: расцвет массовых репрессий сталинизма и хрущевская демократическая «оттепель». Судьба Трофимова в целом уникальна по своей зловещей трагичности, но его столкновения с судом дают вполне типическую картину функционирования «правоохранительной системы» первого в истории человечества пролетарского государства и потому заслуживают внимания.

Несчастья обрушились на него еще в ту пору, когда он был молод, здоров и беззаботен. Вместе со своими друзьями — студентами выпускного курса медицинского института — он участвовал в праздничной первомайской демонстрации на Дворцовой площади Ленинграда. Вместе с ними подхватывал здравицы в честь Советской власти, партии большевиков и «легендарного героя гражданской войны» Клима Ворошилова, украшавшего своим присутствием торжественную трибуну вождей флагмана Октябрьской революции.

Спустя несколько дней Николай был арестован — ночью, под рыдания домочадцев, — а затем и осужден по ст. ст. 58–10 УКРСФСР за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Со временем станет известно, что был донос «компетентным органам» от его приятеля-однокурсника, которому он — Николай — во время демонстрации что-то нелестное сказал по адресу Ворошилова. Кажется, это была его фраза о том, что Ворошилову не следовало везти из Москвы крикунов для провозглашения лозунгов, — их де и в Ленинграде найти нетрудно.

В 1953 году (год смерти вождя!) Трофимов освободился по отбытии наказания постаревшим и тяжело больным человеком. Гулаг есть Гулаг. О реабилитации не было речи. Больших трудов ему стоило добиться разрешения на сдачу экзаменов за последний курс института и получить диплом врача… с опозданием на 20 лет.

Он находит работу в подмосковном детском туберкулезном санатории, удачно женится на доброй, отзывчивой, ставшей любимой, женщине. И тут начинается вторая полоса его несчастий. Трофимов видит в повседневной жизни нечто противоположное тому, что он ожидал увидеть «на воле» после смерти кровавого диктатора. Процветает наушничество, доносы, воровство и круговая порука. Обкрадываются больные дети, расхищается имущество санатория, не по назначению используются служебные машины, лучшие апартаменты санатория занимает приезжающее на отдых высокое начальство. Все это — под эгидой главврача, которому с помощью подхалимов и покровителей создается репутация талантливого специалиста и неподкупного руководителя.

Трофимов включается в борьбу за справедливость. Сначала — с трибуны собраний и конференций, затем — направляя письма и докладные в Минздрав. Не дремлют и его враги, распуская о нем грязные слухи вплоть до обвинений в развратных действиях по отношению к детям, — видели как он при рентгеноскопии грудной клетки девочки снял резиновые перчатки.

Атмосфера накаляется… Во время очередного столкновения с главврачом Трофимов наносит ему смертельный удар топором.

Дело слушалось по первой инстанции судебной коллегией по уголовным делам Мособлсуда. Кроме прокурора обвинение активно поддерживали общественные обвинители (от тех, кто незаконно пользовался благами санатория).

Адвокат приложил немало усилий, чтобы собрать смягчающие вину Трофимова обстоятельства. Они были, эти обстоятельства. Но суд отмел их как некую излишнюю лирику, не стал доискиваться до объяснения подлинных мотивов преступления. Жестокое убийство налицо и приговор был жестоким — высшая мера наказания. После подтверждения приговора, Верховным судом РСФСР и отклонения ходатайства адвоката о помиловании (Трофимов не жаловался и о помиловании не просил) осужденный был расстрелян.

Итак, в первом случае осуждения состав преступления явно отсутствовал, и приговор суда можно объяснить политической установкой на борьбу с классовыми врагами. Во втором случае — убийство на почве личных неприязненных отношений, вызванных нездоровой служебной обстановкой и злоупотреблениями потерпевшего — не было оснований для применения высшей меры наказания. Сработала характерная для правосудия советского периода еще одна установка на «искоренение преступности». Выполнение этой установки, уже не столько навязываемой извне, сколько идущей от убеждений судьи, впитанной его сознанием и психологией, не оставляло места ни сочувствию «маленькому человеку», ни желанию вникать в его внутренний мир и переживания.

Атмосфера бездуховности и безразличия прочно внедрилась в советские учреждения, на принципах которых, по призыву В. И. Ленина, строился и суд¹⁷.

