На Мерлина

  

   Майора кокасоль таолагах киррлхуаэль кукарэт тамбэсаи.

   Если бы я был поваром майора, я снял бы кипящий котел с огня.

   Прапорщик кокасоль таеелизик кишарултлель кукарэ тамбасен.

   Если бы я был поваром прапорщика, я всегда в перчатках снимал бы котел.

  

На Павлоцкого

  

   Паулоцка каеинцаэ таеелезик чинкалогаль стугаль кининггизик.

   Если бы я был Павлоцким, я повязал бы себе белый галстук.

   Паулоцка Иваннель таеелезик цатшалочулкиль кининггизик.

   Если бы я был Иваном Павлоцким, я бы носил красные чулки.

  

На Крашенинникова

  

   Студенталь таеелезик битель гитаешь квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы всех девушек.

   Студенталь кэинцаз таеелезик ерагут квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы рыбу ураноскоп {Эту рыбу казаки называют похабным именем полового органа женщины. -- Прим. Стеллера.}.

   Студенталь таеелезик битель силлахи иираэт там безен.

   Если бы я был студентом, я поснимал бы все орлиные гнезда.

   Студенталь таеелезик битель адонот квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы всех морских чаек.

   Студенталь таеелезик битель пита таец кауэчас квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы горячие ключи.

   Студенталь таеелезик битель енсют квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы все горы.

   Студенталь таеелезик битель даечумкутэц квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы всех птиц.

   Студенталь каи инцах таеелезик юс куэин енгудец квиллисин.

   Если бы я был студентом, я описал бы всех морских рыб.

   Студенталь таеелезик уацхат тиллэсиз сисчулъ татэнус.

   Если бы я был студентом, я снял бы красную кожу с форелей и набил бы ее травою.

  

   *Эта песня называется "Аангич" по имени морской и исландской утки-вострохвостки (Haldela Islandica). -- Прим. Стеллера.

  

   Весь смысл (sensus) песни таков: "Я потерял свою жену и душу; опечаленный, пойду я в лес, сниму и поем там коры; затем я рано встану и сгоню утку аангич с суши в море и стану всюду искать, не найду ли где и не встречу ли свою любимую".

   На Большой реке сложена про утку аангич другая песня, текст которой, однако, чрезвычайно бесстыден и неприличен:

   Кроме музыкального времяпровождения, развлечением ительменов являются также разные пляски. Первый вид пляски распространен главным образом на Курильских островах и на Лопатке, равно как и среди всех ительменов, живущих между Лопаткою и Авачею и выезжающих в море на промысел в байдарах. Этот танец издавна заимствован у куши, или островитян, и стал пляскою моряков. Русские именуют такие пляски словом "каюшки". Живущие на реке Камчатке называют эти танцы "хаюшуукинг", откуда и произошло русское обозначение их. Жители Большой реки называют их "ккуоскина", курильцы же -- иноземным термином островитян -- "куши римсах".

   Пляска состоит в следующем. Десять мужчин и женщин, как холостых, так и состоящих в браке, одетых в лучшее свое платье и кухлянки, образуют круг, медленно начинают двигаться и в такт поднимают одну ногу за другою. Каждый участник пляски должен в качестве лозунга произнести несколько слов, которые все остальные повторяют вслед за ним таким образом, что, пока половина участвующих в танце произносит последнее слово, другая половина говорит первое; происходящий при этом сильный шум напоминает скандировку стихов. Все произносимые ими слова заимствованы из практики их промысла, притом из языка куши, так что ительмены с мыса Лопатка сами не понимают большинства произносимых во время танца слов. При этом они не поют, а однотонно говорят слова, например, в таком роде:

   Дикость пляски вполне соответствует варварскому крику, ее сопровождающему, но туземцы страстно увлекаются им; начав танец, они кажутся охваченными бешенством до такой степени, что уже не в силах прекратить его, хотя они страшно утомляются, и пот льется с них потоками. Кто сумеет дольше всех выдержать, считает это великою для себя честью, чем и снискивает благоволение женщины, в это же время сговаривающейся с ним взглядами.

   Под одним лозунгом они пляшут в течение часа, причем круг танцующих все увеличивается, потому что в конце концов никто из находящихся в юрте не в силах удержаться от участия в пляске. Под конец к пляшущим пристают даже самые глубокие старики, употребляющие на это дело последние свои силы. Часто такой танец длится 12--15 часов, с вечера до позднего утра. Я, впрочем, не мог усмотреть в этом развлечении ни малейшей приятности или удовольствия. Если сопоставить эти пляски с описанием американских танцев в Канаде, которое дает барон Лаондан, то мы найдем здесь поразительное сходство.

