Gustav_Shpet_i_sovremennaya_filosofia_gumanitarnogo_znania_2006

В контексте исследований кратковременной зрительной па­ мяти нами совместно с Г. Г. Вучетич91 и с Н. Д. Гордеевой92 полу­ чены данные, свидетельствующие о том, что испытуемые спо­ собны оперировать и манипулировать построенными, но не реализованными вовне моторными программами возможного действия, возможной вербализации и возможной актуализации образа. Подобное оперирование, давая вполне осязаемые резуль­ таты, чаще всего не осознается испытуемыми, оставляя, в луч­ шем случае, ощущения порождающей активности, которые не поддаются расшифровке. Можно предположить, что подобные моторные программы до поры до времени остаются амодальными, неспецифическими, хотя потенциально они гетерогенны и полимодальны и в зависимости от задач и результатов могут реа­ лизоваться, порождая слово, образ или действие. При этом воз­ никшие внешние формы или новообразования будут тем совер­ шеннее, чем богаче их внутренние формы, неотъемлемым компо­ нентом которых является слово. И не только. Моторные програм­ мы еще до своей реализации омываются кровеносной системой смыслов. А смысл, как мы помним, есть со-мысль, замысел соот­ ветствующей перцептивной, моторной или умственной задаче.

Мы приходим к тому, что путь к образу, действию, к слову на­ чинается от мысли, в основе которой лежит все то же слово, будь оно безмолвным или невербальным. И путь этот весьма и весь­ ма труден. В свое время А. Бергсон говорил, что самое трудное — перейти от идеи к образу. Если такой переход осуществляется, то порожденный образ сам становится и мыслью и словом. То же можно сказать и о действии. Возвращаясь к началу этого текста, согласимся с Э. Клапаредом, что размышление запрещает речь. Но оно не запрещает, а предполагает слово. Довольно неожидан­ но для себя в ходе настоящего разговора я пришел к тому, что нужно говорить не только о гетерогенности мысли, но и о гете­ рогенности слова, образа и действия. Лишь в этом случае они не будут мертворожденными и привлекут наше внимание.

91 См.:ЗинченкоВ. П., ВучетичГ. Г. Сканированиепоследовательно фикси­ руемыхследоввкратковременнойзрительнойпамяти//Вопросы психологии. 1970. № 1.

"См.:ГордееваН.Д.,ЗинченкоВ. П. Функциональнаяструктурадействия. М., 1982; 1ЬрдееваН. Д., ЗинченкоВ. П. Рольрефлексии впостроении предметного действия // Человек. 2001. № 6.

Было бы, наверное, большой самоуверенностью сказать, что включение в дискурс о мысли и слове невербального внутрен­ него слова, эмбриона словесности, невербализованной до поры до времени моторной программы и т. п. есть преодоление каче­ лей, о который говорили и Шпет, и Бибихин. Но все же по ходу этого разговора облако мысли Л. С. Выготского, облако смысла Г. П. Щедровицкого, чертог теней О. Мандельштама постепенно превращались в расплавленную магму внутренних форм, в том числе и форм словесных. Видимо, в сконструированном выше, к сожалению, заочном споре Выготского и Шпета — правда все же на стороне последнего: мысль без слова невозможна.

Таким образом, мы вновь возвращаемся к духовному, интел­ лектуальному тигелю Гумбольдта или к котлу cogito Мамардашвили, к необходимости огня, кипения для получения формы. Мамардашвили категоричен: «Без огня нет формы. Мы ведь глине придаем форму огнем. Но его держать руками нельзя... можно лишь снова и снова воспламеняться, и снова это будет уходить, оставляя нам обожженные формы»95. В этом же контексте Мамардашвили вспоминает первого философа европейской традиции Прометея, похитившего огонь у богов, вспоминает и гераклитовскую метафору мировых пожаров —мерно загорающихся и сгорающих миров. Д. Самойлов сказал об этом же проще, но не менее убедительно:

Нужно себя сжечь, Чтобы превратиться вречь.

Если подобное произойдет, то

От всегочеловекавам Останется частьречи.

И. Бродский

Мимолетное, мгновенное выдерживает напор столетий и становится вечным. Плодотворный хаос в итоге переплавки, гетерогенеза превращается в состояние, при котором, по сло­ вам Г. Г. Шпета, ты можешь очищать свое сознание от эмпирии, но не от слова, мыслить о мысли, сознавать сознание, или, по словам А. Ф. Лосева, ты можешь только мыслить чистой мыслью, а не ощущать.

