Глава III. Процессы демократизации и армия: утверждение законодательных основ и гражданского контроля

Проблемы демократии и демократизации ныне принадлежат к едва ли не самым актуальным темам как в зарубежной, так и в отечественной политологии. Они касаются, главным образом, судьбы тех стран, которых накрыла «третья волна» демократизации, а значит, и России. По мнению С. Хантингтона, первая из «волн» пришлась на период с 1826 по 1920 гг. и породила 29 демократий; вторая охватила мировые страны после Второй мировой войны и к 60-м годам XX века увеличила число демократий до 32; третья же была инициирована «крахом» коммунизма в 80-90-е гг. минувшего столетия, когда в число демократических стран вошел ряд восточноевропейских независимых (от Варшавского Договора) государств. Считая два «отката» (в 1922-1942 гг. и 1960-1975 гг.), уменьшивших число демократий соответственно до 12, а затем до 30, можно, тем не менее, утверждать, согласно указанному автору, что процесс демократизации остается устойчивой и нарастающей доминантой мирового развития¹.

Оставляя все хронологические детали этой схемы на совести автора, примем, тем не менее, вывод о том, что демократизация, по-видимому, будет одной из важнейших тенденций развития и третьего тысячелетия. Хотя многим пока кажется недостаточно проясненным и целый ряд вопросов: о содержании и объеме термина «демократизация», о соотношении «демократизации» и «демократии», о «типах» и «моделях» демократии, или, если угодно, о градации и степени зрелости этого социально-политического явления, а также о том, как следует демократизироваться странам, которые долгое время жили в условиях почти полного отсутствия необходимых демократических навыков и традиций¹.

Мы уже охарактеризовали политический процесс как динамический аспект политической системы, в ходе которого совершается институционализация политических интересов участвующих субъектов, принимаются и реализуются политические решения. Особенности внутриполитического процесса² состоят в том, что:

- основным содержанием деятельности (политического участия) здесь является завоевание, удержание и использование государственной власти;

- он охватывает разные структуры общества: не только собственно политику, но и право, социальную, культурно-идеологическую, экономическую, военную и т.д. сферы общественной жизни;

- в деятельности политических субъектов (классов, партий, наций, движений и других институциональных образований) сочетаются как сознательные, упорядоченные, программированные акции, так и стихийные, спонтанные, непредсказуемые выступления, что делает его особенно сложным, поливариантным, трудно прогнозируемым;

- функционирование социально-политических структур характеризуется разной направленностью: участием прогрессивных и реакционных; инновационных и консервативных (реставраторских) сил и проектов, вследствие чего сам процесс нередко приобретает альтернативный и нелинейный характер («откаты», «возвраты», «повороты»);

- внутриполитические цели могут достигаться как мирными, так и насильственными средствами; а противоречия и конфликты разрешаться как эволюционно, путем постепенных, преемственных изменений («реформы», «перестройки»), так и революционным путем – коренной ломкой старых отношений, институтов («перевороты»).

Политические процессы, особенно XX века, принято различать – по степени участия общества, граждан во власти и их влияния на принятие и проведение в жизнь политических решений – как демократические, так и недемократические (авторитарные, тоталитарные). Содержание термина «демократия», буквально означающего «народовластие», отнюдь не сводится к его семантике, которая в лучшем случае раскрывает природу лишь одной из ее исторических форм. Возникнув в Древней Греции, демократия прошла длинный путь развития, становления в качестве сложного многогранного явления, характеризующего как форму организации и осуществления власти, так и способ массового привлечения людей в политическую жизнь общества. Как форма организации власти и форма правления демократия со временем выработала определенные принципы и процедуры, которые обычно, так или иначе, закрепляются в конституциях, действующем законодательстве и традициях страны. Это, в частности:

- провозглашение народа первоисточником и первоносителем власти;

- равные возможности участия всех граждан в политической жизни, избрании представительных органов власти;

- принцип большинства при соблюдении прав меньшинства, означающий, что решения принимаются большинством голосов, тогда как меньшинство имеет право на оппозицию, выражение особого мнения и т.д.;

- разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную;

- выборность, подотчетность, сменяемость органов государственной власти и местного самоуправления;

- право беспрепятственного контроля за органами власти со стороны народа через формы прямой демократии и политический плюрализм, многообразие мнений, свободную прессу;

- равенство всех перед законом и судом¹.

Однако, никакие принципы и процедуры, провозглашаемые общественные идеалы (свобода, равенство, солидарность, уважение личности и ее прав) и формы контроля за властью автоматически не превращают демократию в идеальную форму общественного устройства. С момента своего возникновения она всегда была связана с государством, властью и борьбой различных, часто полярных, интересов. Отсюда, в лучшем случае, демократия являет собой власть большинства над меньшинством, чаще же всего - это форма правления хорошо организованного меньшинства, способного лоббировать свои интересы через выборные органы, будучи лишь в той или иной степени подконтрольным обществу, народу². Тем не менее, в современном мире авторитет демократии достаточно высок, и она признается наиболее приемлемой формой государственного устройства.

В чем же ценность демократии? Думается, в том, что она открывает перспективу и создает реальные предпосылки для гуманизации как власти, так и самого человека. Первую сторону – гуманизацию власти – подчеркнул, в частности, А. Сен. Поскольку в развитых формах демократии на процесс принятия политических решений могут оказывать влияние не только народ в целом и его полномочные представители (классы, партии, лидеры), но и отдельные граждане – через избирательные права и формы прямой демократии, – создаются реальные возможности для практического решения насущных жизненных проблем человека.

1.Последний все более осознает, что его политическая свобода, гражданские права являются необходимыми условиями для подъема его благосостояния, ибо, применяя их, он может привлечь внимание общества, государства к своим нуждам.

2.Участвуя в политическом процессе, личность совершенствует механизмы демократии, формирует ценности и приоритеты, столь значимые для принятия жизненно важных для себя решений¹. Однако отметим и другую сторону дела – гуманизацию самого человека в процессе демократии. 1).Поскольку он сознает, что ответственность за политические решения, тот или иной исторический выбор теперь несут не только лидеры и абстрактная «власть», но и он сам, это формирует гражданскую позицию личности, ее уважение к праву, свободе и самому себе. 2).Исходя из готовности личности доверять часть своих прав по принятию жизненно значимых для нее решений избранным ею согражданам, демократия утверждает в обществе отношения сотрудничества, солидарности, диалога, «этнической, культурной и религиозной толерантности»¹. Все это и позволяет заключить, что демократия остается, хоть и несовершенной, но все же лучшей из имеющихся форм организации власти.

В современной политологии сложились два основных подхода к оценке степени демократичности политического режима страны: 1) нормативистский; 2) функционалистский. Первый схватывает статику, сиюминутное состояние дел и определяет его соответствие некой обязательной для всех норме, модели демократии, взятой из опыта индустриально развитых стран. Помимо указанных выше принципов и процедур, предлагается учитывать и другие признаки: рыночный характер экономики и ее конкурентный потенциал, высокую степень урбанизации, наличие среднего класса, социально-политический плюрализм, развитость средств массовой коммуникации, политическую (гражданскую) культуру и зрелое правосознание и т.д. Если какие-то из этих условий отсутствуют, страна не может быть признана демократической².

Безусловно, для оценки степени зрелости демократического процесса эти условия и предпосылки являются значимыми; без них многие демократические принципы и процедуры получают формальный характер, становятся ширмой, скрывающей совершенно иные политические отношения. И, тем не менее, указанный подход представляется недостаточным, ибо при этом оказывается вне поля зрения процесс становления, вызревания, исторического «взросления» различных демократических форм и структур, особенно в так называемых развивающихся странах, или странах «третьего мира». Отсюда сторонники другой – функционалистской – позиции отвергают единую норму и модель демократии, толкуя последнюю как непрерывный процесс развития, освоения старых и рождения новых политических форм, в которых выражается основная функция демократии – утверждение народа в качестве первоисточника и первоносителя власти. По сути, показатели, раскрывающие указанную функцию, были выделены еще Аристотелем, и получили свою конкретизацию в XVI-XVIII вв. (Ж. Боден, Д. Локк, Ж.-Ж. Руссо, И. Кант). В зависимости от того, какой именно субъект политики, образующий понятие «народ» (общество в целом, группы, индивиды), играет наиболее важную роль в осуществлении политической власти, указанный подход выделяет следующие типы («формы», «модели») демократии: народная (коллективная), плюралистическая (групповая), либеральная (индвидуалистическая).

