2. Анализ фантастического в новеллистике Ирвинга

2.1. Основные приемы фантастического в новеллах Ирвинга  Фантастику Ирвинга, в целом укладывающуюся в такие основные фантастические системы, как религиозная, мифологическая и гротескно-смеховая, можно разбить на такие виды:  - полубыли: "Аннет Деларбр"  - розыгрыши (мнимая, гротескная фантастика): "Жених-призрак", "легенда о Сонной Лощине", "Вестмистерское аббатство"  - фантастические и фантастико-религиозные притчи: "Рип Ван Винкль", "Дьявол и Том Уокер"  - полумистические истории о кладоискателях: "Врата дьявола", "Пират Кидд", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", "Происшествие с черным рыбаком"  - сказки: "Альгамбра"  - мистика: "Дом с привидениями"  - загадка: "Полный джентльмен".  Основными приемами фантастического в новеллистике Ирвинга являются: ироническое опрокидывание (розыгрыш), американизация фантастических тем и ностальгия по прошлому.  Новелла "Жених-призрак" на первый взгляд представляет очень характерное для времени Ирвинга "таинственное" повествование с героем, являющимся на пир после своей смерти и даже увозящим невесту. Рассказов о вмешательстве в людскую жизнь потусторонних сил писалось тогда-причем без тени иронии-великое множество. Упомянутая Ирвингом баллада немецкого поэта Бюргера о Леноре, похищенной всадником-призраком, и вправду "обошла весь свет"; поведанное в ней предание воспринималось как пример высшей любви, для которой и смерть не преграда, и эта история пересказывалась на все лады бесчисленными подражателями.  У Ирвинга новелла начинается тоже с традиционной "страшной" сказки: тут и рыцарь, самим своим появлением в замке создающий атмосферу чего-то загадочного и жуткого, и "глухой, мертвенный голос" с "замогильным оттенком", и ужасающее признание "Я-мертвец", и обморок тетушки при виде жениха-призрака за окном в полночь. Но как неожиданно, легко и жизнерадостно завершается это мистическое приключение! Для многих романтиков оно стало бы поводом лишний раз сказать, что судьбу человека вершат силы, над которыми он не властен. А у Ирвинга все решает именно способность героя и в самых неблагоприятных обстоятельствах добиться своей цели, проявив изобретательность и упорство и руководствуясь не страхом перед тенями, а здравым смыслом. В результате типичнейший романтический сюжет преображается в новеллу, полную комизма, озорства и ощущения полноты жизни.  Такое переосмысление "мрачных", мистических тем очень свойственно Ирвингу. В новелле "Легенда о Сонной Лощине" смышленый сельский парень изгнал из деревни своего соперника в любви, суеверного учителя, разыграв ночью на глухой дороге целый спектакль с привидениями. В другом рассказе "Вольферт Веббер, или Золотые сны" обыватель-голландец, мечтающий разбогатеть и пронюхавший про зарытый пиратами клад, трепещет перед потусторонними силами, мучится жаждой золота и ужасается каре свыше, пока все эти терзания не завершаются вполне благополучным финалом: городская управа приобретает огород героя под строительные участки, и причитающиеся ему деньги с лихвой вознаграждают его за все неудачные экспедиции к тайникам флибустьеров.  Даже в "Легенде о трех прекрасных принцессах" и в "Розе Альгамбры", где Ирвинг как будто старается просто пересказать, ничего не меняя, древние предания, чувствуется это никогда не оставлявшее писателя стремление как-то сблизить сказку и реальность, вымысел и жизненное правдоподобие. Потому-то так деловито и предусмотрительно готовят побег принцесс их кавалеры-испанцы, так своевременно выбирает момент для сватовства бездельник паж: для приближенного королевы брак с бедной девушкой дело непростое, тут надо все точно рассчитать... Из контекста общей оптимистической новеллистики Ирвинга, убежденного в единственной правильности пути, по которому шла страна, в каком-то смысле выпадает "философская притча" "Рип Ван Винкль", где Ирвинг в завуалированной форме выразил сомнение в том, что это действительно так. "Происшествие, рассказанное в этой новелле, - как справедливо считает А. Зверев, - можно, конечно, при всей его невероятности воспринять просто как курьезный случай, но есть в этой истории человека, хлебнувшего однажды очень крепкого рома и проспавшего в горах целых двадцать лет, по-своему глубокое философское содержание" [15. C. 13]. Вернувшись в родную деревню, Рип поражается масштабам происшедших перемен, и это ощущение стремительного темпа жизни-совершенно неожиданный для литературы того времени, чисто американский мотив. Но самое-то главное в том, что все переменилось вовсе не к лучшему, что пролетевшие как сон два десятилетия не сблизили, а еще больше разъединили людей, не примирили таких не довольствующихся обыденным чудаков, как Рип, с жизнью, а лишь заставили гораздо острее ощутить свое одиночество в этом равнодушном, холодном мире.  Возникает подозрение, что долгое отсутствие Рипа было вызвано не только шуткой повстречавшейся ему компании. Может быть, Рип и сам хотел исчезнуть из этого мира, отгородиться от него мечтой, сном - бежать из него, как потом уходил от цивилизации все дальше на Запад куперовский Кожаный Чулок, как у Мелвилла спасался от нее на китобойном судне герой "Моби Дика", как ищут от нее какой-то защиты многие герои американских писателей и сегодня.  Мотив дремы, грез, запустения, сна как символ невозвратного, но милого прошлого, обычно ассоциируемого у Ирвинга со старым голландским бытом, проходит через многие новеллы писателя: "Рип Ван Винкль" (характерно, что Rip в переводе с английского означает "разрыв", в данном контексте это воспринимается символически как разрыв времени), "Легенда о Сонной Лощине" (Hollow имеет три варианта перевода: 1) лощина, 2) пустота, 3) впадина), "Аннер Деларбр" (где героиня впадает в летаргический сон, в котором продолжает переживать жизнь с мнимо погибшим возлюбленным), "Дом с привидениями", "Кладоискатели" (особенно в новелле "Вольферт Веббер, или Золотые сны"). Этот мотив составляет еще один источник фантастического в творчестве Ирвинга, реализуясь то ли в виде возврата в прошлое ("Дом с привидениями"), то ли в виде "застывания", консервации в прошлом ("Аннет Деларбр", "Легенда о Сонной Лощине"), то ли в виде фантастического соединения примет пришлого и настоящего ("Вольферт Веббер, или Золотые сны").  По сути, действие всех "американских" новелл отнесено в прошлое. Ирвинга и его рассказчика Никербокера влекли к себе предания и легенды, в коих он находил запечатленными нравы, обычаи, верования, предрассудки, вкусы, интересы, образ жизни и образ мыслей минувших времен. С точки зрения фабулы новеллы не отличаются оригинальностью. Это ставшие в романтическую эпоху тривиальными истории необычайных приключений. Однако достоинство и ценность его новелл не в событиях, а в исторической картине жизни и нрава поселенцев.  Символично, что фабулы "Рип Ван Винкля" и "Легенды о Сонной Лощине" - романтических новел из американской жизни - строятся на преданиях, заимствованных Ирвингом из германского фольклора и романтической поэзии. Р. Миллер объясняет это следующим образом: 