98 Мамардашвили М. К. Эстетика мышления. М., 2000. С 405-406.

Не забудем, что разница между состоянием и органом весьма и весьма относительна. В. В. Бибихин в своих воспоминаниях об А. Ф. Лосеве написал: «За всей простотой А.Ф. стоит незамет­ ный, не бросающийся в глаза, но все определяющий взгляд на мир и знание, что с этим миром надо делать. Велик ли его набор идей? И есть ли он вообще? Есть инструмент, который высекает искры, встречаясь с чем бы то ни было. Какие искры это будут, ему может быть даже неважно. Нет системы. Есть какой-то внутрен­ ний кремень...»94. Невольно вспоминается Монтень: «Мозг, хоро­ шо устроенный, стоит больше, чем мозг, хорошо наполненный».

Психологам достаточно хорошо знакомы состояния готовно­ сти, будь то перцептивная готовность или готовность к действию. То, о чем писал В. В. Бибихин, есть готовность к мысли — каче­ ство, которое, к сожалению, не так часто встречается, особенно за пределами детского возраста. Предельной формой готовности к мысли является «неудовлетворенный голод мысли» (О. Ман­ дельштам), стоящий в одном ряду с «духовной жаждою». Слиш­ ком часто вместо готовности к мысли встречаются готовность к вере, к неверию, к скепсису, а то и банальная лень. Или «суета и томление духа»...

Чтобы не впадать в свойственный педагогике и педагогичес­ кой психологии назидательный тон, в рассуждения о пользе так называемой креативности, завершим изложение вопросом. Что же является источником внутренней формы самого человека? Нельзя ли его представить более конкретно? Моя гипотеза со­ стоит в том, что человек по мере активного, деятельного или созерцательного проникновения во внутреннюю форму слова, символа, другого человека, произведения искусства, природы, в том числе и своей собственной, строит свою внутреннюю фор­ му, расширяет внутреннее пространство своей души, создает свой интеллектуальный тигель, котел cogito или внутренний кремень, словом состояние готовности к мысли и ее инструмент. Без та­ кой работы человек оказывается полым. Но это уже сюжет для дру­ гого рассказа.

94 БибихинВ. В. Алексей ФедоровичЛосев, Сергей СергеевичАверинцев. М., 2004. С, 19.

Б. И. Пружинил

МЕЖДУ КОНТЕКСТОМ ОТКРЫТИЯ

И КОНТЕКСТОМ ОБОСНОВАНИЯ:

МЕТОДОЛОГИЯ НАУКИ ГУСТАВА ШПЕТА

Густав Густавович Шпет как методолог развивал по преиму­ ществу феноменологические и герменевтические идеи. К ана­ логичным идеям обращается и современная методология, при­ чем отнюдь не только методология гуманитарных наук. Можно даже, пожалуй, сказать, что именно вокруг перспектив, сложнос­ тей и проблем, открываемых перед методологией этим идейным движением, вращается теперь современная эпистемологическая мысль. В этом плане ход мысли Г. Г. Шпета представляет для нас очевидный интерес. Но при этом, подчеркну сразу: интерес да­ леко не просто исторический. Дело отнюдь не сводится к тому, что Г. Г. Шпет был одним из первых русских феноменологов — русских философов, обратившихся к идеям Э. Гуссерля. По край­ ней мере не меньший интерес представляет для нас уникальный опыт его идейного движения, приведшей его к феноменолого­ герменевтической методологии. Ибо траектория его пути к этой методологии отлична от достаточно хорошо известных ныне траекторий, прочерченных философско-методологической реф­ лексией над наукой от позитивистской и неокантианской фило­ софии науки к постпозитивистской. И прежде всего потому, что он, в силу объективных причин, не находился внутри этих мощ­ ных интеллектуальных традиций, он оказался, так сказать, в пози­ ции «вненаходимости». Отстраненный опыт Шпета не просто интересен, но актуален, ибо несет в себе возможность новых перспектив в исследовании нынешней методологической ситу­ ации, позволяет по-новому посмотреть на эту ситуацию. В чем*

замечу, современная методология науки остро нуждается. Об од­ ной из таких перспектив я буду говорить ниже.