Представления о народной демократии были заложены еще Платоном и Аристотелем, которые считали ее отнюдь не лучшей формой правления (правления в пользу «толпы», в пользу «бедных»). Эти идеи развили Ж.-Ж. Руссо – в концепции «народного суверенитета», А. Линкольн, который заложил в основание американской конституции тезис о том, что демократия «исходит от народа», «осуществляется народом» и действует «в интересах народа». К. Маркс и Ф. Энгельс исходили из закона о возрастающей роли народных масс в истории, потому в их теории социализма с идеей подлинной демократии связаны принципы общественных форм собственности, коллективизма, народного самоуправления. Практическое воплощение в жизнь указанных идей в СССР и странах народной демократии показало, что этот тип способен перерождаться в авторитарные и даже тоталитарные формы власти, когда правит меньшинство (элита), добивающаяся формального согласия большинства. Зарубежные критики народной демократии конкретизируют ее негативные стороны в моделях «тоталитарной демократии» (Р. Арон, К. Лефорт), «управляемой демократии» (Дж. Сартори), «колониальной демократии» (А. Зиновьев), «электоральной демократии» (Р. Даль) и т.д.¹

Тип плюралистической демократии, свойственный большинству западноевропейских государств, обусловлен тем, что в современном обществе происходит «диффузия» (М. Дювержье), или распыление власти. На процесс принятия политических решений оказывают влияние множество различных сил: не только государство, но и политические партии и внепартийные объединения, движения граждан. Основным субъектом политики становится группа, через которую личность представляет свои права и защищает интересы. Особой проблемой для обеспечения баланса интересов является создание противовесов узурпации власти со стороны отдельных групп, политических сил¹ (модели «конкурентной демократии» Й. Шумпетера, С. Липсета – Д. Лернера, «полиархической демократии» Р. Даля и др.).

Наиболее развитым типом демократии принято считать либеральную, становление и развитие принципов которой насчитывает не одно столетие (Дж. Локк, И. Кант, Ш. Монтескье, Т. Джефферсон, А. Токвиль и др.). Для нее характерны акценты на индивидуально-личностном субъекте (признании приоритетности прав, свобод человека и гражданина), а также его автономии по отношению к группе, обществу. В качестве цели демократии либеральное мировоззрение провозглашает идеал индивидуальной свободы, а средства к этому – равенство всех перед законом и судом. Однако последовательное проведение указанных идей также наталкивается на свои преграды: формальный характер равенства; противоречия между индивидуальными, групповыми, общественными интересами¹. Отсюда реально существующие демократии обычно носят «смешанный» характер, заимствуя различные идеи, принципы из основных типов. Наиболее важные из них и представлены в схеме, приведенной выше в начале параграфа.

Выделение типов (форм, моделей) демократии имеет научный смысл не только в том плане, что позволяет противостоять жестокому нормативизму, но, главным образом, потому, что представляет саму демократию как процесс становления, развития, совершенствования форм власти, управления, т.е. как их демократизацию. Это особенно важно для стран, вступающих на путь демократического развития, а значит, преодолевающих наследие колониализма, тоталитаризма. Здесь, разумеется, важен опыт развитых стран, воплощенный в неких нормах демократии, ибо он способен сократить исторические сроки демократического роста. На деле же этот процесс обычно протекает сложно, противоречиво и потому требует учета специфического для каждой страны собственного опыта; ее исторических особенностей.

Недооценка этих моментов свойственная многим теоретикам и стратегам «третьей волны» демократизации, прежде всего – США, которые исходят из убеждения, что указанный процесс можно «не только подталкивать, но и инициировать и даже координировать»¹. Между тем, по их сценарию события пошли лишь в Восточной Европе. «Демократизация» по-американски на Ближнем Востоке обернулась серией войн и вооруженных конфликтов, особенно в Ираке. Свободные выборы в Палестине завершились приходом к власти экстремистской организации «Хамас». Ливанский лидер М. Каддафи в своем политическом труде «Зеленая книга» строит систему государственной власти джамахерии на последовательном отрицании инструментов западной демократии (парламента, партий, референдума и т.д.). В регионе резко возросли масштабы терроризма. Иран стал активизировать разработку ядерного оружия. Таким образом, вследствие насильственной демократизации, ни свобода, ни демократия на Ближнем Востоке не усилились, скорее, наоборот. Столь же проблематична ситуация с демократизацией по западным правилам в Африке и Латинской Америке, где налицо решимость противостоять любым внешним попыткам навязать чужие социальные формы жизни. Ответом на них стало полевение, «покраснение» политических ориентаций сопредельных с США стран (Бразилия, Чили, Аргентина, Никарагуа, Венесуэла, Боливия, Эквадор). Неоднозначно в этом плане выглядит ситуация и на постсоветском пространстве, и прежде всего – в России, о чем подробнее дальше. Пока же отметим, что, как показывает исторический опыт, демократизация протекает успешно тогда, когда: 1) она является результатом собственного выбора страны, народа; 2) развертывается как органически присущий данному обществу процесс, т.е. вырастает из его внутренних противоречий; 3) в обществе созрели устойчивые социально-политические и культурные ориентации народа и власти на установление демократических норм и правил жизни. Итак, демократия может быть понята не как результат экспорта внешних норм и правил, но как продукт собственной истории страны, и значит, многоэтапный процесс ее демократизации¹.

Сказанное имеет самое прямое отношение к развитию политических процессов в России на рубеже XX-XXI вв. Сложность для понимания специфики демократизации нашей страны составило то обстоятельство, что указанный процесс явился лишь одним из аспектов более широкого движения, которое политологи характеризуют в терминах «модернизации», «трансформации», «переходности» социально-экономического и политического развития России; в контексте проблем ее исторического «запаздывания» и «догоняющего» развития; «реформ сверху», сменяющихся периодами «застоя» и нарастанием новых диспропорций и отставаний².

На современном этапе, по сути, встал вопрос о том, как прервать эту порочную цепь российского исторического движения, как выйти на новый виток развития, включиться в мировой цивилизационный процесс перехода от индустриализма к постиндустриальному обществу. Изначально было ясно, что решение указанной проблемы невозможно без демонтажа политической системы, которая получила в 80-е гг. наименование «феодального», «казарменного», «бюрократического» социализма. Последний охватывал все сферы общественной жизни страны (тогдашнего СССР), отсюда и проблема «переходности» представала как многоаспектная задача движения:

- от командно-административного регулирования экономикой и социальной сферой – к рыночным отношениям и высоким технологиям;

- от тоталитарной политической системы – к демократическому, гражданско-правовому обществу;

- от «нерушимого» союзного единения республик – к реальной национально-территориальной самостоятельности, местному самоуправлению;

- от насильственно внедряемой моноидеологии – к идеологическому плюрализму и духовной свободе.

Понятно, что проблемы демократии здесь не могли решаться в отрыве от экономических, социальных, идеологических, духовно-культурных проблем. Тем более, что дискуссионными оставались вопросы: 1) каковы контуры того общества, к которому следует совершать переход? 2) какова должна быть стратегия указанного движения? 3) на какие исторические модели следует ориентироваться и на какие ресурсы рассчитывать в процессе модернизации (трансформации) прежней системы? Отсюда реальный процесс развертывался методом проб и ошибок; в острой борьбе различных сил, движений, проектов; в столкновении реформ и контрреформ; в смене кризисных процессов и периодов стабилизации, подъема. В целом с 1985 по 2006 гг. можно выделить, по крайней мере, три периода демократизации в России: 1) эпоху перестройки (горбачевский период); 2) десятилетие девяностых годов (ельцинский период); 3) начало XXI в. (путинский период).