На протяжении многих десятилетий важнейшим методологическим требованием наших общественных наук был классовый подход: каждое социальное явление предлагалось оценивать с позиций классовых интересов. В этом был свой резон. Рабовладелец и раб, фабрикант и наемный рабочий по-разному оценивают и право, и мораль, и правосудие.

Есть большой соблазн продолжить этот ряд и попытаться выяснить, есть ли расхождения в оценках общественных явлений у демократов, приобщенных к власти и госсобственности (через приватизацию и привилегии), и у демократов, нищающих под гнетом инфляции. Нам очень бы не хотелось это делать, ибо нынче модно (другое идеологическое клише, возводящее в методологический принцип политики, морали, права и науки, — идею общечеловеческих ценностей. За ней слышится призыв к гражданскому миру и тем она привлекательна для людей, уставших от классовых битв и диктатуры пролетариата. Велик соблазн рассматривать человечество как большую семью, в которой господствует гармония интересов, мир и дружба, взаимное уважение и поддержка. Простые нормы общечеловеческой нравственности определяют отношения людей в этой семье. Дух толерантности и всепрощения делает людей добрыми и снисходительными к недостаткам ближнего. Зло вроде бы уже и не возмущает, если его стараться не замечать, насильник в смущении опускает руку, если ему подставить другую щеку.

О чем речь, — подумает читатель, — о христианской морали, о Моральном кодексе строителя коммунизма с его постулатом «человек человеку — друг, товарищ и брат», или о новом мышлении, с туманных деклараций о котором начиналась так называемая перестройка?

Речь идет о раскрепощении нашего сознания, об опасности крайних оценок, об идеологических шараханиях, об уходе от здравого смысла.

Идея коммунистического рая развенчана как утопическая, и, надо думать, поделом) Несколько поколений советских людей, не жалея усилий, идя на огромные личные жертвы, строили отношения «нового типа», формировали «нового человека» — человека будущего. И кажется, все мы поверили, что победа в этой борьбе почти одержана. Но стоило рухнуть партийному диктату с его казарменной дисциплиной, и «новый человек» оказался с вполне звериным оскалом неандертальца. Стиль жизни стали определять лавочники, вымогатели, мафиози, продажные чиновники и другие социальные мародеры. Усилия мощной индустрии пропаганды брошены на то, чтобы внушить всеобщую любовь к прелестям капитализма, ориентированного, надо полагать, на «общечеловеческие ценности». Удастся ли пропагандистам «нового мышления» убедить соотечественников в безусловной справедливости порядка, при котором несколько десятков семей захватывают большую часть национального богатства и считают при этом себя благодетелями человечества. Является ли новая вселенская ложь спасительнее прежней лжи? Мы возвращаемся в общее историческое русло человечества, подчинившись примеру большинства народов планеты. Но обретаем ли истину? Лозунг равных прав и равных возможностей, под сенью которого формировались отношения буржуазного общества, лжив изначально, ибо никогда люди не рождались на свет с равными физическими и интеллектуальными задатками и тем более с равным исходным капиталом. Справедливый закон — это не равный для всех закон, а закон, создающий дополнительные гарантии для слабого. Так ли уж были правы древние юристы, провозглашая лозунг dura lex, sed lex. Закон должен быть суровым, в определенных случаях, и человечным всегда.

Этот тезис позволит нам перейти в свой черед к проблемам правового государства и правосудия в нем. Здесь же мы речь ведем к тому, что не столько закон определяет социальный статус и лицо правосудия, сколько те глубинные идеи и факторы, которые движут общество в определенном направлении.

Классики марксизма-ленинизма видели важнейший фактор исторического развития в смене форм собственности на орудия и средства производства, делившей людей на социальные группы — классы, позволявшие одним эксплуатировать других. Отсюда вытекала идея свержения класса эксплуататоров, по возможности уничтожения его и установления господства большинства. Справедливость понималась прямолинейно: когда пряников не хватает на всех, — надо их отнять у жирных и раздать худым. Опыт показал, что из этого ничего хорошего не выходит: погубили одних «жирных», но создали других, в силу хитроумной раздачи пряников. Худых опять осталось большинство, справедливость достигнута не была.