Но сначала своего рода интродукция. Известный отечествен­ ный специалист по феноменологии Виктор Молчанов как-то за­ метил по поводу «Логических исследований» Эдмунда Гуссерля: «В этом произведении обращение к опыту как предмету исследо­ вания и способу верификации делает возможным анализ, реаль­ ность поставленных проблем — возможность их критического обсуждения, язык, над которым не господствует терминология, — возможность обсуждать эти проблемы на другом языке»1. Эта ха­ рактеристика феноменологии, сама по себе весьма важная, при­ обретает в контексте обозначенной выше темы особое зна­ чение в силу той методологической роли, на которую сегодня претендует феноменология в сфере эпистемологической и фи­ лософско-методологической рефлексии над наукой. Феноменоло­ гия является наиболее последовательной философской дорогой к герменевтике, а последняя, как считают очень многие исследо­ ватели, становится сегодня главным претендентом на роль об­ щей (универсальной) методологии всей (гуманитарной и есте­ ственной) науки2. Концептуальная открытость феноменологии, о которой говорит Молчанов, ее способность адаптироваться к специфической ситуации философско-методологической реф ­ лексии над знанием в этом контексте чрезвычайно важна. Важна она была и во времена Г. Г. Шпета — поэтому Шпет так заинтере­ совался теоретическими разработками Гуссерля и блестяще вос­ пользовался возможностями, которые представляла ему феноме­ нология. Еще более важна она сегодня в рамках тех проблем, которые сотрясают современное философско-методологическое сознание науки.

Современная философско-методологическая рефлексия над наукой, обратившись к принципу историзма как к ключевому в анализе научного знания, прямо вышла к тем проблемам, кото­ рые на протяжении последнего века обсуждались в основном в

1Мотаное В. И. Аналитическая феноменология вЛогических исследова­ нияхЭдмундаГуссерля// ГуссерльЭд. Собрание сочинений. Т. 3 (1). Логические исследования. Т. П (1) / Перев. с нем. В. И. Молчанова. М., 2001. С. XIV.

* См., например: 1айденкоП. П. Научная рациональностьи философский разум. М., 2003. С, 14.

сфере философско-методологической рефлексии над гуманитар­ ными науками, или, как их называл В. Дильтей, над науками о духе. При этом историзация современного методологического созна­ ния не просто продолжается, она как бы интенсифицируется; она пошла, так сказать, вглубь методологии —на уровень положи­ тельного исследования научно-познавательной деятельности средствами самой науки. Исследования науки средствами самой науки, которые прежде опирались главным образом на концеп­ туальный аппарат социологии и социальной психологии, сегод­ ня по большей части опираются на концептуальный аппарат и методы наук откровенно гуманитарных. Анализ современного научно-методологического сознания показывает, что сегодня в основу историко-научных реконструкций кладутся все более и более рискованные культурологические подходы (вроде этно* методологии), на фоне которых работы «классических» постпо­ зитивистов (Т. Куна, даже П. Фейерабенда, не говоря уж об И. Лакатоше) выглядят как нечто вполне традиционно-методологичес­ кое. Вообще нынешние исследования науки (лучшие из них) начинают все более напоминать гуманитаризированное литера­ туроведение.

В контексте этих исследований сформировался соответству­ ющий образ науки. Важнейшая его особенность состоит в том, что в рамках этого образа все научное знание, без различий по предмету и методу, предстает социально и культурно релятивным и исторически изменчивым. И именно таким образом, через релятивизацию преодолевается известное различие между есте­ ственными и гуманитарными науками, т. е. достигается единство научного знания по методу. Естествознание при таком взгляде на науку лишь по некоторым степенным параметрам отличается от гуманитарного знания — оно предстает как серии проекций куль­ турных доминант различных эпох и регионов на природу. А само гуманитарное знание при этом все более «гуманитаризируется», изживая, вместе со своими комплексами неполноценности, и всякое уважение к традиционным стандартам научности. Стали поговаривать даже о том, что теперь именно гуманитарное зна­ ние следует рассматривать как образец и стандарт для точного естествознания (вот ведь как забавно обернулась idée fixe нео­ позитивистов о единой науке на базе физики). И действительно, если в объединенной науке на место процедуры научного объяс­

нения претендует процедура интерпретации (понимания), то именно герменевтика и может претендовать на роль методоло­ гии всех наук. Правда, мнение «естественников» в этом вопросе придется игнорировать (но третировали ведь не так уж давно методологическую самооценку гуманитариев редукционистские программы неопозитивистов).