Перестройка 1985-1991 годов положила начало процессу демократизации и наиболее значительных результатов достигла в плане утверждения политической и духовной свободы, провозглашения норм нового политического мышления на международной арене, а также, - в деле формирования принципов демократического нормоустройства в России (свобода прессы, собраний, митингов, демонстраций, создание реальной многопартийности, демократических выборов, обеспечение свободы совести и различных вероисповеданий, отмена цензуры; беспрепятственный выезд граждан за границу, установка на политический диалог в мире и отказ от гонки ядерных вооружений). Слабее оказались достижения перестройки в плане экономической либерализации: признание плюрализма собственности, провозглашение экономической самостоятельности предприятий и др. не сопровождались энергичными мерами в сфере ценовой политики, утверждения реальных рыночных отношений, структурной перестройки экономики. В итоге «перестройка оборвалась»¹. В срыве первого этапа нашей демократизации повинны не только ее организаторы, которые не имели четкой стратегии реформы, проявляли медлительность и упустили историческую инициативу, за что их справедливо критикуют оппоненты². Здесь повлияли и внешние обстоятельства: резкое падение мировых цен на нефть, что обострило проблему дефицита потребительских товаров в период перестройки. Но весьма активную роль сыграли и сознательные установки на срыв перестроечного процесса, с одной стороны, консерваторов, с другой, – неолибералов, которые, как показала история, ожесточенно рвались к власти, а точнее, - к дележу «ничейного» общественного пирога, и действительно, «готовы были поджечь общий дом, чтобы погреть руки у костра».

Второй этап демократизации начался с 1991 г., после провала «путча» ГКЧП и развала Союза ССР по инициативе устроителей Беловежской встречи. Провозгласив курс на «новую экономическую реформу», т.е. на решение тех задач, с которыми не справилась перестройка, новые лидеры, «младореформаторы», как ныне их именуют, стали ориентироваться на либеральную модель демократии и, главным образом, на американский социально-экономический и политический опыт. В основе неолиберальной экономической реформы Е. Гайдара «и его команды» лежали установки чикагской школы бизнеса, преломленные через польский опыт «шоковой терапии». Условиями же успеха считались полный разрыв с социал-демократическим по духу курсом перестройки и демонтаж всей советской системы («денационализация», «десоветизация», «дефедерализация»). Итогом этой деятельности стал глубокий системный кризис, охвативший все стороны российского общества: политическую, экономическую, социальную, духовно-идеологическую.

- Кризис политической системы выразился в острейших конфликтах законодательной и исполнительной власти; в разрушении властной вертикали и снижении управляемости; ослаблении контроля и нарастании недисциплинированности и безответственности, а в итоге – в разложении управленческого аппарата и неэффективности государственной политики, ее своеобразном «параличе». Аппарат власти РФ в 1994 г. превышал аппарат СССР в 1,5 раза, а управленческие решения не выполнялись на две трети¹. Не спасала положения дел и регулярная «кадровая чехарда».

- Кризис национально-территориального единства проявился в ослаблении связей регионов с центром; сужении роли центральной власти в решении ключевых межрегиональных проблем; в нарастании сепаратистских устремлений, вплоть до сецессии (выхода из состава федеративного государства). Националистические и сепаратистские устремления в первой половине 90-х годов проявились в Татарстане, Башкортостане («парад суверенитетов»), их пиком стали вооруженные экстремистские выступления в Чечне, которые переросли в первую (1994-1996 гг.), а затем вторую (1999-2001 гг.) Чеченские войны и вторжение на территорию России формирований международного терроризма.

- Экономический кризис, истоки которого – в резком ослаблении государственного регулирования и контроля за становлением рыночных отношений, в неупорядоченной приватизации и налоговой политике, проявился уже в первые годы неолиберальной реформы в остановке более 1500 крупнейших предприятий, резком падении промышленного производства, стремительном сокращении объема национального дохода, росте внешнего долга, скачках безработицы и инфляции. Все это привело к полному обнищанию 30-40% населения страны; примерно такая же масса оказалась на грани бедности. При этом возросла социальная дифференциация общества: разрывы в уровне доходов богатых и бедных превысили 25-27 раз.

- Идеологический и духовно-культурный кризис, обусловленный «экономическим романтизмом» неолибералов и их откровенно пренебрежительным отношением к задаче идеологического обоснования проводимой реформы, к ценностно-целевым и культурно-гуманистическим ее измерениям¹, выразился в девальвации традиционных духовно-нравственных ценностей, росте личностного и группового отчуждения, социальной конфликтности и криминализации морали, а, в конечном счете, – в утрате национальной идентичности и социальных перспектив как личностью, так и обществом². Зримым выражением этих процессов стали такие явления, как рост преступности и расхищение национальных богатств, коррумпированность чиновничества, падение престижа честного, добросовестного труда, всякого рода «отклоняющееся» поведение, особенно в среде молодежи, подростков (наркомания, проституция, алкоголизм и т.д.).

Системный кризис, охвативший Россию в 90-е гг., свидетельствует, во-первых, о том, что выбор неолиберальной модели был исторически неточным, ибо существовали и иные, более щадящие стратегии¹, а, во-вторых, антигуманным и потому безответственным. Сторонники иных стратегий предупреждали младореформаторов, что «без создания инфраструктуры рыночного типа, организационных и политических структур, без выработки рыночной культуры, без тщательно продуманных механизмов социальной защиты населения… введение скоропалительного, в порядке “шоковой терапии”, рынка было большой экономической ошибкой. Может быть, не меньшей, чем тотальная коллективизация»². Однако, возобладали стремления поскорее «порулить», а также старый, известный с советских времен, технократический подход к человеку, убеждение, что он «все стерпит» и «за ценой не постоит». Цена же, как мы сегодня знаем, оказалась весьма велика: 10 миллионов потерянных человеческих жизней за период либеральных реформ. Почти столько же, сколько за гражданскую войну в начале века.

Системный кризис переходности является той гранью критического состояния общества, за которой может последовать национальная катастрофа или возрождение общественной системы в новом качестве. К концу 90-х годов Россия стояла, по сути, на грани катастрофы. Разваливались не только вертикаль власти, промышленность, сельское хозяйство, социальная сфера, правоохранительная система, но и армия, культура, образование, спорт. Дефолт 1998 года вверг страну в экономический коллапс, из которого, казалось бы, не будет выхода. В 1999 году в руинах стоял Грозный; на воздух начали взлетать дома в ряде российских городов; международный терроризм с идеей «исламского халифата от Кавказа до Урала» двинулся в очередное наступление. Стране угрожал межнациональный и региональный распад.

Только на следующем, третьем этапе демократизации, ситуация стала упорядочиваться, выходить из тупика. Сегодня В.В. Путина и его курс многие оппоненты обвиняют в «отступлении» от демократических завоеваний предшествующего периода; в ход идут ярлыки «управляемой демократии», «манипулятивной демократии» и проч.¹ Однако, тут правомерно задаться вопросами: 1) столь ли значительны были эти «завоевания»? 2) для чего необходима демократия, какова ее цель? Наш предшествующий (весьма краткий!) анализ демократизации 90-х гг. показал, что освоение некоторых демократических норм и правил здесь совершалось формально, без учета исторических традиций страны, степени готовности массового человека к жизни в новых условиях; поэтому и демократизация сопровождалась актами грубых нарушений провозглашаемых принципов (расстрел законно избранного правительства в Белом Доме – 1993 г.; бомбардировка установками «Град» столицы собственной автономной республики и т.п.). Но главное все же в другом: команда младореформаторов в своих действиях исходила не из реальных потребностей развития страны, а из формальных, внешних схем. Итогом же стало оборачивание цели и средств. Ведь совершенно очевидно, что ценности либеральной демократии – права человека, политические свободы, индивидуализм творческой личности и т.п. – должны быть соотнесены с первоочередными (и приоритетными!) целями экономического и культурного возрождения России, ее перехода на стратегию постиндустриального развития. Если этого не произойдет, то не осуществится не только мечта о правах и свободах в обществе, организованном по западным моделям; с карты мира вообще может исчезнуть страна под названием «Россия». Таким образом, речь идет об утрате не только социально-культурной идентичности (что по сути уже случилось в 90-е гг.), но и об идентичности политической и национально-территориальной. Ведь, по сути, об этом свидетельствует динамика развалов и человеческих потерь, которые мы претерпели за период либеральных реформ. Итак, согласимся, что демократия – это все же средство, которым надо умело пользоваться. Целью же являются народ и человек: их укрепление, развитие, благосостояние.