"Hence it does seem revealing that the two stories in which Irving strove to weave slight webs of enchantment within the American scene are actually plagiarisms from German folklore. His note at the end of "Rip Van Winkle," saying that the story might have been suggested to Mr. Knickerbocker by the German superstition about the Emperor Frederick, was a calculated design to prevent his readers from noticing that it was in fact an adaptation to the Hudson River landscape of an old German tale, "Peter Klaus." None of Irving's admirers realized this, any more than they understood that "The Legend of Sleepy Hollow" was virtually a translation of Burger's Der wilde Jager. Only several decades later, after Irving had died with his secret, did nosy scholarship disclose the derivation; but Irving's public, especially in America, would not have cared a hoot had they known it in 1820. Even in New England the discomfiture of Ichabod Crane provided a moment of respite from the domination of the Puritan ethic of ascetic labor" [52. P. 377].

"Осюда, кажется, ясно, что эти две истории, в которых Ирвинг стремился соткать легкие сети очарования в американской обстановке, являются фактически плагиатами из немецкого фольклора. Его примечание в конце "Рипа Ван Винкля", что история могла бы быть подсказана Г. Никербокеру немецким суеверием относительно императора Фридриха, была рассчитанным шагом, цель которого - не дать его читателям заметить, что это фактически перенесение на реку Гудзон пейзажа старого немецкого рассказа, "Питер Клаус". Ни один из поклонников Ирвинга не понял это, так же как они не поняли, что "Легенда о Сонной Лощине" - это фактически перевод баллады Бюргера "Дикий охотник". Только несколькими десятилетиями позже, после того, как Ирвинг умер, унеся с собой свою тайну, ученые раскрывает ее происхождение; но публика Ирвинга, особенно в Америке, не придала бы этому значения, если бы знала в 1820. Даже в Новой Англии неудачное приключение Икабода Крейна дало минутную передышку от доминирования пуританской этики аскетического труда" (пер. авт.).

Новелла "Легенда о Сонной Лощине" обладает особым очарованием и несет особый символический смысл. Как известно, Ирвинг построил свое жилище возле Сонной Лощины, в котором предавался литературным трудам, там же он был и похоронен. Слово "легенда" является ключевым в новелле, многократно повторяемым Ирвингом по ходу развития действия, и само его очарование и смысл уже невольно относит читателя в прошлое и одновременно в область грез, выдумки.  Сонная Лощина - сколок старого мира, кусочек прошлого, сохранивший преданность традициям. Время будто замерло тут. По дну, окруженному цепью высоких гор, скользит ручеек, "баюкающий и навевающий дрему" [19. C. 50]. Саму лощину Ирвинг называет "одним из самых безмятежных и мирных уголков на всем свете" [19. C. 50]. Это старый голландский, застывший во времени поселок, хотя во времена Ирвинга реальная Сонная Лощина уже сбросила с себя былое оцепенение и превратилась в деловой город недалеко от Нью-Йорка. 

From the listless repose of the place, and the peculiar character of its inhabitants, who are descendants from the original Dutch settlers, this sequestered glen has long been known by the name of sleepy hollow, and its rustic lads are called the Sleepy Hollow Boys throughout all the neighboring country. A drowsy, dreamy influence seems to hang over the land, and to pervade the very atmosphere. Some say that the place was bewitched by a high German doctor during the early days of the settlement others, that an old Indian chief, the prophet or wizard of his tribe, held his powwows there before the country was discovered by Master Hendrick Hudson. Certain it is, the place still continues under the sway of some witching power that holds a spell over the minds of the good people, causing them to walk in a continual reverie. They are given to all kinds of marvelous beliefs, are subject to trances and visions, and frequently see strange sights, and hear music and voices in the air. The whole neighborhood abounds with local tales, haunted spots, and twilight superstitions stars shoot and meteors glare oftener across the valley than in any other part of the country, and the nightmare, with her whole ninefold, seems to make it the favorite scene of her gambols [51. P. 330].

"Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей... этот уединенный дол издавна именуется "Сонной Лощиной", а местных парней величают в округе не иначе как "соннолощинскими". Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие ко сну, дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух. Иные толкуют, что долина была околдована в первые дни поселения одним высокоученым немецким доктором, тогда как другие настаивают, что еще до открытия этого края мастером Хендриком Гудзоном здесь устраивал шабаш престарелый индейский вождь, прорицатель и колдун своего племени. Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грез наяву. Они обожают всяческие поверья, подверженные экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необычайные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Вся округа изобилует местными сказаниями, "нечистыми" местами, темными суевериями: над лощиной чаще, чем где-либо, полыхают огненные метеоры и падающие звезды; водится здесь, как кажется, и Ночной Кошмар со всем своим мерзким отродьем" [19. C. 50].