   Кроме такой пляски, женщины знают и другую, специально женскую: они выстраиваются в два ряда, повернувшись друг к другу лицами, произносят свой лозунг и остаются на месте, положив себе обе руки на живот, приподнимаются на пятках и двигают руками, но так, впрочем, что ладони их не покидают своего места на животе.

   Третий вид танца состоит в том, что все мужчины прячутся по разным углам; затем один внезапно выскакивает, как бешеный, складывает руки и бьет себя ими то в грудь, то в бок, иногда приподнимая их над головою, дико кружится в разные стороны и строит различные причудливые гримасы. После этого к нему подскакивает второй, третий и четвертый, подражают его движениям, но при этом постоянно двигаются по кругу.

   Четвертый вид пляски сводится к тому, что участники его, сидя на корточках, подобно лягушкам, прыгают, образуя круг, хлопают в ладоши и делают друг перед другом разные причудливые движения. И тут танец начинает один мужчина, к которому постепенно присоединяются другие, подобно лягушкам выпрыгивая из своих углов.

   Собственно ительмены имеют, в свою очередь, свои старинные, особые пляски, которые они у Пенжинского моря называют "хаютели", а на реке Камчатке -- "кузелькингга". Главный танец сводится к тому, что все женщины и девушки садятся кружком, потом одна из них вскакивает, поет песню и поднимает руки, на средних пальцах которых висит по длинной пряди мягкой травы эхей. Этими прядями травы женщины всячески размахивают, при этом так быстро сами кружатся и вертятся, что кажется, будто все их тело трясется от лихорадочного озноба, причем отдельные части тела совершают каждая свое особое в разные стороны движения. Их ловкость трудно описать словами, и ей нельзя в достаточной степени надивиться. Во время пения они подражают крикам разных животных и птиц, выделывая совершенно неподражаемые горловые фокусы: кажется, будто слышишь одновременно по два-три голоса. Этим мастерством отличаются особенно женщины в Нижнем остроге и по реке Камчатке.

   На Камчатке у них есть и свой особый круговой танец. Но так как мне пока еще не довелось его видеть, то я расскажу о нем впоследствии, в своих "Дополнениях".

   Теперь, после описания плясок, несколько слов о театральных представлениях ительменов. Материалом для их комедий служит либо новые для них привычки и манеры приезжих, либо забавные сцены, изречения и случаи из жизни их собственного рода. Как только кто-нибудь прибывает на Камчатку, первое, что с ним делают, это дают ему прозвище на их языке в зависимости от обратившего на себя внимание какого-либо свойства новоприбывшего. Если кто либо заглянет к ительменам в жилье или хотя бы короткое время пробудет в их остроге, они, в силу прирожденного любопытства, замечают его походку, мимику, речь, привычки, как хорошие, так и дурные. Как настоящие mimi (лицедеи), камчадалы умеют так хорошо изобразить кого угодно просто мимикою или же в разговоре, что сразу узнаешь, кого, собственно, они имеют в виду, хотя никто не стал бы и предполагать в них такой способности. И нет никого, кто за время своего пребывания среди них не подвергся бы их оценке и чье поведение не стало бы предметом публичного воспроизведения. При этом они запоминают немецкие слова и воспроизводят скверное произношение русской речи у иностранцев. Господина капитана Шпангберга они копируют и команды его оснащают terminis nauticis (морскими выражениями); меня они пародируют, как я расспрашиваю их и записываю сведения об их нравах и обычаях, причем один туземец играет роль переводчика; другого они изображают в состоянии опьянения, запретных удовольствий и ночных кутежей. При этом они не забывают курить и нюхать табак, чихать, сморкаться, уговаривать людей, задевать собеседника словами, порою даже угощать ударами. Лишь только у них выдается свободная минутка, они тотчас же упражняются в изображении кого-либо, что бы он ни делал.

   Для всех таких развлечений у них употребляется чаще ночное время, чем дневное. Если им надоедает подобное удовольствие, они переходят к рассказам о своем Кутке и основательно, хотя и вежливо, издеваются над ним. Один при этом дразнит другого. Покончив с этим, они подражают крику разных птиц, а также свисту ветра и вообще всему, что попадается им на глаза. На основании этого можно в достаточной мере оценить восприимчивость камчадалов и живость их воображения.

   Кроме этих mimi (актеров) и pantomimae (представлений), есть у них также шуты или люди, во время их празднеств готовые играть роль таковых. Однако их шутки так циничны, что без чувства стыда их не расскажешь. Они дают запрячь себя в обнаженном виде в сани и возят на себе желающих, причем с ними обходятся как с собаками, и такие шуты жрут наподобие псов и выделывают вообще все то, что делают собаки.