Анализируя курс В. В. Путина, представленный в его ежегодных Посланиях Федеральному Собранию, можно заключить, что в них развернута стратегия, прежде всего, выхода из кризиса 90-х гг.: укрепление вертикали власти и государственного контроля в экономике; активная налоговая политика и развитие малого и среднего предпринимательства; расширение местного самоуправления, формирование реальной многопартийности; разрешение острых межнациональных проблем, особенно – в Кавказском регионе; восстановление обороноспособности страны и дееспособности правоохранительной системы и др. Да, эта политика включала элементы того, что иногда называют «мягким авторитаризмом», но, разумеется, здесь это были абсолютно необходимые и адекватные ситуации меры. Неслучайно они встретили массовую поддержку народа: от 60 до 80%. Но это одна сторона дела, главное все-таки в другом. В посланиях 2005-2006 гг. Президент выходит на новый уровень стратегических решений: здесь отчетливо просматривается стремление найти выход из наиболее острых и неотложных национальных проблем (демография и социальная сфера, различные аспекты национальной безопасности и т.д.) на пути нетрадиционных, парадоксальных решений: разрыва порочного круга «отставаний – догоняний» посредством диверсификации экономики и инновационных технологий постиндустриализма. Что это означает? Это значит, что размерность нашего движения по пути демократизации обусловливается: 1) нашими возможностями и историческими обстоятельствами; 2) перспективой технологического и институционального прорыва в мировую цивилизацию и постиндустриальное общество с багажом собственного национально-культурного опыта. «Цивилизаторская миссия российской нации на евразийском континенте должна быть продолжена. Она состоит в том, чтобы демократические ценности, помноженные на национальные интересы, обогащали и укрепляли историческую общность»¹. Да и мировой опыт цивилизационного развития XXI века тоже, – позволим себе завершить эту мысль.

В плане уточнения того, что представляет собой демократизация в институциональном плане на текущем этапе развития России, имеет смысл коснуться термина «суверенная демократия», который также встретил в обществе неоднозначную оценку¹. Действительно, с позиции жесткого нормативизма, демократия не нуждается в определениях: она или есть или ее нет. Тем не менее, определения существуют, и их немало, что подчеркивает одно: демократия – это процесс становления, развития, совершенствования форм и институтов власти, отражающий историческую и национально-культурную специфику стран, народов. В указанной статье выделен ряд моментов, подтверждающих «суверенность» (т.е. территориальную целостность, экономическую независимость, политическое право на свободу выбора общественного строя и направления международной политики² нашей демократии. Не повторяя автора, подчеркнем те аспекты, которые представляются наиболее значимыми в свете обсуждаемой нами проблемы. В понятии «суверенная демократия», на наш взгляд, зафиксировано следующее.

- Представление о том, что демократия является историческим выбором нашего народа. При всей сложности российской истории, где часто доминировало авторитарное властное начало, народ неоднократно мощно выходил на арену общественной жизни, заявляя о своем праве на историческое творчество и самостоятельный выбор. И эта реальность отражена в положении Конституции РФ о том, что «носителем суверенитета и единственным источником власти… является многонациональный народ» России.

- Отсюда с непреложностью следует положение о необходимости эффективной и социально ответственной власти, которая избирается народом и подотчетна ему.

- Стремление к демократизации современной России рождено внутренней, органической потребностью в самообновлении страны, в разрешении назревших противоречий между социальной справедливостью и экономической эффективностью; путь к этому – развитие экономической свободы; союз власти, труда и капитала.

- Понятие «суверенная демократия» содержит идею преемственности современного этапа России, как с ее прошлым историческим опытом, так и с опытом мировой цивилизации, свойственной той тенденции к постиндустриализму.

- Указанное понятие акцентирует социально творческий характер нашей демократии, ее стремление найти синтез позиций Запада и Востока, индивидуализма и коллективизма, свободы и справедливости.

- В международных отношениях установки суверенной демократии предстают как защита национальных интересов страны и идеалов демократического мироустройства, что противостоит глобалистским устремлениям к «экспорту демократии», а, по сути, – к силовым и информационно-манипулятивным попыткам вмешательства во внутренние дела других стран.

Известно, что попытки внешнего силового (Югославия – 1999 г., Ирак – 2003 г.) и информационного (Грузия, Украина, Киргизия 2004-2005 гг.) использования демократии для дестабилизации положения в некоторых регионах и контроля за ситуацией в них, стали регулярной практикой международной жизни. Разработана подробная стратегия «цветных революций», выявлены внутренние и внешние факторы активизации протестных настроений и выступлений. Исследуются многообразные тактические приемы и условия успеха конфронтационной агитации и пропаганды; деятельности «групп влияния» и неправительственных организаций, финансирующих такого рода «революционные» проекты¹. Активизация этих сил на постсоветском пространстве связана отнюдь не только с борьбой различных внутренних кланов за власть. Здесь чувствуются мощные устремления транснациональных корпораций к новым источникам сбыта и сырья. Основным притягательным регионом, разумеется, видится Россия с ее огромными территориями и природными богатствами. Таким образом, в понятии «суверенная демократия» особенно значим сегодня аспект, связанный с нашей национальной безопасностью. Но не только он один. В условиях «затухания» третьей демократической волны и кризиса либеральных ценностей¹ установки России на постиндустриальное будущее, на синтез науки и нравственности, эффективных технологий и социальной справедливости, труда и капитала, предстают как зримое воплощение гуманистической рациональности и потому могут иметь общемировое, глобальное значение. Наша суверенность не в том, что мы абсолютизируем свою особенность и замыкаемся в себе, она в другом – в открытии новых путей более гуманного и цивилизованного социального развития.

Анализ проблем и противоречий российской демократизации непосредственно отражается на положении отечественной армии. Ныне проблемы включения армии в политический процесс и, в частности, ее роли и места в процессе демократизации нашего общества, все более привлекают интерес исследователей². Являясь инструментом государственной политики, армия может представать как надежная опора государства, условие его стабильности, так и использоваться в качестве силы, дестабилизирующей общество, особенно в условиях переходных процессов, периодов общественно-политических кризисов. Сложно складывались взаимоотношения общества и армии в кризисной ситуации 90-х гг. С одной стороны, как будто бы не утратила силы формула «народ и армия едины»; отсюда на армию многие продолжали смотреть как на гарант стабильности, сдерживающий социальный раскол общества и препятствующий развязыванию гражданской войны. С другой, – в выступлениях иных аналитиков, экспертов, публицистов проскальзывала боязнь «человека в погонах», недоверие к нему, а то и подозрительность. При любом обострении ситуации начинала разыгрываться «армейская карта»; подбрасывались идеи о грозящем государственном перевороте, военной диктатуре, строились прогнозы: с кем армия? как-то она сейчас себя поведет? Справедливости ради следует отметить, что определенный повод для настороженного отношения давала и сама армия. Начало 90-х гг., на которые пришелся пик антиармейских настроений, было отмечено резким и неудачным вмешательством военных во внутреннюю политику. Позднее армия была вовлечена в политические конфликты в августе 1991 г. и в октябре 1993 г. Общественное осуждение вызвала бессмысленная война в Чечне 1994-1996 гг. Превращение армии в инструмент силового воздействия на внутриполитические процессы негативно сказывалось и на самой армии, поскольку усиливало напряженность в ее взаимоотношениях как с властью, так и с населением; обострялись и внутриармейские проблемы, взаимоотношения с другими силовыми структурами. Социологические исследования показывают, что в разгар чеченской войны последнюю поддерживали лишь 8-12% военнослужащих, каждый десятый колебался в определениях, а 4/5 – осуждали. Больше того, под влиянием событий в Чечне армия выставила оценку не только самой войне, но и развязавшей ее власти: экспертные данные свидетельствуют, что до 80% военнослужащих не питали доверия к президенту, правительству, парламенту и не собирались поддерживать на выборах никого из высших руководителей государства. Таким образом, пытаясь решать общественные проблемы силовыми методами, авторитарный режим восстановил против себя не только население, но и тех, чьими руками он эти методы осуществлял.¹

Несмотря на известные указы Президента и Министерства Обороны о деполитизации Вооруженных Сил РФ, армия постоянно использовалась для урегулирования не только межнациональных конфликтов на территории СНГ, но и для погашения острых кризисных ситуаций внутри России. В центре обостряющихся взаимоотношений Молдовы и Приднестровья оказалась 14-я российская армия. В «горячую точку» попала 19-я отдельная армия ПВО, дислоцированная в Закавказье. Зоной постоянной военной опасности в течение ряда лет оставался Северный Кавказ. Российские военнослужащие не только испытывали на себе произвол властей, но и в огромном числе гибли в различных «горячих точках», районах катастроф, зонах бедствий. Только за четыре года, с 1991 по 1994 г.г., в армии погибло столько же, сколько мы потеряли во время войны в Афганистане. Число погибших и умерших от ран в Чеченской войне 1994-1996 гг., по данным Совета Безопасности ООН, составило от 80 до 100 тысяч человек.