Данная атмосфера и служит фоном для развертывания внешне непритязательного события - разыгранной над учителем мистификации. Примечательно, что в Сонной Лощине, погруженной в дрему, быстротой перемещения обладает лишь потусторонняя сила. Всадник без головы является в ней воплощением самого движения, отсутствующего в лощине. Столкновение покоя и вихря, привычного и нового, известного и неизведанного обретает в новелле четкое семантическое выражение: Сонная Лощина выступает антиномией идеи Всадника. Отсутствие головы в этом случае лишь усиливает степень неизведанности движения. Так в мир грез Ирвинг - через мнимую потусторонность - вводит напоминание о другом мире. Ощущение мнимости окрашивает всю Сонную Лощину, путем грез опрокидывающуюся в область небытия, потусторонности. Изгнание Икабода в этом плане можно трактовать как возвращение его к жизни и движению, недаром Икабод в мире ином быстро делает карьеру, став мировым судьей.  Следует упомянуть и еще об одном персонаже, от имени которого ведется повествование - Никербокере. Подобная мистификация позволяет автору остраниться от описываемых им событий, внося в повествование элемент иронии. Подобное остранние присуще и иным новеллам писателя: в "Доме с привидениями" автором повествования объявляется старожил Джоссе Вандермоер, в "Кладоискателях" - различные персонажи, в "Загадочном корабле" - гер Антони.  Однако мистификация сообщает описанию и некий налет условности. Как справедливо отмечает Ю. Ковалев, "В картинах прошлого, нарисованных "пером Никербокера", содержался еще один смысл, менее очевидный, но не менее важный. Ирвинговская оценка действительности осуществлялась путем сопоставления с неким условным идеалом - ретроспективной утопией, идеализированным миром ранних голландских поселений, который "не открыли еще и не успели заселить неугомонные обитатели Новой Англии". Мир Никербокера призван был противостоять циничным формулам буржуазной морали 19 в. и жестоким издержкам капиталистического прогресса. Но идеал, как сказано, был условен, и сам писатель отчетливо это понимал. Рисуя умилительные картины "идеального" прошлого, он в то же время иронизировал над ними и над собой, ибо сознавал, что пороки современности родились не сегодня, а уходят корнями в эту самую идеализированную жизнь. Отсюда и особая полуироническая тональность при описании "идеального" прошлого. Романтическая двойственность ирвинговского историзма в том и состоит, что прошлое предстает в его новеллах и как условный мир, противостоящий современности, и как реальность, неразрывно связанная с настоящим, как один из источником достижений и пороков буржуазной Америки 19 в." [22. C. 556].  Ирвинговская ирония определяет тональность многих новелл. Переосмысление "мрачных", "мистических" тем в ней происходит прежде всего именно на ироническом уровне, хотя, как будет показано ниже, это переосмысление содержит в себе также и иной, символико-романтический план.  2.2. Поэтика фантастического в новеллах Ирвинга  американскими мотивами и темами и, собственно, выстроена на их сюжетике. Героями его новелл выступают самые разнообразные обитатели старых голландских поселений и первые поселенцы Америки - пираты (буканеры), доктор, учитель, фермер, простые рыбаки, охотники, домохозяйки, авантюристы, контрабандисты и т.д. Необычное, случившееся в их жизни, чаще всего оказывалось игрой - или воображения, или чьей-то шутки-розыгрыша, или случайного стечения обстоятельств, так что как бы имело под собой рациональное объяснение.  Композиционными мотивами ирвинговских новелл являются: чей-то рассказ, с различными оговорками передаваемый автором; прием двойной, а то и тройной (и т.д.) вставки историй друг в друга ("Дом с привидениями", "Кладоискатели"), дополняющих и поясняющих основной сюжет; собственные воспоминания местных легенд.  Голландский дух, которым пропитаны новеллы Ирвинга, пристрастие автора к голландскому быту первых поселений Америки отразились не только на художественных образах, отборе легенд и бытописании, но и на художественных средствах (поэтике) его новелл. Проследив топонимику и ономастику новелл Ирвинга, мы увидим, что все названия и имена имеют под собой голландские корни (грунт).  Вот, к примеру, как поясняет сам писатель происхождение некоторых названий:  * Хелл-Гейт - Чертова дыра (от голландского Helle gat): "Именно тогда, будучи вне себя от ярости и досады, он и его спутники прозвали эту стремнину "Хелле-Гат" и торжественно отдали ее во владение дьяволу. Это название было переосмыслено впоследствии англичанами и превратилось в "Хелл-Гейт" (Hell gate), а на устах незваных пришельцев-иностранцев, не понимавших ни по-голландски, ни по-английски - ... - даже в совершенно бессмысленное "Хорл-Гейт" ("Врата дьявола") [19. C. 174].  * Долина Блоомендель - Долина цветов (голл.).  * Таппан-Зее - название разлива на р. Гудзон, означает по-голл. "Таппанское озеро".  * Тарри-Таун - нечто вроде "Мешкай-город". Искажение голландского Tawen Dorp, то есть "Пшеничная гавань" ("Легенда о Сонной Лощине").  * Оли коек - род пирога (голл.).  * Домини - священник (голландское название).  * Стивер - голландская, мелкая, медная монета.  Голландский дух сказывается как в именах персонажей и названиях мест, так и в обычаях жителей - практически добродушных и одновременно наивно суеверных, а в особенности в описании праздника в доме Балта ван Тасселя в "Легенде о Сонной Лощине". Само описание дома Балта ван Тасселя - целый панегирик домовитости, уюту, изобилию, деревенскому трудолюбию и непробиваемой патриархальности.  Обитатели Сонной Лощины - потомки первых голландских поселенцев. М. Боброва верно отмечает, что "их головы набиты чертовщиной, вывезенной из Европы и разросшейся за счет индейских сказок и преданий. Это фон для развития сюжета, последние события как бы вырастают из этого фона" [8. C. 97].  Окаймлением таинственных или жутких событий обычно выступает буря, шторм, гроза. Во время грозы появляется и в бурю же уходит таинственный и жуткий незнакомец из новеллы "Вольферт Веббер, или Золотые сны". Во время ненастья инициируется власть "хозяина Дундерберга" в новелле "Загадочный корабль", преследующего корабли. Однако с прекращением грозы все события бесследно исчезают, как исчез в глубине реки таинственный незнакомец с сундуком.  В этом разрыве событий проявляется не только ирвинговский прагматизм, контрастирующий с романтичностью, но и особая ирвинговская ирония, переиначивающая старые сказки на новый лад, в котором место им остается только лишь тогда, когда вместе с природой разыгрывается воображение.  Особо ценным в новеллах Ирвинга является то, что в их основу писателем были положены местные легенды своего края:  ........................Новеллы.......................................... Легенды, положенные в их основу 

"Легенда о Сонной Лощине"  "Загадочный корабль"  "Кладоискатели"  "Дьявол и Том Уокер"  "Вольферт Веббер, или плывущий призрак на сундуке"  "Золотые сны"

Всадник без головы;  Скачущий гессенец из Лощины  хозяин Дундерберга; Летучий Голландец  сокровища Кидда  американизированная история о сделке черта и человека  Папаша Красный Колпак  духи, сторожащие клады.