Однако это победное шествие методологического сознания науки к единству знания через его историко-культурную реляти­ визацию сталкивается с рядом весьма серьезных проблем. И воз­ никают эти проблемы как раз в связи с релятивизацией знания, с превращением его в серию в общем равноправных культурно­ исторических проекций. При этом из рассуждений философов науки сегодня практически исчезают такие понятия, как истина и объективность. Возникает ощущение, что методологи уже го­ товы обсуждать взамен проблемы истины проблему научной правды, которая, разумеется, у каждой интерпретации своя. Одна­ ко дело в том, что научное познание есть деятельность, по самой своей сути ориентирующаяся на рационально обоснованные единые нормы и идеалы. Если познание в таком обосновании не нуждается, то это точно не научное познание и, скорее всего, не познание вообще. С другой стороны, если философские кон­ струкции не пытаются даже рационально обосновывать обще­ обязательность норм познания, то эти конструкции, во всяком случае, не являются методологическими. Коль скоро речь идет о философском осмыслении науки, которое претендует на роль методологии, то оно должно выполнять (прямо или косвенно) какие-то методологические нормативные функции, фиксирую­ щие условия истинности знания. Между тем, все эти тенденции к культурно-исторической релятивизации знания ведут к факти­ ческому отказу «гуманитаризированной» методологии от норма­ тивных функций, т. е. предполагают уход методологии из плана долженствования. Вопрос: куда? В план описания? Ведь нельзя же всерьез считать методологически значимым утверждение: «Успешным может быть любой метод»,

В контексте этой проблемной ситуации как раз и представ­ ляет весьма большой интерес шпетовская версия теоретико-по­ знавательной проблематики феноменологии и, в частности, в данном случае — один из пунктов этой версии, связанный, так сказать, с идентификацией методологии, с определением ее мес­

та в познании и определением сферы ее компетенции. Шпет уде* лял этому вопросу достаточно большое внимание. Но в наиболее концентрированной форме его отношение к методологическим проблемам нашло выражение в статье «История как предмет логики» (1922).

Как известно, Шпет пришел к идее герменевтической мето­ дологии, прямо опираясь на идеи, высказанные Гуссерлем, в част­ ности, в «Логических исследованиях» и «Идеях I». Но его книга «Явление и смысл» —это не пересказ Гуссерля в просветитель­ ских целях, это — весьма творческое изложение, причем под волновавшую его тематику и с достаточно сильным сдвигом ак­ центов по отношению к первоисточнику. Опираясь на идеи Гус­ серля, Шпет исследовал реалии, волновавшие его самого. Если угодно, его исследовательская задача состояла в том, чтобы ввес­ ти феноменологические идеи Гуссерля, выраженные в «Идеях I», в контекст русской интеллектуальной традиции с ее проблема­ ми и перспективами. Шпет акцентирует важные, с точки зрения этих традиций, положения феноменологии. И между прочим, в переложениях Гуссерля он акцентирует также и то, что, на мой взгляд, принципиально важно для нашей темы — он акцентиру­ ет, так сказать, «уважительное» отношение к «жизненному миру» ученого, к реалиям его научно-познавательной практики, к тому, что реально делает ученый, на что ученый реально ориентиру­ ется, что он считает важным в познании. Именно это «уваже­ ние» реальности науки (на чем я настаиваю как на действенном факторе идейного становления Шпета-методолога) делает понят­ ным то, как он позиционирует себя по отношению к явно пред­ ставленным тогда, в начале прошлого века, методологическим течениям — неокантианству и эмпиризму (в основном, в его клас­ сическом варианте).

Шпет в целом критически относился к этим течениям. В том числе и по отмеченному выше параметру. Конечно, абсолютно неверным было бы упрекать неокантианство (и его марбургскую школу, в особенности) в «неуважительном» отношении к науке вообще. Равно как и эмпиризм во всех его формах. Речь идет о другом. И в случае неокантианства, и в случае эмпиризма «ува­ жение» не исключало того, что реальность научно-познаватель­ ной практики ученого представлялась в рамках философско-ме­ тодологической рефлексии как объект критического анализа и,

в конечном счете, реконструкции. С точки зрения этих течений, наивные взгляды ученых на их собственную деятельность следо­ вало преодолевать, для чего и разрабатывались критико-рефлек* сивные методологические концепции. Для Шпета же методоло­ гия — это, по сути своей, «уяснение методов»5 такими, как они функционируют в реальной практике ученого. Опираясь на та­ кое понимание методологии, Шпет, прежде всего, отводит тезис (явно неокантианский) о примате метода, «т. е. убеждение, что сам предмет науки логически определяется методом». Но он не принимает в этом вопросе и позицию эмпиризма, полагающего, что методы науки задаются исключительно особенностями эм­ пирически данной предметной области исследований. И не при­ нимает ее, прежде всего, в силу откровенной психологистичности этой позиции в тогдашнем методологическом эмпиризме.