А какова же при этом была роль суда, защитника права, правды и справедливости, каково было его отношение к истине, и что понималось под истиной?

Новый суд в России создавался вместе с невиданным в истории государством рабочих и крестьян и правом нового типа, призванным воплотить пролетарское понимание справедливости. Идеи о надклассовой и надгосударственной роли суда были отвергнуты как буржуазные и фарисейские, и в этом был свой резон. Нелепо, по известному выражению К. Маркса, верить в беспристрастный суд, когда закон пристрастен. Большевикам не нужен был камуфляж надклассовости — они ведь говорили именем самых многочисленных классов и защищали их интересы.

Вполне заслуженно идеологом нового суда и законности считается В. И. Ленин. Будучи юристом по образованию и помощником присяжного поверенного по скудному опыту практической работы, он, вполне естественно, уделял особо пристальное внимание революционным преобразованиям в сфере права и правосудия. На протяжении всего периода господства Советской власти и КПСС он считался основателем и основоположником учения о демократических принципах социалистического правосудия. Огромное количество работ советских юристов, посвященных заслугам Ленина в этой области, тому свидетельство ¹⁸. В них не было и намека на критический подход к оценке установок идеологического вождя.

И если теперь предпринимаются попытки осмысления ленинских положений о суде, то делается это не из желания продемонстрировать смелость или особую научную прозорливость, и не из мстительного стремления изобличить заблуждения великого человека. Есть настоятельная потребность понять, чем мы жили, почему наше прошлое так цепко держит нас, откуда его власть над нами, почему и суд и право, несмотря на все усилия реформаторов, продолжают сохранять черты «ленинского обличья»?

Литературная плодовитость В. И. Ленина известна. И вероятно, при скрупулезном анализе его трудов можно найти противоречия, высказывания об одном предмете, взаимно опровергающие друг друга, если, конечно, такое допустили его верноподданые редакторы и составители. Для нас это был бы непосильный труд, да он и не диктуется поставленной задачей.

Мы ограничимся использованием тех цитат и трудов В. И. Ленина, которые общеизвестны в силу обильного присутствия на страницах юридической литературы, и попытаемся увидеть в них подлинный смысл, который не видели, не должны были или не хотели видеть другие авторы.

Пожалуй, одним из первых примеров такого подхода к ленинским идеям о суде и праве был продемонстрирован на страницах Вестника Верховного суда СССР, журнала много обещавшего и «скончавшегося» вместе с союзными учреждениями. Делалась попытка освободиться от гипноза ленинских идей о суде, на которых воспитано не одно поколение советских юристов. «Может быть, ныне настало время их критически переоценить, ибо как может осуществляться судебная реформа без научно выверенной концепции, без постановки конкретных целей? Мало сказать, что мы стремимся к правовому государству с безусловным верховенством закона. Какие ценности будет защищать закон, а следовательно, и суд — вот центральная проблема реформы» ¹⁹. Далее приводился ряд известных высказываний В. И. Ленина о суде и праве и делалась попытка выяснить их подлинное значение.

В связи с подготовкой гражданского законодательства в начале 20-х годов В. И. Ленин указывал: «Мы ничего «частного» не признаем, для нас все в области хозяйства) есть публично-правовое, а не частное…». Отсюда — расширить применение государственного вмешательства в частно-правовые отношения; расширить право государства отменять «частные договоры»; применять не juris romani к гражданским отношениям», а наше революционное правосознание²⁰. Вводя НЭП «всерьез и надолго», вождь вместе с тем идеологически дезавуировал его, убивая свободу хозяйственных правоотношений, частную инициативу, возможность формирования гражданского общества. Суд ориентировался им на защиту «публично-правового» интереса, под которым понимались интересы государства. Личность отступала на задний план, о ее правах и интересах речь не шла вообще, а чтобы сомнений не оставалось, В. И. Ленин потребовал «шельмовать и выгонять тех членов ревтрибуналов и нарсудей, кои не учатся этому и не хотят понять этого»²¹. Так формировалось «революционное правосознание» судей из рабочих, солдат и крестьян, так понималась судейская независимость. Впрочем, большевикам не надо было прилагать больших усилий для формирования судей с новым, революционным мышлением. Оно уже было сформировано к тому времени и отождествлялось с ненавистью к «буржуям» — т. е. любым состоятельным или хотя бы просто интеллигентным людям.