2.3. Топонимия ирвинговских новелл  География места действий в новеллах Ирвинга (за исключением сказок) довольно суженная: это река Гудзон со своими проливами, ее берега с поселениями и окрестности озера Таппан-Зее. В этой местности у Ирвинга происходит масса невероятных случаев и таинственных явлений, которые как бы раздвигают географические рамки местности в иррациональную область. Здесь действуют буканестеры (пираты), кладоискатели (ведущая тема многих новелл Ирвинга), авантюристы, моряки и рыбаки - и вместе с ними реально-конкретные призраки. Сам дьявол облюбовал себе там местечко на болоте у старого индейского укрепления, где индейцы в свое время, по поверьям, приносили жертвоприношения и устраивали колдовские шабаши ("Дьявол и Том Уокер"). Вся местность в новеллах Ирвинга испещрена специфическими "гиблыми", таинственными местами: болотами, топями, разрушенными домами, склепами, стремнинами, скалами с неведомыми знаками, оврагами. Нечистая сила номинально присутствует во многих деталях ландшафта: в "Легенде о Сонной Лощине" - Чертов мост; в "Кладоискателях" - Врата Дьявола, Чертов кут.  Ирвинг особым образом "метит" местность и героев, что служит средством создания дополнительного поэтического оча рования, заложенного в ироническом противопоставлении символики названий и смыслов реалиям действительности. Имена и названия, встречающиеся в его новеллах, вносят свой вклад в общий "балладно-фантастический" колорит этой прозы, внося ощущение необычности, удаленности от сегодняшней жизненной практики, принадлежности не ей, а легенде.  Так, топонимика местности Сонной Лощины выглядит следующим образом:

Сонная Лощина Sleepy Hollow	Местность в окружении цепи гор. Hollow - лощина, впадина, пустота.
Тарри-Таун Tarry Town	Деревня возле Сонной Лощины. Словосочетание с трудом поддается переводу: нечто вроде "Мешкай-город". В действительности это название является, как полагают, искажением голландского Tawen Dorp, то есть "Пшеничная гавань". "Нам рассказывали, что она была так прозвана во дни оны почтенными кумушками здешней округи, отметившими таким образом застарелую склонность их супругов вечно торчать в базарные дни в деревенском трактире" [19. С. 50].	This name was given, we are told, in former days, by the good housewives of the adjacent country, from the inveterate propensity of their husbands to linger about the village tavern on market days [51. P. 329].
Дерево майора Андре The tree of Major Andrй	"Связано с трагической историей бедняги Андре, захваченного здесь в плен, вследствие чего его повсеместно называли не иначе как деревом майора Андре. Простой народ взирал на него с некоторым благоговением, смешанным с суеверным страхом, что находит свое объяснение, с одной стороны, в сочувствии к судьбе его несчастного тезки, а с другой - в толках о странных видениях и скорбных стенаниях, которые, как передавали, можно было видеть и слышать возле него" [19. С. 74].	It was connected with the tragical story of the unfortunate Andre, who had been taken prisoner hard by; and was universally known by the name of Major Andre's tree. The common people regarded it with a mixture of respect and superstition, partly out of sympathy for the fate of its ill-starred namesake, and partly from the tales of strange sights and doleful lamentations told concerning it [51. P. 353].
Топи Виллея Willey's snamp	Заболоченный и заросший овраг с мостом через ручей. "Именно здесь, в этом месте, был захвачен несчастный Андре и, скрытые чащей этих каштанов и дикого винограда, прятались в засаде напавшие на него дюжие йомены. С той поры считалось, что ручей пребывает во власти колдовских чар и что в зарослях водится нечистая сила" [19. С. 75].	It was at this identical spot that the unfortunate Andre was captured, and under the covert of those chestnuts and vines were the sturdy yeomen concealed who surprised him. This has ever since been considered a haunted stream [51. P. 354].
Воронья скала Raven Rock	В мрачном овраге перед скалой когда-то погибла в снегу женщина в белом, "чьи крики и стоны доносились оттуда в зимние ночи перед непогодой. Основная масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины - Всаднику без головы, - которому полюбилось рыскать тут поздно ночью и который, как утверждали, привязывал на ночь коня на церковном погосте между могилами" [19. С. 71].	Some mention was made also of the woman in white that haunted the dark glen at Raven Rock, and was often heard to shriek on winter nights before a storm, having perished there in the snow. The chief part of the stories, however, turned upon the favorite specter of Sleepy Hollow, the headless horseman, who had been heard several tunes of late, patrolling the country, and, it was said, tethered his horse nightly among the graves in the churchyard [51. P. 350].
Церковь	Любимое убежище Всадника без головы. "Церковь благодаря своему уединенному положению уже давно превратилась в излюбленное пристанище мятущихся духов" [19. С. 71].	The sequestered situation of this church seems always to have made it a favorite haunt of troubled spirits [51. P. 350].
"замок" Балта ван Тасселя	Край изобилия
Школа, где преподавал Икабод Крейн/TD>	"Низкое, сложенное из бревен здание, состоявшее из единственной большой горницы" [19. С. 52].	His schoolhouse was a low building of one large room, rudely constructed of logs [51. P. 332].
Дом Ганса ван Риппера	Лачуга, в которой жил Икабод