С окончанием холодной войны и изменением в геополитической обстановке армию в том объеме и качестве, в каком она существовала до недавнего времени, стали рассматривать как «слишком дорогое удовольствие». Это нарушило традиционно сложившиеся отношения армии и общества, способствовало нарастанию отчуждения. Ухудшение социально-экономической ситуации в стране сказалось на социальном положении военнослужащих. Еще совсем недавно профессия военного была не только почетной, уважаемой, но и высокооплачиваемой, в сравнении с некоторыми другими категориями трудящихся. Ныне военные стали социальной группой со сравнительно низкими доходами. Уровень денежного содержания среднестатистической офицерской семьи (3-4 чел.) с 1992 г. упал в 3-4 раза и стал ниже прожиточного минимума на человека. Резко сократилось различие в денежном содержании младших, средних и старших офицеров, что снижало стимул к продвижению по службе. 90-95% офицеров и прапорщиков выражали неудовлетворенность своим материальным положением. Финансово-экономический кризис 1998 г., инфляция, постоянное отставание компенсационных выплат и разовых повышений денежного содержания от растущего удорожания жизни еще более снижали уровень жизни военнослужащих. По данным Центра военно-социологических, психологических и правовых исследований ВС РФ за 1992 г., 72% офицеров, прапорщиков, мичманов высказывали неудовлетворенность своими жилищными условиями. При этом в худшем положении здесь были младшие офицеры (не удовлетворено 83% опрошенных).¹ Положение с жильем по мере введения жилищных сертификатов изменилось мало: 160 тыс. семей военнослужащих нуждались в жилье, между тем жилищными сертификатами было обеспечено лишь 12 тыс., главным образом, тех, кто увольнялся в запас.

Межу тем, армия – это не только подсистема государственного управления, предназначенная для проведения политики средствами вооруженного насилия, но и институт, представляющий интересы общенациональной безопасности. Известно, что армия органически связана с обществом и зависит от него; в ней так или иначе отражаются все общественные отношения – политические, экономические, социальные, духовные. В ситуации переходности на положение и моральный дух российской армии влияет совокупность социальных факторов: болезненный ход социально-экономических реформ, кровавые братоубийственные национальные конфликты, где армия вынуждена выполнять миротворческие функции; рост преступности в обществе; большое сокращение вооруженных сил и вывод войск из ближнего и дальнего зарубежья; смена политических, мировоззренческих и нравственных ориентиров и др.

Сложилась парадоксальная ситуация, когда люди, призванные защищать Отечество и мирный труд граждан, сами оказались в положении нуждающихся в защите от уголовного произвола, бесправия. Нарастало количество угроз физической расправы, оскорблений военнослужащих и членов их семей. Человек со служебным оружием стал объектом повышенного внимания преступников. Пик такого рода акций пришелся на первые годы «новой экономической реформы». В 1989 г. умышленно убиты с целью завладения оружием 42 чел.; в 1990 г. это число возросло в 1,8 раза, в 1991 г. в 4,2 раза; в 1992 г. удельный вес разбойных нападений вырос на 33,7% к 1991 г. Далее эта тенденция только нарастала.¹

Таким образом, служба в армии стала делом повышенного социального риска, что сказывалось на настроениях кадровых военнослужащих, привело к оттоку квалифицированных кадров из армии. По данным ЦВСППИ, 50% опрошенных военнослужащих считали, что реформы принесли обнищание народу, что интересы новых «бедных» и «богатых» несовместимы; 90% не верили в искреннее желание Запада помочь России; 63% полагали, что правительство превращает армию в заложника политических интриг, бросает е на произвол судьбы; 53% не одобряли использования вооруженных сил в миротворческих актах в СНГ; 20% считали, что в кризисной ситуации можно не выполнять распоряжения власти, если они представляются неправомерными.¹

К этому следует добавить и слабую правовую защищенность военнослужащих. Несмотря на то, что был принят «военный пакет» законов, которые призваны обеспечить военнослужащих необходимыми правами и льготами, упорядочить их обязанности как граждан и государственных служащих, многие вопросы военного строительства по-прежнему были не урегулированы в нормативно-правовом отношении. Да и принятые законы, по мнению опрошенных, оставались в основном «законами на бумаге». Такого мнения придерживались около 70% кадровых военнослужащих. Из них 51% считали, что принятие указанных законов имело чисто манипулятивную цель снятия социальной напряженности.¹ Очевидно, каждый из отмеченных моментов играл определенную роль в снижении воинской дисциплины. Но главная причина – возникшая «брешь» между традиционными воинскими ценностями и духом прагматизма, который навязывала военнослужащим социально-экономическая ситуация 90-х гг. – так и не была указана социологами. На почве снижения взаимной требовательности в армии укрепились неуставные отношения, расцвела преступность. Данные социологии свидетельствуют, что от 50 до 70% военнослужащих срочной службы отмечали участившиеся случаи унижения и оскорбления личного достоинства. Только каждый четвертый оценивал взаимоотношения в своей части как «уставные», «товарищеские». 23% респондентов были склонны характеризовать ситуацию в своих коллективах как напряженную, конфликтную.

По сути, в 90-е г.г. шел последовательный развал армии, разложение ее боеготовности и морального духа. В пользу этого вывода говорят следующие моменты.

- Падение престижа армейской службы в глазах общества и самих военнослужащих. По официальным данным шел отток из Вооруженных Сил молодых офицеров до 15-20 тысяч ежегодно. Укомплектованность офицерского корпуса составляла 50-60%. Одновременно происходила переоценка нравственной ценности воинской службы среди гражданской молодежи. Это создало серьезную проблему с призывом. Уклонения от воинской службы стали эпидемией и составляли до 2/3 воинских поступлений¹. Значительная часть молодых людей рассматривала службу в армии как неприятную неизбежность².

- Нарушение исторически сложившихся нравственных норм, принципов, традиций жизни армии. Под влиянием духа прагматизма шло падение как общей, так и традиционной воинской культуры; участились случаи, которые ранее казались чрезвычайными: бесчинства по отношению к местному населению, драки, хищения личного и государственного имущества; возросла преступность среди всех категорий военнослужащих; стали нормой конфликты между офицерами, прапорщиками, с одной стороны, и подчиненными им сержантами и солдатами, с другой, - на почве неуважительного отношения друг к другу³.

Согласно данным социологического опроса, проведенного военными социологами Гуманитарной Академии ВС РФ, ныне наиболее распространены такие нарушения воинской дисциплины, как халатное отношение к исполнению служебных обязанностей, употребление спиртных напитков, невыход на службу, хищение военного и личного имущества¹. При этом дисциплинарные нарушения не получают соответствующего осуждения в воинских коллективах. Командиры объясняют низкое состояние дисциплины не зависящими от них обстоятельствами. По данным социологов, основными причинами ухудшения воинской дисциплины офицеры считают: нерешенность социально-бытовых проблем (79%), утрату веры в необходимость воинского труда (59%), невозможность эффективно применять военные законы и уставы (53%), низкие морально-психологические качества молодого пополнения (50%), проникновение в воинскую среду криминальных элементов (18%), недостаток кадров, подготовленных для воспитательной работы с личным составом (15%), засилие неуставных отношений².