Вот еще цитата, разъясняющая задачи судов наиболее непонятливым. «Новый суд нужен прежде всего для борьбы против эксплуататоров… Но кроме того, на суды, если они организованы действительно на принципе советских учреждений, ложится другая, еще более важная задача. Это задача обеспечить строжайшее проведение дисциплины и самодисциплины трудящихся… Без принуждения такая задача совершенно невыполнима… Органом пролетарского государства, осуществляющим такое принуждение, должны быть советские суды» ²². И, наконец, общеизвестное резюме: «Роль суда: устрашение и воспитание»²³.

Итак, репрессивная функция судапрочно занимает первое место: борьба против эксплуататоров и воспитание трудящих в духе «дисциплины и самодисциплины» через судебное принуждение. Будучи революционным фанатиком, В. И. Ленин требовал от «трудящихся масс» того же, т. е. беспрекословного подчинения революционной идее, казарменной дисциплине.

Правозащитная функция суда, как видим, не упоминается — для нее попросту нет места. Можно, конечно, оправдать эти суждения условиями обострения классовой борьбы, свойственными тому времени. Но вот ведь в чем беда — все эти указания и установки рождавшейся бюрократической системой были приняты охотно как «ленинские идеи о суде и правосудии». Удивительно ли, что суд на протяжении многих лет воспринимался не иначе, как орган репрессивный, как звено государственного аппарата, приспособленного прежде всего к подавлению.

Ясно, что для проведения такой политики нужны были и новое право и новый суд. И мы не удержимся от приведения еще одной цитаты из сокровищницы вождя, повторяемой в юридической литературе столь часто, что ею одной могли бы быть заполнены целые фолианты.

В январе 1918 года на III Всероссийском съезде Советов В. И. Ленин говорил с торжеством победителя: «Пусть кричат, что мы, не реформируя старый суд, сразу отдали его на слом. Мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда и не столько силой репрессий, сколько примером масс, авторитетом трудящихся, без формальностей, из суда как орудия эксплуатации, сделали орудие воспитания на прочных основах социалистического общества» ²⁴. И еще: «Нам надо судить самим. Граждане должны участвовать поголовно в суде и в управлении государством»²⁵.

Комментируя первые декреты Советской власти о суде, Председатель Верховного Суда СССР в одном из юбилейных сборников пишет: «Так впервые в истории возник суд, деятельность которого соответствовала интересам трудового народа» ²⁶.

Теперь мы видим (не ставя, естественно, такую прозорливость себе в заслугу, ибо это видят очень многие), что революция в России не только вполне планомерно уничтожала интеллектуальный слой общества, она уничтожала под диктовку ее руководителей право и правовые традиции, заменяя их «правосознанием» люмпенов, она уничтожала профессиональный корпус государственных чиновников и судей, заменяя их «кухарками» (которые могут руководить государством) и кухаркиными детьми, опьяненными властью и вседозволенностью.

Стал ли суд действительно народным, а его деятельность — соответствующей интересам трудового народа?

Увы, история показала нечто совсем противоположное.

В конце 20-х — начале 30-х годов, как известно, миллионы крестьянских семей под предлогом борьбы с кулачеством были лишены собственности, выселены в неосвоенные районы Сибири и почти все погибли там от голода, неустроенности, бесправия.

Встал ли «новый народный» суд на их защиту? Вопрос риторический для всех, кто помнит нашу историю. Суд был оттеснен органами ВЧК, ГПУ, НКВД, госбезопасности. Защита собственности и свободы граждан оказалась не в его компетенции. Причем тут суд, могут возразить, ведь это государство определяет подведомственность социальных конфликтов. Так, конечно, но ведь суд — орган государственной власти. Несколько позже он проявил себя именно в этом качестве. В годы массовых репрессий и борьбы с «врагами народа» суд не менее надежно будет проводить людоедскую политику большевиков, чем пресловутые тройки НКВД. Функция суда на протяжении всей истории Советской власти остается преимущественно репрессивной, его цель — борьба за защиту «революционных завоеваний», его методы искания истины — более чем сомнительны, особенно в тех случаях, когда правосудие переплетается с политикой.