Проследив путь "изгнания" Икабода из Сонной Лощины, получим такой маршрут: дом Ганса ван Риппера - "замок" Балта ван Тасселя - дерево майора Андре - топи Виллея - мост через овраг - церковь.  Именно возле церкви призрак настигает Икабода - сакральное место выступает одновременно в качестве средства спасения (согласно поверьям, призрак Всадника без головы в этом месте обыкновенно превращается в сноп искр и исчезает) и как место совершения возмездия (ад), где в Икабода летит голова Всадника, лишая его памяти.  Собственно, с двух сторон маршрут Икабода окаймлен двумя сакральными местами, играющими в его жизни роковую роль: замок Балта ван Тасселя (земной рай), где он получает первый символический удар (от Катрин Тассель), и церковь (кусочек божественного рая), где его настигает удар материальный (тыквой по голове). Остальные приметы играют в его маршруте роль предупредительных знаков: дерево Андре - топи Виллея - мост. Это дорога испытания между двумя пунктами, с которой Икабод благодаря своей лошади без конца сбивается.  "Гиблые места" у Ирвинга часто являются хранилищем недоступных, но желанных кладов, сочетая таким образом в себе мечту о рае (богатстве, вольной жизни) со страхом заключения ради этого обретения сделки с дьяволом. Американский прагматизм у Ирвинга непременно соседствует с жуткой тайной, почти мистикой: "Дьявол и Том Уокер", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", "Дом с привидениями".  Географический маршрут Вольферта к раю пролегает целиком по гибельным местам: трактир со странным незнакомцем - заброшенный дом с призраком Папаши Красный Колпак - река с водопадом - остров Врата Дьявола - разрытая могила - скала, с которой он падает вниз. Заканчивается маршрут (обычная ирвинговская ирония) родным домом и огородом, по которому прокладывается главная дорога, отныне приносящая прибыль.  Фон и тональность событий часто заложены в самих названиях и именах новелл: Сонная Лощина, Тарри-Таун ("гавань" или же "застывший город"), Альгамбра, Кладоискатели, Врата дьявола, Дом с привидениями, Пират Кидд, Загадочный корабль и т.д. Однако они определяют не только фон, но и несут в себе как глубокую символику, так и элемент иронии. Так, в "Легенде о Сонной Лощине" незадачливого учителя, призванного быть дважды посрамленным в новелле - своей невестой Катрин, отказавшей ему, и соперником Бром Бонсом - зовут странным именем Икабод Крейн, что в переводе означает "бедняга-журавль". Икабод и внешне похож на журавля: тощий, нескладный, вечно голодный. Образу Икабода Крейна автор уделяет большое ироническое и саркастическое внимание. "Сначала кажется, - пишет М. Боброва, - что эта гротескная фигура необходима для усиления иронии при создании легенды-пародии: учитель не только верит любому устному рассказу о потусторонних силах, он еще и начитан в "истории колдовства" и прочих "ученых" книгах. Но дальше становится очевидным, что автор неспроста наделил Крейна отталкивающими чертами. В нем все карикатурно преувеличено: нескладная, тощая фигура, манера гнусаво петь псалмы, чтобы скрыть трусость, ненасытная утроба вечно голодного приживалы, вожделение к деревенской красавице, которая влечет его в равной мере пышным телом и богатым домом. Икабод Крейн жаден до дрожи в коленках и поэтому отвратителен автору. Не случайно Ирвинг изгоняет его из своего рая - из идиллической Сонной Лощины. Метафорическая фраза "Чтоб его черт побрал!" в сюжете рассказа получает как бы материальное воплощение: обитатели Сонной Лощины уверены, что Крейн - находка для дьявола" [8. C. 97-98]  Ономастика, помимо голландского тяготения, всегда несет у Ирвинга и определенную смысловую нагрузку.  В "Легенде о Сонной Лощине" она выглядит следующим образом: 

Имя	Анализ, комментарий			Подлинный текст Ирвинга
Икабод Ichabod	Редко встречающееся мужское имя библейского происхождения, обозначающее в переводе с древнееврейского "бесславный".
Крейн Crane	Фамилия незадачливого учителя.			crane по-английски - журавль.
Бром ван Брунт, по прозвищу Бонс Brom Van Brunt	Bones по-английски - кости. Примечательно, что это прозвище дано парню, как пишет Ирвинг, "по причине геркулесовского сложения и огромной физической силы" [19. С. 61]. В этом заложена не только насмешка, но и в какой-то мере намек на ту роль, которую Брому придется сыграть в жизни учителя - скачущего мертвеца, или Всадника без головы.			From his Herculean frame and great powers of limb, he had received the nickname of Brom Bones [51. P. 340]
Порох Gunpowder	Тощая кляча Икабода. "Она была тощая, косматая, с овечьей шеей и головой, похожей на молоток...; один ее глаз, лишенный зрачка, представлял собою сплошное бельмо и имел страшный вид, зато другое горел таким неукротимым огнем, точно в нем угнездился сам дьявол... несмотря на его дряхлый и немощный вид, тайный демон сказывался в нем в гораздо большей степени, чем в любой молодой кобыле окрестностей"[19. С. 65]. Когда-то Порох был любимым конем желчного и раздражительного Ганса ван Риппера, в прошлом бешеного наездника, а ныне хозяина дома Икабода.			He was gaunt and shagged, with a ewe neck and a head like a hammer; his rusty mane and tail were tangled and knotted with burrs; one eye had lost its pupil and was glaring and spectral, but the other had the gleam of a genuine devil in it... , for, old and broken-down as he looked, there was more of the lurking devil in him than in any young filly in the country [51. P. 345]
Всадник без головы The Headless Horseman	"Главный дух из числа посещающих этот зачарованный уголок - он же, по-видимому, и главнокомандующий всего сонма воздушных сил - некий Всадник без головы. Говорят, будто это - тень одного гессенского кавалериста, которому в какой-то безымянной битве пушечное ядро оторвало голову и который время от времени, словно на крыльях ветра, проносится в ночном мраке пред местными жителями... тело кавалериста погребено внутри церковной ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражения в поисках оторванной головы, так что быстрота, с которою он, подобно порыву ночного вихря, мчится подчас вдоль Сонной Лощины, вызвана его опозданием и необходимостью возвратиться в ограду до первого света" [19. С. 51].			The dominant spirit, however, that haunts this enchanted region and seems to be commander-in-chief of all the powers of the air is the apparition of a figure on horseback without a head. It is said by some to be the ghost of a Hessian trooper, whose head had been carried away by a cannon ball, in some nameless battle during the Revolutionary War, and who is ever and anon seen by the country folk, hurrying along in the gloom of night, as if on the wings of the wind. His haunts are not confined to the valley, but extend at times to the adjacent roads, and especially to the vicinity of a church at go great distance. Indeed, certain of the most authentic jiistorians of those parts, who have been careful in collecting and collating the floating facts concerning this specter, allege that the body of the trooper, having been buried in the churchyard, the ghost rides forth to the scene of battle in nightly quest of his head; and that the rushing speed with which he sometimes passes along the Hollow, like a midnight blast, is owing to his being belated, and in a hurry to get back to the churchyard before daybreak [51. P. 330-331].
Черт Daredevil		Имя лошади Брома Бонса
Ганс ван Риппер Hans Van Ripper		Желчный голландец. Ripper в переводе - 1. Рыхлитель; 2. Мчащийся, несущийся сломя голову; 3. Превосходный человек.
Балт ван Тассель Baltus Van Tassel		Богатый голландский фермер; tassel в переводе - кисточка.
Броувер Brouwer		Старый упрямец, которого, согласно его рассказу, Всадник без головы, возвращаясь после ночной вылазки к себе на погост, промчал на своем коне за спиной, а затем, обернувшись у моста скелетом, сбросил в ревущий поток "и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез" [19. С. 72].	They galloped over bush and brake, over hill and swamp, until they reached the bridge, when the horseman suddenly turned into a skeleton, threw old Brouwer into the brook, and sprang away over the treetops with a clap of thunder [51. P. 351]

