Семья на взаимной любви

Великое значение имеет цепкость к жизни, продолжает Розанов, каковая и нужна нации. Она зиждется не на бесплодных Татьянах, а на женщинах, всё переступающих ради детей. Не будь их, "получилась бы картина национального вырождения". Идеал Розанова - основополагающий и твёрдый, на все годы и бурные времена, стоящий выше разногласий партий и идеологий,- в семье, члены которой любили бы друг друга. "Повелевать природой, можно лишь повинуясь ей", - приводит он афоризм Ф.Бэкона. Одна любовь укрощает страсть, превращая могучего льва в послушного ягненка. "Мысль моя, чаяния, вздохи, идеал - пролить на землю кротость...,которая в сердце, слов для себя не имеет, а сказывается кротким обращением, кроткими поступками, кроткими законами; которые просто не умеет нарушить человек",- пишет Розанов в предисловии к своей работе "В мире неясного и нерешенного". Это вполне возможные плоды устроенности человека, всего, что он есть, но не пошлого приспособления и не вызывающей непоправимые изменения адаптации, а встроенности, включенности в бытие и проявленности закона, в нем царящего (не человек для закона, не закон для человека, а взаимно - как это бывает у любящих друг друга в семье). Половая страсть же есть сила совершенно неодолимая, необуздываемая, могущая стать причиной многих бед, и существует только одна другая сила, которая с ней справляется: сила любви. "Сильна как смерть любовь",- говорится в "Песне Песней" Соломона.

Семья, прежде всего, должна основываться на взаимной любви, на взаимной страсти, ведь семью нельзя рационально построить. Изъять страсти из семьи - как учили богословы - это изъять нерв из живого организма, это в сущности убить семью, даже не дав ей возникнуть - считает Розанов.

Страсти- это динамическое и вместе материальное условие семьи: "порох", без которого не бывает выстрела. Пример Татьяны Лариной свидетельствует о том, что семья русская построена на другом принципе- принципе долга. Но где "долг", там есть все степени начинающейся измены ему.

Видя в семье "первый устой" государственной прочности, Розанов утверждал:"Семья чиста -крепко и государство. Но если семья загнила или, точнее, если в веках бытия своего она поставлена в нездоровое положение-государство всегда будет лихорадить тысячью неопределённых заболеваний".Поэтому государство обязано расследовать, что гноит этот "основной социальный институт".Дайте мне только любящую семью, провозглашает Розанов, и я из этой ячейки построю вам вечное социальное здание.

Семья и рождение ребенка, по мнению Розанова, воскрешает человека даже из "пустыни отрицания",из нигилизма, под которым вслед за Достоевским Розанов подразумевал все формы революционного движения молодежи. Нигилисты-все юноши, т.е. нерождавшие; нигилизм-весь вне семьи и без семьи. Где начинается семья, кончается нигилизм и революционизм. Розанов приводит пример из "Бесов" Достоевского, когда жена Шатова приезжает к нему после "трёхлетних нигилистических странствований"и тотчас у неё начинаются роды. Шатов перерождается на глазах. Вчерашний нигилист под влиянием "отцовских чувств" превращается в "верующего".

Семейный вопрос волновал Розанова и в связи с личными обстоятельствами и повседневной практикой разводов и "незаконнорожденностью" детей. Перед глазами мыслителя разворачивались страдания жён и детей в фактически распавшихся браках, которые не могут быть расторгнуты из-за сопротивления церкви, пожизненные муки детей, рожденных вне церковного благословения, родители которых были лишены возможности сделать их "законными".Процессуальные нормы развода в России отличались таким цинизмом, что Розанов возопил о том, что закон и церковь понимают брак как только телесную "случку" мужа и жены, спрашивая при разводе не о душе, а только о теле, не было ли ошибки в случке. Каноническое право и церковь, говорит Розанов, не требует в браке ни любви, ни уважения, рассматривая "жену как семяприемник, а мужа- как аптекаря-производителя соответствующей эссенции, без права пользоваться чужой посудой".

Почему такое неуважение к семье? Поразительнее всего, что и само общество как будто ополчилось на несчастную семью. Литература отразила предвзятое отношение к подобным семьям. «Да, это поразительно, что два величайших произведения благородной литературы русской, "Евгений Онегин" и "Анна Каренина", посвящены апофеозу бесплодной семьи и - мук, страдальчеству в семье. "Мне отмщение Аз воздам" - слова, которые я отнёс бы к нерождающим, без - плодным,- печально прозвучали у великого старца с духовно-скопческой тенденцией, которая после "Анны Карениной"еще сильно прозвучит в "Смерти Ивана Ильича" (чувство его отвращения к жене и дочери)и, наконец, станет единым на потребу в "Крейцеровой сонате". Любовь как любование, как привет и ласка, обоих согревающая, - это грех».

Как видим, и на литературу Розанов смотрел сквозь призму семейного, глубоко проникая в него и точно чувствуя через творение писателей основные тенденции общественного развития, все альфы и омеги современной ему действительности, всё, что усугубляет трагизм человеческого существования в мире. Сравнивая то, как подобное происходит у других народов, Розанов приходит к выводу, что, к примеру, в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов - чище и целомудреннее, нежели у европейских народов, нет такого надрыва и противостояния, нет или вовсе не слышно о сюжетах "Власть тьмы" и им подобных. У нас же при "моно"-венчании существует совершенно установившаяся полигамия с жестокосердным бросанием первых и самых чистых жен (сюжет "Воскресения" Толстого). Розановское понимание семейного вопроса начинается с аксиомы: нет соблазнения, а есть только начало супружества. В "Воскресении" Толстого присутствует эта как бы недосказанная мысль: нельзя соблазнить девушку, не став тотчас же в полноте прав полным её супругом, не почувствовав глубочайшей и мистической, неразрываемой, родной с ней связью. Но Толстой все построил на"сердобольности" и тут-то и провалился в ничтожество финала романа, в "протухлые потуги Нехлюдова". Но: "Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная".Это безотчетно, и на это Розанов указал как на новое и, может быть, специфически русское чувство брака.