Известно, что неуставные отношения в армии начали возникать в 60-х гг., т.е. вместе с началом загнивания всей тоталитарной системы, которая прививала молодежи преклонение перед насилием, жестокостью, культом физической силы. Либеральные перемены в общественной жизни сопровождались, в частности, призывом новобранцев из числа лиц, отбывших уголовное наказание, что привело к насаждению в армейской среде нравов преступного мира, сопровождалось стремительным ростом фактов «неуставных отношений» («дедовщины», «землячества»): глумлений, издевательств, насилия одних военнослужащих над другими, особенно первогодками. В 1993 г., по данным официальной статистики, этот рост составил 2,5 раза по сравнению с предшествующим годом. В Комитет солдатских матерей поступило 1700 писем от солдат, пострадавших от «дедовщины» и «землячества»; 1820 – от покинувших места службы из-за неуставных отношений. На самом деле случаев «дедовщины» было, безусловно, больше. По мнению Комиссии Комитета солдатских матерей, 75-80% смертей и 70% инвалидности и болезней связаны именно с неуставными отношениями¹. По данным той же организации ежегодно из армии сбегало не менее 12000 солдат. Большинство дезертиров объясняли побег желанием сохранить здоровье, жизнь, честь. С 1993 г. увеличилось в 2 раза и количество актов посягательств военнослужащих на свою жизнь. Как свидетельствует военная прокуратура, в 1996 г. каждый третий погибший в армии был самоубийца. Характерно, что 80% глумлений происходили в присутствии личного состава, но лишь 4% из них пресекались очевидцами; в остальных случаях военнослужащие не вмешивались в действия казарменных хулиганов¹.

С начала 90-х годов в Вооруженных Силах РФ резко возросла преступность. В 1996 г. в армии и иных воинских формированиях было зарегистрировано около 40 тыс. преступлений, каждое третье из них – уголовное; остальные – воинские. Появились преступления, которые ранее показались бы немыслимыми. В августе 1989 г. в одной из частей в г. Барнауле рядовой расстрелял 5 человек своих сослуживцев. Затем аналогичные происшествия начали происходить и в других частях. С 1995 г. по июнь 1997 г. в Вооруженных Силах России было расстреляно 63 человека и 15 человек ранено. Только за один 1997 г. преступления такого рода совершили 50 человек². Для преступности в среде офицеров более характерны корыстные мотивы. В 1994 г. внимание общества привлек «бизнес генералов» в Западной группе войск³. В 1997 г. по данным военной прокуратуры, ущерб от расхищений и незаконных операций с военными бюджетными средствами исчислялся уже 500 млрд. рублей⁴. К уголовной ответственности привлечено свыше 400 офицеров, из них не менее 100 старших офицеров и 15 генералов¹. Несколько десятков «коммерсантов в погонах» за незаконную наживу досрочно уволены из аппарата Минобороны и главкоматов видов Вооруженных сил с привлечением к дисциплинарной и материальной ответственности. В 1998 г. по фактам, связанным с кражей, растратой, хищением военного имущества, проводятся уже тысячи прокурорских проверок.

Накопленные негативы в армейской жизни, истоки которых носят не только субъективный, но и объективный, внешний для военных характер, сказались на снижении доверия населения к армии. Если в начале 90-х гг. оно удерживалось на цифре 55-60% доверяющих, то к концу десятилетия снизилось до 27-24%. Однако, несмотря на непрерывное падение доверия, армия продолжала держать высший рейтинг в списке различных государственных и общественных структур: он в несколько раз превышал рейтинг президента, парламента, суда, прокуратуры, правительства². Таким образом, в то время, как народ практически терял веру в основные подразделения власти, не менее четверти его продолжали видеть именно в армии гаранта независимости и безопасности Отечества.

Обобщая сказанное о динамике военно-политического и духовно-нравственного потенциала российской армии в 90-е гг., можно заключить, что главным истоком субъективных проблем здесь было то, что «человек в шинели» (как, впрочем, и гражданский наш человек) не выдержал «испытания свободой», потому что демократизацию, особенно в ее либеральном варианте, обычно воспринимают через призму идеала свободы. Своеобразную эйфорию от «свободы без берегов» пережили и мы на рубеже 80-90-х г.г. Между тем, свобода – сложное, противоречивое явление. Сущность его мыслителями толковалась по-разному. Широко известно идущее от Б. Спинозы и Г. Гегеля понимание свободы как «познанной необходимости». Теоретики марксизма уточнили его как «способность принимать решения со знанием дела», преодолевать внешнее принуждение, связанное с экономической эксплуатацией в условиях «царства необходимости»¹. Экзистенциальная антропология (А. Камю, Ж.-П. Сартр и др.)² видит в свободе возможность жить и действовать по собственному выбору, личному жизненному проекту. Это предполагает не следование правилам внешней необходимости, но часто именно выход за их границы. Однако, право на свободный выбор имею не только «Я», но и «Другие». Отсюда трагические коллизии экзистенциальной свободы; от бунта, анархического протеста, до революционного террора, преступного поведения, разгула мафиозных структур. Стремясь к свободе, человек оказывался в поисках разного рода других несвобод, вплоть до потребительства, пьянства, наркомании, сексуальной вседозволенности. Тем не менее, соотношение свободы и разного рода форм социальных ограничений ее не носят столь уж неразрешимый характер. Борясь за свободу, человек расширял не только ее социальное пространство, но и осваивал способы обуздания внутренней несвободы: в виде права, морали и других форм культуры. Именно они снимают иррациональные моменты свободы и способствуют ее гуманизации и рационализации. Действуя в соответствии с нормами культуры, индивид поступает на основе своего внутреннего свободного выбора и одновременно предстает как социально ответственная личность, уважающая чужую свободу и права других людей.

Перестройка и последовавший за ней либеральный проект сняли многие ограничения внешнего характера, но внутренне человек оказался не готов к свободе. А.И. Герцен, осмысляя опыт революций на Западе в первой половине XIX в., писал, что нельзя внешне освободить человека больше, чем он свободен внутренне: освобожденный раб легко превращается в тирана. Отсюда следует, что процесс демократизации должен не только освобождать человека от внешних пут, но и вооружать способами управления процессом внутреннего освобождения. Применительно к армии – это укрепление законодательно-правовых основ ее деятельности: формирование гражданского контроля; целенаправленная воспитательная работа. В данном параграфе будут рассмотрены два первых условия.

Укрепление законодательно-правовых основ жизни армии идет в русле утверждения идеи правовой государственности. Сама по себе эта идея – продукт теоретической мысли нового времени (Ш. Монтескье, Д. Локк, Д. Дидро, Ж.-Ж. Руссо, И. Кант), которая утверждала, что на смену полицейскому, бюрократическому государству (государству произвола) со временем должно прийти правовое государство, в основе которого лежит утверждение автономии личности, ее неотчуждаемых прав и свобод. Со временем она нашла отражение в «Декларации прав и свобод человека и гражданина», а в XX в. стала реальной практикой государств, следующих по пути демократического развития. Важнейшие признаки правового государства, как его толкуют современные политико-правовые концепции, сводится к следующему.

- Утверждение верховенства закона во всех сферах жизни общества; в демократическом обществе высший закон – Конституция; таким образом, правовое государство – это конституционно организованная власть.

- Гарантированность, а значит, реальность прав и свобод человека и гражданина, признание таких сфер жизни человека, куда вмешательство государства недопустимо.

- Взаимная ответственность государства к личности: «закон обязателен для всех».

- Разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную и утверждение принципа независимости суда.¹

Что это означает для современной России? В начале 90-х г. идея правового государства разъяснялась примерно так. В обществе, где провозглашается «верховенство закона» и утверждаются права человека, граждане «могут делать все, что прямо не запрещено законом», а представители власти – «только то, что им законом разрешено». Кроме того, принцип разделения властей ограничивает возможность злоупотреблений власти, а взаимная ответственность всех и независимость суда утверждает идею неотвратимости наказания, «невзирая на лица», за совершенное отступления от закона. Иначе говоря, в правовом российском государстве должен утвердиться приоритет не силы, а закона и права. Пока же реальность далека от этого.

Утверждение законодательно-правовых основ деятельности армии и военной политики развертывается по целому ряду направлений.

- Закладывается правовая база национальной безопасности РФ: ее образуют Конституция РФ, Концепция национальной безопасности, Военная доктрина, федеральные законы «Об обороне», «О безопасности», «О военном положении», «О мобилизационной подготовке и мобилизации в Российской Федерации», «О чрезвычайном положении», «О государственной границе» и др. Здесь изложены основные принципы военного строительства и применения вооруженных Сил РФ в соответствии с Уставом ООН, Хельсинкскими соглашениями 1975 и 1992 гг., Парижской (1990) и Стамбульской (1999) Хартиями и другими международными договорами и договоренностями в области военной безопасности.