Ирония работает на сопоставлении. Икабод и Катрин противопоставляются друг другу метафорикой сравнений: Крейн сравнивается с тощим журавлем, алчущим снеди, а Катрин - с самой снедью, добыть которую не так-то просто ("She was a blooming lass of fresh eighteen, plump as a partridge, ripe and melting and rosy-cheeked as one of her father's peaches" [51. P. 337] - "цветущая, свеженькая девица едва восемнадцати лет; пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и розовая, как персики из сада ее отца" [19. С. 57]). Так же противопоставляются Икабод и Бром Бонс - как внешним видом (Крейн - тощий приживала, Бонс - здоровяк и весельчак), так и своей сутью (Крейн напичкан мистическими историями, Бонс обладает практическим складом ума и известной задиристостью). Проделка Брома Бонса над соперником в любви родила новую легенду в ее различных вариантах: ужасный Всадник якобы швыряет в Крейна свою голову; таинственно исчезнувший учитель унесен призраком; его дух поселился в школьном здании. По мнению М. Бобровой: "вложив в уста деревенских кумушек новую легенду и не забыв сообщить читателю, что на месте поединка Крейна с Всадником наутро нашли разбитую тыкву, Ирвинг тем самым придает новелле законченно кольцевое построение: начал рассказ рассуждением о том, что Сонная Лощина на любого человека навевает грезы, окончил созданием иронической легенды-пародии" [19. С. 97].  Аналогичный розыгрыш присутствует в новелле "Жених-призрак", имеющей внешнее готическое окаймление. Фантастическое в этой новелле заключено, как и в предыдущей, в самой невероятности выходки молодого человека, иными словами, в его фантазии. Фантазия как основной элемент фантастического составляет основу и таких новелл Ирвинга, как: "Аннет Деларбр".  2.4. Мотив маскарада и пира в фантастике Ирвинга и его функциональная роль Мы уже упоминали о замеченном исследователями (в частности, П. Миллером и М. Бобровой) мотиве маскарада в новеллистике Ирвинга.  Как правило, этот мотив играет в новеллах Ирвинга тройную роль: 1) как противопоставление пиршества жизни, изобилия - различным мрачным суевериям и пуританскому аскетизму (такое противопоставление мы можем наблюдать в новелле "Легенда о Сонной Лощине"); 2) как связующее звено между обычным реалистическим фоном и иррациональным миром, получающим инициацию именно во время карнавала (такова функция пиршества в новеллах "Легенда о Сонной Лощине", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", где рассказ о страшных историях и само появление незнакомца происходят в веселом месте - трактире; "Жених-призрак", где мотив смерти и мистического перерождения совмещен с мотивом свадьбы); 3) как место обыгрывания, розыгрыша, мистификации, своеобразного удвоения реальности (в таковой роли пиршество выступает у Ирвинга опять же в "Легенде о Сонной Лощине", новеллах "Жених-призрак", "Аннет Деларбр").  Рассмотрим художественное решение и функциональную роль мотива маскарада у Ирвинга на примере "Легенды о Сонной Лощине", поскольку в ней совмещены все три функции этого мотива.  Фоном для развития событий новеллы служат, с одной стороны, патриархальные, чисто американские пейзажи Сонной Лощины и ее окрестностей, а с другой - ее "сакральные" мистические места: топи Виллея, мост, церковь с духом Всадника, стенающее дерево Андре, которые являются неотъемлемой частью пейзажа и вполне органично вписываются в него. Подобное прерывание обычного бытийного пространства сакральными областями напоминает организацию пространства в средневековых романах, однако, в отличие от них, сакральные места Сонной Лощины доступны каждому и внешне вполне естественны. Как и положено, места со светлой сакральностью Ирвинг располагает на пригорке (церковь, дом Балта ван Тасселя), а "гиблые" места - в овраге, низине, топи. Между собой их соединяет символический мост - своего рода ворота из одного мира в иной. Именно на мосту Икабода настигает кинутая в него "голова Всадника". Именно на мосту он позволяет себе оглянуться назад. Это оглядывание перекликается с запретным оглядыванием Орфея перед выходом из ада в греческом мифе, вызывающем его (и Эвридики) гибель. Оглядывание же Икабода влечет за собой лишь потерю сознания и его таинственное исчезновение из деревни, и в этом переиначивании греческого мифа, его "обытовлении" тоже сказывается ирония Ирвинга.  Описание американских пейзажей придает особое поэтическое очарование событиям, развернувшимся на их фоне, и особым образом оттеняет поэтику существующих в Сонной Лощине поверий и "гиблых" мест. Сами пейзажные описания выступают в новелле в двух функциях: как демонстрация практического изобилия и как выражение эстетического идеала красоты. Вот каким предстает, например, взору Икабода край изобилия: 

"Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочка и для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в огромные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля кукурузы: на каждом стебле из лиственного укрытия выглядывали золотящиеся початки - это зрелище породило у него видения пирожных и заварных пудингов в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Кончилась кукуруза, пошли поля, засеянные гречихой, откуда несся пряный дух пасеки..." [19. С. 66-67].

On all sides he beheld vast store of apples, some hanging in oppressive opulence on the trees, some gathered into baskets and barrels for the market, others heaped up in rich piles for the cider press. Farther on he beheld great fields of Indian corn, with its golden ears peeping from their leafy coverts and holding out the promise of cakes and hasty pudding and the yellow pumpkins lying beneath them, turning up their fair round bellies to the sun, and giving ample prospects of the most luxurious of pies and anon he passed the fragrant buckwheat fields, breathing the odor of the beehive... [51. P. 346]

И тут же, как дополнение к картине практического изобилия с чисто американской атрибутикой (американскими видами растений, картиной полей), следует описание природного эстетического изобилия: 

"Он трусил вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видом на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном небе; полная неподвижность воздуха удерживала их на одном месте. Горизонт, сначала горевший багрянцем, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный золотисто зеленой кожице зрелого яблока, и наконец стал темно синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега. Вдалеке виднелось суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе" [19. С. 67].

