Тавтологическая рифма № 28 * * *

Крепче гор между людьми стена, Непоправима, как смерть, разлука. Бейся головою и в предельной муке Руки ломай – не станет тоньше стена.

  Не докричать, не докричать до человека, Даже если рот – Везувий, а слова – лава, камни и кровь. Проклинай, плачь, славословь! Любовь не долетит до человека.

  За стеною широкая терпкая соленая степь, Где ни дождя, ни ветра, ни птицы, ни зверя. Отмеренной бесслезной солью падала каждая потеря И сердце живое мое разъедала, как солончак – черноземную степь.

  Только над степью семисвечником пылают Стожары, Семью струнами протянут с неба до земли их текучий огонь. Звон тугой, стон глухой, только сухою рукою тронь Лиры моей семизвездной Стожары.

А. Радлова, [1920]

Если в белом, нерифмованном стихе несколько строчек подряд будут кончаться на одно и то же слово, то мы не скажем «здесь возникает рифма»: повтор одинаковых слов (т.е. тождественных и по звуку, и по смыслу), как сказано, не ощущается как рифма. Но если такие строчки возникнут среди рифмованных стихов, то контекст заставит воспринимать их как рифмованные: это будет тавтологическая рифма– слово рифмуется с самим собой (по-греч. «тавтология» значит «то же слово», «тот же смысл»). В таком случае читательское сознание невольно начинает выискивать: нет ли в этих двух употреблениях одного и того же слова разницы смысловых оттенков или хотя бы разницы ситуаций, в которых оно звучит? Если есть, то тавтологическая рифма приближается к омонимической и ощущается такой же (а то и более) изысканной.

Стихотворение Анны Радловой говорит о человеческом взаимонепонимании (к нему взят эпиграф из A.M.Ремизова: «Человек человеку – бревно»). Его рифмовка – охватная, АББА; она звучит напряженнее, чем обычнаяАБАБ, слух ждет возвращения рифмыАна третьей строке, а она возвращается только на четвертой; ожидание затягивается. Мало того, именно эта рифмаА(«стена» «человека» и т.д.) – тавтологическая, т.е. возвращается не новое слово, созвучное заданному, а само заданное слово; ожидание обманывается. Можно сказать, что рифмовка вторит теме: первое рифмующее слово вылетает, словно от человека к человеку, в надежде на отклик, но отклика нет, и вместо второго рифмующего слова безрадостно возвращается, как эхо, то же первое. (Так ли это на ваш слух? Какие еще субъективные интерпретации возможны?) Ср. также№ 75.

«Экзотические» рифмы № 29 Петербург

Над призрачным н вещим Петербургом Склоняет ночь край мертвенных хламид. В челне их два. И старший говорит: «Люблю сей град, открытый зимним пургам,

  На тонях вод, закованных в гранит. Он создан был безумным Демиургом. Вон конь его и змей между копыт: Конь змею – «сгинь!», а змей в ответ: «resurgam».

  Судьба империи в двойной борьбе: Здесь бунт – там строй; здесь бред – там клич судьбе. Но вот сто лет в стране цветут Рифейской

  Ликеев мирт и строгий лавр палестр» .. И глядя вверх на шпиль адмиралтейский. Сказал другой: «Вы правы, граф де-Местр».

М. Волошин, 1915

№ 30 Passivum

Листвой засыпаны ступени... Луг потускнелый гладко скошен... Бескрайним ветром в бездну взброшен, День отлетел, как лист осенний.

  Итак, лишь нитью, тонким стеблем Он к жизни был легко прицеплен! В моей душе огонь затеплен, Неугасим и неколеблем.

В. Ходасевич, 1907

В каждом языке есть слова и грамматические формы, на которые можно подобрать много рифм, и есть другие, на которые рифм почти нет. Первыми обычно пренебрегают как слишком легкими: например, в русском языке глагольные рифмы считаются «слабыми», потому что на -ать, -ить, -ал, -илможно набрать великое, но однообразное множество рифмующих глаголов. Вторые обычно из-за частой повторяемости ощущаются как банальные: таковы в русской поэзии «любовь – кровь», «камень – пламень», «морозы – розы», над которыми шутил еще Пушкин. Избегая банальных рифм, поэты ищут новых, т.е. мало использовавшихся в поэзии, слов и словоформ –экзотических. Выражения «банальная рифма» и «экзотическая рифма», конечно, не являются терминами, но для практического употребления вполне удобны.

Примером «новых слов» может служить сонет Волошина: на «трудное» слово «Петербург («Друзья! Слабеет в сердце свет, / А к Петербургу рифмы нет», – писал еще в 1928 г. в ностальгическом стихотворении Г. Адамович) приискивается в качестве рифмы сперва русское слово в необычном числе и падеже, потом греческое, вошедшее в русский язык (Демиург– бог-творец в платоновской мифологии), и, наконец, латинское слово в подлинно латинском виде (resurgam – «восстану»); а на «трудное» слово«де-Местр»(католический философ, который в 1802—1817 гг. был послом в Петербурге и размышлял здесь о будущем Европы) – греческое слово«палестра»(школа для физических упражнений), за которым в стихотворение приходят и«ликей»(школа для умственных упражнений, отсюда «лицей»), и«Рифейский»(от названия сказочных северных гор). Примером «новых словоформ» может служить восьмистишие Ходасевича: заглавие его означает «страдательный залог», и из восьми рифм пять образованы краткими причастиями этого залога – формой редкой и непривычно звучащей в рифме.