- Разрабатываются правовые основы военной службы как особого вида деятельности; их образуют: федеральные законы «О воинской обязанности и военной службе» (1998), «О статусе военнослужащих» (1998), «Об альтернативной гражданской службе» (1994); воинские уставы: Дисциплинарный, Общевойсковой, Внутренней службы, Гарнизонных и караульных служб и др. В них обоснованы специфика военной службы, воинские обязанности и дисциплинарные правила; подготовка к военной службе, призыв и приведение к присяге; воинская служба в добровольном прядке (по контракту) и на альтернативной основе; а также развернуты регулятивные правила военно-служебных отношений, уклада быта, предупреждения рисков для жизни и здоровья в условиях повышенной опасности; материальных гарантий прав военнослужащих и членов их семей.

- Создается нормативная правовая основа для реформирования российских ВС, совершенствования их боеготовности, гарантирующей надежную вооруженную защиту Отечества в соответствии с мировым уровнем развития военной техники и технологии. Сюда относится целый ряд перспективных программ развития военного строительства и вооружений, в частности, План строительства и развития Вооруженных Сил Российской Федерации на 2001-2005 гг.; планы строительства видов и родов войск, а также развития систем обеспечения вооружений на 2001-2005 гг.; Основы государственной политики российской Федерации по военному строительству на период до 2010 г., Государственная программа вооружений до 2010 г.; федеральная программа Переход к комплектованию военнослужащими, проходящими военную службу по контракту, ряда соединений и воинских частей на 2004-2007 гг. и др. Всего в указанный перечень входят около 30 документов, имеющих силу законов, подзаконных актов и актов военного управления. Очевидно, что на их основе должна быть принята Концепция военной реформы на более длительную перспективу¹.

Обобщая, можно утверждать, что правовая база деятельности армии и военной политики в основном создана; проделан значительный объем работы в области законодательного обеспечения национальной безопасности. В то же время, военно-правовая основа ВС сама нуждается в реформировании, дальнейшем развитии и совершенствовании базовых правоотношений; о чем говорят многочисленные комментарии к военному законодательству и реальная практика их применения². В частности, необходимо усиление системности (исключение дублирования правовых норм и правовых «пробелов»), большей взаимосогласованности законодательных актов и их приведения в соответствие с основополагающими законами, прежде всего – с Конституцией РФ; правовой экономии (сокращение количества правовых актов, изъятие из обращения устаревших положений и норм, большая концептуально-терминологическая проработка и кодификация, а, главное, – необходима разработка детальных механизмов реализации законов и правовых актов. Это касается, разумеется, не только военного законодательства, но в целом – законотворческой деятельности в современной России: здесь создано огромное количество законов, которые «не работают» или работают неэффективно. Бурное, но неупорядоченное законотворчество в 90-е гг. привело к тому, что, как заметил американский политолог Р. Шарлет, «административный порядок» старой советской системы сменился «конституционным беспорядком» новой либеральной¹. Такая практика способна скорее вызвать отторжение общества от идеи правового государства, чем торжество правовой демократии. «Законы у нас не выполняются, а государство в лице его администрации не может бороться за их выполнение хотя бы потому, что оно само коррумпировано»², – разъясняет Т. Заславская причину «пробуксовывания» и бездействия многочисленных законов. Председатель Конституционного суда В. Зорькин заостряет указанную тему, переведя ее в плоскость проблемы «конституционной безопасности России»³.

Иначе говоря, в законодательно-правовой сфере страны, равно как и армии, которая является ее своеобразным слепком, создались очередные «ножницы» между правотворчеством и правоприменением, между законом и правом. Последнее нуждается в специальном разъяснении. Ведь суть правового государства не в количество законов и не в законопослушании: все это может присутствовать и в условиях не правового, а полицейского государственного устройства. Главное, в чем выражена специфика государства правового, - это качество законов, их соответствие идее права как обеспечения суверенитета личности. Критерий же самого права - последовательно проведенная либерально-демократическая идея («либертарная концепция правопонимания»)¹ видит в «формальном равенстве» всех и каждого: 1) перед законом (координация прав и обязанностей) и 2) перед судом (соразмерность вины и ответственности). На практике это означает отсутствие привилегий и дискриминаций людей в сфере правового общения. В указанной концепции право соотнесено, таким образом, со свободой и справедливостью: «право – математика свободы». Отсюда следует, что правовое государство, то есть подчиненное праву, не творит его, а действует в рамках права, которое уже нашло отражение в международных правовых стандартах.

Что же произошло в этой сфере в России? Здесь создано огромное количество законов, многие из которых противоречат идее права, то есть правам и свободам человека. Проведена приватизация, разгосударствление общенародной собственности, которая, вместо равного права на долю десоциализируемой собственности, наградила подавляющую часть общества ваучерами – бумажками, которые не имеют никакой материальной ценности и юридической силы. В основных законах, касающихся социальных прав человека, - жилищном и пенсионном законодательстве, уголовном кодексе и др., заложены всякого рода «ловушки» и «мины», которые грубо нарушают принципы «формального равенства» всех и каждого перед законом и судом. Факты такого рода постоянно всплывают в судебной практике (например, дети-бомжи, лишившиеся жилья после развода родителей; воры, чьи «дела «рассыпаются» до суда, сохраняя им наворованное и др.).

Складывается ситуация, когда одни, те, у кого деньги и власть, как правило, всегда оказываются правыми или оправданными, а другая, большая часть общества, обычно именуемая просто «народом», всегда бесправна и виновата. Иначе говоря, и Фемида, и ее законы у нас носят неправовой характер. И надо согласиться с В. В. Лапаевой, что от советской «нелиберальной демократии» (которая худо-бедно, но все-таки и провозглашала, и обеспечивала основные социальные права трудящихся) мы совершили в 90-е гг. движение к «недемократическому либерализму». Да, это так, ибо либералы-приватизаторы» - «вовсе не демократы»: «в ключевом моменте преобразований» (приватизации собственности) они продемонстрировали своекорыстную элитарность. В итоге оказались дискредитированы и либерализм, который народ стал понимать как ограбление, и демократия, которую стали понимать как вакханалию»¹. В качестве некоторого вывода по этой проблеме подчеркнем, что, отстаивая идею «суверенной демократии» как самостоятельного и сильного государства, важно видеть основание его не в сильной бюрократии, коррумпированной с крупным капиталом, но в сильной социальной политике, ориентирующейся на суверенитет личности и авторитет международного права, поскольку никакой внутренней опоры для этого в российской истории практически не было. Только на этом пути со временем преодолеются усталость, разочарование, бессилие людей перед несправедливостью новых порядков и одновременно окажется возможным продуктивный диалог с мировым сообществом относительно перспектив постиндустриального развития России.

Что касается сложившихся разрывов между правотворчеством и правоприменением, то здесь задачи состоят в том, полагаем, чтобы свести к минимуму декларативную стороны законов и находить механизмы их практической реализации. В жизнедеятельности армии особо важную роль в этом плане играет гражданский контроль за ее органами и институтами. Почему возникает проблема гражданского контроля? Тому есть ряд причин. Первая их группа обусловлена спецификой армии как особой организации общества. Выше мы подчеркивали, что армия – это часть общества, его «слепок». Это, безусловно, так, но выражает лишь одну сторону дела. Другая состоит в том, что это совершенно особая часть. Военная сфера связана с подготовкой и применением вооруженного насилия. Она содержит в себе угрожающий потенциал разрушения, бесконтрольное применение которого способно повлечь за собой огромные риски, угрозы для всей страны. Созданные для обеспечения безопасности общества Вооруженные Силы представляют собой в то же время отчужденную от него мощь, которая при определенных условиях может стать силой, стоящей перед обществом: по указанию авантюристической политики «выходить из казарм», участвовать в антинародных и антигосударственных политических переворотах; ввязываться в международных конфликты и даже провоцировать войны. Кроме того, содержание армии и современной системы вооружений связано с огромными финансовыми затратами, которые тяжким бременем ложатся на налогоплательщиков; последние должны быть уверены, что их «вложения» в армию действительно служат целям национальной безопасности, а не расхищаются и не разбазариваются впустую. Ныне, как мы видим, формируется особая область военной политики – военное право, которое призвано взять под государственный контроль все указанные аспекты военной деятельности. Но и сама государственная политика, и военное право в том числе, нуждаются в контроле народа как главного носителя идеи суверенитета, чтобы устранить «ножницы» между правотворчеством и правоприменением; «буквой» и «духом» законов и т.д.