Thus feeding his mind with many sweet thoughts and "sugared suppositions," he journeyed along the sides of a range of hills which look out upon some of the goodliest scenes of the mighty Hudson. The sun gradually wheeled his broad disk down into the west. The wide bosom of the Tappan Zee lay motionless and glassy, excepting that here and there a gentle undulation waved and prolonged the blue shadow of the distant mountain. A few amber clouds floated in the sky, without a breath of air to move them. The horizon was of a fine golden tint, changing gradually into a pure apple green, and from that into the deep blue of the mid heaven. A slanting ray lingered on the woody crests of the precipices that overhung some parts of the river, giving greater depth to the dark gray and purple of their rocky sides. A Sloop was loitering in the distance, dropping slowly down with the tide, her sail hanging uselessly against the mast; and as the reflection of the sky gleamed along the still water, it seemed as if the vessel was suspended in the air [51. P. 346-347].

Обращает на себя внимание сравнение горизонта с кожицей яблока, соединяющее эстетическое изобилие природы с изобилием фермерским. Указано и точное местонахождение описанного места: озеро Таппан-Зее, река Гудзон.  Многочисленные эпитеты, употребленные при описании картины природы (эпитеты цвета: синий, свинцовый, пурпурный, темно-синий, золотисто-зеленый, янтарный; и эпитеты общего свойства: бездонный, зеркальный, неподвижный, могучий, красивый) создают впечатление метафизического рая, сходство с которым дополняет парусное суденышко, парящее в воздухе и наводящее аллегорию с ангелами. В то же время олицетворение природы, выраженное стилистическими приемами (косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий; горизонт, горевший багрянцем) приближает пейзаж к человеку.  С данным описанием контрастирует описание "гиблых" мест, уже приводившееся выше, и, напротив, органично вплетается описание голландского праздника (своего рода маскарада отошедшей эпохи) и предметов обихода: одежды людей, утвари, дома. 

"Тут были пожилые фермеры: худые - кожа да кости - люди в домотканых штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою талией, в домотканых юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на боку. Тут были также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или просто белого платья, что говорило о новшествах, занесенных из города; были, конечно, и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у тех, кому удалось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства, способствующего росту волос" [19. С. 67-68].

Old farmers, a spare leathern faced race, in homespun coats and breeches, blue stockings, huge shoes, and magnificent pewter buckles. Their brisk withered little dames, in close crimped caps, long waisted short gowns, homespun petticoats, with scissors and pincushions and gay calico pockets hanging on the outside. Buxom lasses, almost as antiquated as their mothers, excepting where a straw hat, a fine ribbon, or perhaps a white frock gave symptoms of city innovation. The sons, in short square skirted coats with rows of stupendous brass buttons, and their hair generally queued in the fashion of the times, especially if they could procure an eel skin for the purpose, it being esteemed throughout the country as a potent nourisher and strengthener of the hair [51. P. 347].

Перед нами предстает целая энциклопедия фермерской жизни поселения того времени, непохожей на жизнь европейцев. Своеобразие это заключено не только в обиходе, времяпрепровождении, моде, одежде, ходящих поверьях и суевериях, но и в самой окружающей их природе, в необозримости и вместительности пространственного плана, отсутствующего в подобных масштабах в Европе, в конкретных составляющих пейзажа (кукуруза, гречиха). Дополняет все описание голландского пира, поданное с чисто голландской обстоятельностью: 

"Там были знаменитые ореховые пирожные, тающий во рту "оли коек", рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики были кексы из сладкого и кексы из слоеного теста, кексы имбирные, кексы медовые - вся кексовая порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиками, пироги с тыквой, нарезанная ветчина и копченая говядина сверх того, чудесные лакомства из сливочного варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками" [19. С. 68].

There was the doughty doughnut, the tenderer oly koek, and the crisp and crumbling cruller sweet cakes and shortcakes, ginger cakes and honey cakes, and the whole family of cakes. And then there were apple pies and peach pies and pumpkin pies besides slices of ham and smoked beef and moreover delectable dishes of preserved plums, and peaches, and pears, and quinces not to mention broiled shad and roasted chickens together with bowls of milk and cream [51. P. 347-348]