Критикуя эмпиризм, Шпет, конечно, имел в виду, прежде все­ го, ассоцианистский вариант эмпиризма, но и тогдашний пози­ тивизм тоже связывался у него с психологистскими установка­ ми. Именно в противоположность психологистским установкам эмпиризма Шпет постоянно подчеркивал, что метод науки обра­ зуют те процедуры нашего сознания, которые базируются на ло­ гике. Особая позиция Шпета по отношению к эмпиризму в трак­ товке метода поддерживается здесь тем, что логика для него не есть эмпирическое обобщение научной практики, что она, «бу­ дучи наукой о науках, не есть эмпирическая наука о них»4. Тем самым, он сохраняет за логикой право на нормирование, на ме­ тодологическое предписание (на план долженствования). Если все же «верно убеждение логики, — подчеркивает Шпет, — что во всякой науке столько науки, сколько в ней логики, то логика дол­ жна лежать в основе методологических научных построений, а не быть системой обобщений из данных научного развития»9. Но эта оценка роли логики не возвращает его к неокантианству, она означает лишь, что, так сказать, природа метода (природа ло­ гических структур) иная, чем природа предметности как она нам дана. И специфика научного метода в том и состоит, что он, при­

*Шпет Г. Г. Чтотакое методология наукIIОР РГБ. Ф. 718. К 22. Ед. хр. 14. *ШпетГ. Г. История какпредметлогики// ШпетГ. Г. Мысльи слово. Из­

бранные трудыI Отв. ред. и сост. Т. Г. Щедрина. М., 2005. С. 213. ‘Там же. С. 213.

спосабливаясь к предметности, не теряет своей логической при­ роды и связанных с этой природой возможностей и познаватель­ ных функций.

Вообще, знание есть соединение двух различных «материй» — материи (логоса) слова и материи (образа) предмета. И весь во­ прос в том, как они соотносятся, соединяются в знании? Для нео­ кантианцев «материал» метода (формальные структуры) как раз

иобразует то, из чего «делается» знание (будь то бесконечно ма­ лые в математике или ценности в науках о духе). «Остальное» в науке, т. е. всю чувственно-образную предметность (опытные дан­ ные и вообще все, идущее от опыта), они не считали специфич­ ным для научного взгляда на мир. Поэтому они и отбрасывали кантовскую «вещь в себе». Шпет, напротив, в своих размышле­ ниях о методе не считает возможным игнорировать ту предмет­ но оформленную реальность, с которой работает ученый, и, что­ бы понять суть метода, он считал необходимым обратиться к предметному опыту, с которым сообразуется метод. Но вот здесь тогда главным препятствием оказывается психологизм эмпиристской методологии. Чтобы преодолеть этот психологизм, Шпет

иобращается к феноменологии. Его привлекала провозглашен­ ная Гуссерлем возможность возвращения к непсихологизированному опыту, т. е. возможность, с одной стороны, возвращения к «самим вещам» (как оппозиция неокантианству) и, с другой, обе­ щанная Гуссерлем возможность обращения к опыту как непо­ средственному усмотрению сути вещей (а не к сфере психофи­ зиологической активности, где из элементов конструируются предметы — с помощью ли ассоциативной деятельности или под прагматические цели).

Но, с одной стороны, в контексте трактовки Шпетом роли логики в научном познании, а с другой стороны, в контексте его феноменологической трактовки опыта перед ним, естественно, возник вопрос о том, что является «методологически существен­ ным» в научном освоении предметности? На что ориентируется логика, «приспосабливаясь» к предмету? Под какие познаватель­ ные задачи формируются предметно ориентированные логико­ методологические структуры познания?

Пытаясь ответить на этот вопрос, Шпет выявляет, на мой взгляд, принципиально важный сегодня аспект научно-познава­ тельной деятельности. Я же попытаюсь методологически пред­