Другая группа причин обусловлена самим состоянием современного общества, которое растеряно, подавлено от неудач и перестройки, и «либеральной эпохи» 90-х гг. Здесь действуют настроения и силы различной направленности, иногда полярно противоположные – от всемерной поддержки военной политики государства до категорического неприятия и даже противодействия военно-политической активности. Мы уже отмечали заметное падение доверия общества к армии за период 90-х гг. Хорошо известна полярность общественных позиций относительно Чеченской войны, обязательности военной службы и др. Как поведет себя такое общество в случае серьезных внешних угроз? Кроме того, Вооруженные Силы постоянно обновляются за счет гражданских лиц, которые также по-разному относятся к военной службе. Насколько боеспособна армия, когда общество столь поляризовано по отношению к ней? Иначе говоря, нынче серьезно обостряется проблема интеграции армии и общества, не во имя возрождения советской формулы «народ и армия едины», но для формирования особого типа социальных связей – военно-гражданских отношений, где каждое слагаемое сохраняет свою самостоятельность и активно сотрудничает с другим во имя целей национальной безопасности. Присущий военным, по самому роду их деятельности, дух патриотизма, организованности, дисциплины, войскового товарищества, самоотверженности в этом случае способен укрепиться как в современной армии, так и благотворно повлиять на дезинтегрированное, аполитизированное общество. Отсюда понятно то заметное место, которое в военно-теоретических трудах нашего времени занимает тема гражданского контроля¹.

Существо всякого контроля, отмечает О.А. Бельков, составляет «проверка или наблюдение с целью проверки». Что касается различных форм социального контроля, то они означают систему мер, обеспечивающих своевременное обнаружение негативных явлений в деятельности определенного образования, института, что включает: сбор информации об указанном проблемном объекте, вскрытие причин негативов и продвижение этой информации в компетентные инстанции для принятия необходимых решений¹. Однако, функция контроля за армией была и прежде: в советский период ее осуществляла правящая партия – КПСС. Известно, что в СССР сфера обороны и безопасности определялась и контролировалась исключительно Политбюро и его Советом Обороны. В чем же специфика гражданского контроля за армией в современной России? В том, что это контроль, во-первых, демократический, а, во-вторых, - гражданский. В широком смысле слова, гражданский контроль – это контроль невоенных людей над военными. По мнению П. Гарсиа, он делится на 1) контролирующую деятельность избираемых народом представителей власти (парламент); 2) контроль со стороны гражданского общества². Во втором случае контролирующее начало идет снизу, а не сверху; инициатором его выступает не власть, а народ. В современном цивилизованном мире народ организуется в гражданское общество, т.е. систему деятельности партий, движений, общественных организаций, инициативных групп и отдельных граждан, осуществляющих властные функции параллельно с государством и реально утверждающих демократию как суверенитет народа¹.

Тема гражданского контроля над армией активно обсуждается зарубежными специалистами; в частности, представляют интерес такие проблемы, как: определение его целей, форм, направлений, степени эффективности; соотношения гражданской и военной элит; влияния национально-исторических особенностей и традиций на этот процесс и др.² Специфика указанной ситуации в России заключается в том, что само гражданское общество находится в процессе становления. По сути оно, как и многое другое, формируется по инициативе и под влиянием верховной власти, которая выдвигает задачи превратить Россию в «свободное общество свободных людей», «повернуться лицом к армейским проблемам» и др.; отсюда, по-видимому, не лишены основания отдельные упреки в формальности, «декоративности» этого нового для нас общественного явления³. Тем не менее, многие аспекты его приобретают ныне все большую определенность как в теоретическом, так и в практическом плане.

Цели гражданского контроля над армией в России, как они ныне представляются в военно-теоретических трудах, состоят в том, чтобы:

- обеспечить консолидацию Вооруженных Сил с гражданским обществом для укрепления военной безопасности, подъема роли армии как гаранта национального суверенитета и утверждения патриотического сознания в обществе;

- исключить возможность произвольного манипулирования военно-силовыми структурами, незаконного использования армии ради своекорыстных политических интересов;

- последовательно защищать интересы Вооруженных Сил и других войск перед государством; поднимать общественный авторитет права: статус, престиж воинской службы в системе различных подразделений государственной политики;

- выявлять серьезные управленческие ошибки, злоупотребления, казарменный беспредел военачальников, бесправие военнослужащих и другие факты грубого нарушения прав человека и российской законности;

- способствовать преодолению негативных нравственных явлений в армейской среде; духовному оздоровлению армии и возрождению традиций национальной воинской культуры.

Прав Ю.А. Красин, подчеркивая, что «только там, где есть развитое гражданское общество, есть и надежный энергетический потенциал решения основной функции армии»¹. Иначе говоря, указанная сфера военной политики предъявляет высокие требования к качеству контроля: его системности, ответственности, компетентности. Ныне складывается определенная система контролирующей деятельности за армией и другими силовыми структурами России, где участвуют: парламентские комиссии, Общественная палата при Президенте РФ, средства массовой информации, комитеты солдатских матерей, а с декабря 2006 г. – родительские комитеты при воинских частях; разного рода ветеранские объединения и союзы (всего около 200 видов). Понятно, что качество контроля далеко не всегда устраивает армию, а количество – не способно само по себе реализовать разнообразные цели указанной деятельности. Наиболее действенным видом стал парламентский контроль за военным бюджетом, соблюдением государственной и воинской дисциплины, конституционного порядка и законодательства в военной среде. Он реально содействует проведению военной реформы, осуществлению последовательной политики в области вооружений и др. Позитивно оценивает армия и первый год деятельности Общественной палаты, которая проводит гражданскую экспертизу военного законодательства, осуществляет контроль за соблюдением прав человека в армии. Формированию позитивного общественного мнения об армии, укреплению доверия общества по отношению к военным, вскрытию острых проблем армейской жизни способствует деятельность средств массовой информации, гражданских политологов, социологов и других исследователей процесса демократизации военной среды. Более тесным и конструктивным становится сотрудничество армии с комитетами солдатских матерей, которые имеют около 300 образований по территории России. До недавнего времени они были сосредоточены в основном на сборе негативной информации об армии. Но имеется и позитивный опыт по укреплению морально-психологического состояния военнослужащих, повышению престижа, общественной значимости воинской службы. Не способствует укреплению связей армии и общества деятельность разного рода «антимилитаристских» и «правозащитных» организаций, направленная на срыв призывов, уклонение от воинской службы и т.д.¹

В то же время совершенно очевидно, что решение задачи интеграции армии и общества во многом зависит и от установок самой армии, степени ее информационной открытости, готовности к сотрудничеству с различными общественными организациями и формами гражданского контроля. По мнению военных, проблемные вопросы, касающиеся взаимоотношений армии и общества, будут сняты, если законодательно определится сам статус гражданского контроля, что указывало бы на основные направления, формы и механизмы этой деятельности, поскольку в жизни армии есть сферы, куда гражданское общество не должно вторгаться¹. Поддерживая пожелания армии относительно компетентности, конструктивности, гуманистической направленности гражданского контроля, заметим, что вряд ли стоит его так формализовывать, чтобы он приобретал форму закона, ведь в этом случае гасится главное – живая инициатива снизу. Но, безусловно, контроль не должен носить форму грубого вмешательства и надзирательства. Как показывает опыт, наиболее продуктивны здесь такие формы, как гражданские форумы, дискуссии, «круглые столы» по актуальным проблемам жизни армии, совместные обсуждения итогов гражданских экспертиз и т.п. Именно в этом случае может быть достигнута как прозрачность, открытость, публичность деятельности военной сферы, так и реальная защита ее интересов: формирование подлинно гражданской, ответственной позиции армии и общества по актуальным темам национальной (военной) безопасности. Установки на диалог, взаимное уважение мнений сторон составляют технологическую сторону демократизации общества и армии.