Двойное упоминание о тыкве (при описании фермерских угодий и голландского праздника) подготавливает особую роль овоща в судьбе Икабода и Брома Бонса. Именно тыкве выпадет выступить в роли головы гессенского Всадника, повернувшей жизнь обоих героев.  Три картины (плана) изобилия: фермерского, природного и пиршественного (дополненного традиционным описанием танцев - Танец же по своей природе, как известно, изначально есть средство заклинания, установления связи с иррациональным, надприродным), - дополняют одна другую. Горы яств на празднике символизируют цепи гор, которыми окружена лощина; роскошные фрукты и пироги - цветовое многообразие горизонта, недаром сравниваемое с цветом яблок. Пир является как бы венчающей стадией изобилия, совмещающей в себе: 1) эстетическую функцию: "да будет благословенно столь роскошное зрелище!" [19. С. 68] (Heaven bless the mark! [51. P. 348]) - восклицает автор; 2) практическую (средство насыщения) и 3) сакральную (место и повод рассказывания всяческих мистических историй).  Данный мотив пира, карнавала, связанного с инициацией потустороннего, сакрального, будет подхвачен затем Гоголем, несомненно читавшим Ирвинга (свидетельством тому являются его "Вечера на хуторе близ Диканьки" и "Миргород", в которых воплотились многие приметы ирвинговской манеры повествования - прежде всего, сочетание фольклорных народных элементов с "учеными" легендами и поверьями, бытовых зарисовок - с поэтическими описаниями, выделение обычных и сакральных мест, соединение рационалистического и обычного со сверхъестественным и таинственным и т.д.). Данная связь карнавала и потустороннего весьма ощутима и в творчестве Пушкина, увлекавшегося Ирвингом (см. [56, c.11], [57]).  Голландское пиршество, изобилие инициирует изгнание Икабода: вначале - из сердца и от дома Катри Тассель, затем - из Сонной Лощины. И если природное изобилие чередуется с гибельными местами (или порождает их), то пиршественное изобилие вызывает общественный остракизм. В данной трактовке пира Ирвинг опять-таки отталкивается от традиции европейского средневекового карнавала, обладавшего многочисленными ролевыми функциями [2. C. 5-68]. Карнавал - это, прежде всего, нарушение устоявшегося порядка вещей, причинно-следственных связей, грани между живым и мертвым, шутом и дураком; карнавал - это одновременно вызов, насмешка и гротескный смех.  Поэтика соннолощинского карнавала заключена не только в горах яств (рационально-реальном), но и в рассказываемых историях (ирреальном). Эта двойственность показа (романтический план) проходит до самого конца новеллы, сублемируясь в многовариантности концовки, о которой скажем отдельно.  2.5. Двойственность новелл Ирвинга Неопределенность, многовариантность концовки широко применялась еще в романах рококо (например, в "Счастливой Роксане" Дефо), в романтических произведениях стала распространенной открытость (или отсутствие) концовки. Писателя как бы не интересовала дальнейшая судьба персонажа, акцент ставился на исключительном, необычном, гротескном. И если писатели рококо вводили многовариантность концовки в качестве элемента игры с читателем, то писатели-романтики избегают расставлять точки как в силу открытости своей поэтической системы, провозглашенного свободотворчества, так и в силу намеренного погружения обстоятельств жизни героя, выходящих за рамки повествования, во тьму. Читатель обычно не знает, откуда пришел герой, какова была его жизнь, мысли, чувства, точно так же он по окончании действия пропадает (данная традиция особенно ярко прослеживается в поэмах Байрона "Лара" и "Корсар").  У Ирвинга многовариантная концовка несет, помимо прочего, дополнительный смысл, заключающийся как в ироническом подтексте, так и в подтексте собственно романтическом, а также символическом. В романтическом плане смысл состоит в противопоставлении мифа (идеала) и действительности - одной из главных мифологем романтической системы, составляющих в романтических произведениях основной трагический конфликт. Особую лирико-фольклорную окраску это противопоставление получило в американском романтизме и, в особенности, в творчестве Ирвинга. Отмечая эту особенность, А.Н. Николюкин писал:  "Это романтическое раздвоение реального и воображаемого - одна из существенных черт художественного мышления американских романтиков. Ирвинг был первым, у кого эти особенности проявились достаточно определенно" [31. C. 922-93].  Иронически подсмеиваясь над различными суевериями людей и склоняясь к рациональному объяснению явлений таинственного, Ирвинг тем не менее всегда оставлял маленькую лазейку для иного толкования происшедшего. Мы так и не доведаемся, что обнаружили черный Сэм, Вольферт Веббер и доктор в выкопанной ими яме во время своего кладоискательства и кто напал на них - нечистая ли сила, призраки или вполне реальные люди; загадкой остается, кем был таинственный, утонувший и вновь возникший незнакомец из той же новеллы ("Вольферт Веббер, или Золотые сны"), странный "полный джентльмен" из одноименной новеллы; куда и как пропала жена Тома Уокера из новеллы "Дьявол и Том Уокер"; что за загадочный корабль часто видели в грозу жители реки Гудзон ("Загадочный корабль"); кто тайно обитал под видом Папаши Красного Колпака в разрушенной постройке заброшенного сада у берега Саунда и что хранилось в родовом склепе ("Вольферт Веббер"); кто был убит в схватке на скале во время поиска Веббером, Сэмом и доктором клада и т.д. Ирвинг всегда оставляет место для таинственных, иррациональных и непостижимых сил, по-своему вмешивающихся в человеческую жизнь и не поддающихся никакому объяснению. Такова, по сути, природа и внешне рациональных сил в новелле "Вольферт Веббер, или Золотые сны", по воле которых главный герой новеллы становится богачом вследствие прокладки через его огород главной улицы (но мы-то знаем, что до того богатство трижды снилось Вольферту - признак того, что ему суждено найти клад).  Данная мифологема выразительно воплотилась в новелле "Легенда о Сонной Лощине", где миф не только соседствует, но и свободно уживается с реалиями жизни. В этом состоит основное отличие ирвинговской трактовки мифологемы "миф-действительность" от традиционно романтической. Трагический конфликт между двумя категориями переносится в область иронии, шутки, безобидной выдумки. На стороне мифа в новелле "Легенда о Сонной Лощине" выступают не только полумистические рассказы и бытующие в голландском поселении поверья о потусторонней силе, но и сама топонимика соннолощинского пространства с оврагами, топями, горами, порождающая различные видения и слуховые галлюцинации, а также исторические события, происходившие в ставшей легендарной местности, на основе которых и возникли расхожие легенда (о Всаднике без головы, прообразом которого выступает обезглавленный в бою гессенец-кавалерист, о дереве Андре, где последний был трагически взят в плен, о топях Виллея, мосту через овраг, церкви с духами умерших и т.д.). В этот контекст легко и естественно вписалась легенда об исчезновении Крейна Икабода в районе моста, т.е., иными словами, гиблого места.  Мы так точно и не знаем, что сталось с беднягой Крейном, автор лишь выдвигает несколько версий (как и в новелле "Рип Ван Винкль"), от самых невероятных до сугубо рационалистических, предоставляя их на выбор читателю. Все эти версии сводятся к следующим:  - ужасный Всадник швырнул в него свою голову, уничтожившую беднягу учителя;  - таинственно исчезнувший учитель унесен призраком или же каким-либо иным сверхъестественным образом;  - его дух поселился в школьном здании, где по вечерам выводил тоскливые псалмы;  Икабод отчасти из страха перед призраком и Гансом ван Риппером, а отчасти из-за нанесенной ему обиды покинул эти места и перебрался в противоположный конец страны, где в итоге сделался мировым судьей.  Двойственность концовки новеллы отчасти разрушается лишь смехом Брома Бонса и лукавым выражением его лица при упоминании о тыкве. И хотя рационалистическое объяснение напрашивается само собой и кажется совершенно непреложным, тем не менее Ирвинг оставляет маленькую лазейку для романтического толкования событий. Недаром свою новеллу он заканчивается именно версией о поселении духа учителя в заброшенном школьном здании, откуда частенько доносятся тоскливые мелодии псалмов. Упоминает он и о том, что "мост еще более, чем прежде, внушает местным жителям суеверные страхи, так что, быть может, именно по этой причине дорога через овраг в последние годы оказалась заброшенной, и теперь ездят в церковь мимо мельничного пруда" [19. С. 80]. Голландское поселение после происшествия с учителем словно навсегда откидывается в прошлое, в мир грез, легенд и преданий, не разрушая, а лишь еще более укрепляя этим происшествием свое суеверие. Икабод и поселенцы оказываются и реально и символически по обе стороны времени: Икабод переселяется в настоящее, в мир рационализма и деловой хватки, а поселенцы остаются в поэтическом мире прошлого.  Так Ирвинг в своей новелле решает проблему времени. Характерно, что именно Икабод, "бесславный", оказывается человеком будущего. В этом сказывается и определенный протест Ирвинга против мира делячества, разделяемый и другими романтиками, однако выраженный Ирвингом в опоэтизированной и завуалированной форме.