7. Несовпадение речевых фактов и их интерпретации.

Приведём отрывок из книги очень квалифицированного языковеда:

<Отвлекаясь от художественности, этнографичности и т.п., укажем лишь на характерную для балканцев открытость к чужому, лёгкость перехода и как бы изначально заложенные способности к языковым контактам, к коммуникации в сложных условиях, ср. в связи с этим ещё один болгарский пример, интересный тем, что он противопоставляет две разные модели языкового менталитета: болгарскую и русскую. Речь идет об отрывке из автобиографической повести Влайкова "Пережитое", посвящённом событиям русско-турецкой войны: в болгарское село приходят освободители – русские. Впервые увидевший русских мальчик, в восторге сообщая домашним о приходе "московцев", добавляет: "Что они говорят – всё понятно. – Понятно, известное дело, они же славяне, как и мы, – поясняет брат". Действительно, у болгар не возникает затруднений в общении с русскими, мало того, они тут же подхватывают ставшее впоследствии столь знаменитым слово "братушка". Однако это понимание оказывается несимметричным. То, что без труда удается болгарскому крестьянскому мальчику, не получается у русского офицера: "Наши пытаются что-то объяснить ему, но он никак их не поймет... Учитель Симон включается в беседу. Русский... спрашивает его о чём-то. Учитель Симон отвечает на ломаном болгарском языке. Русский и его не понимает. Пришлось учителю изъясняться по-церковнославянски. – Так, так! – говорит русский с удовлетворением. Теперь он его понимает!".

Здесь примечательна и комбинаторная способность носителя БММ: сначала он пытается приспособить свой язык, упростив его, а затем безошибочно выбирает язык-посредник. Конечно, приведённый пример ни в коем случае нельзя трактовать в оценочном плане (чья ММ лучше, или какой народ сообразительнее). Цель его иная, хотя больше она обращена к носителям русского языка и русской ММ: язык не существует сам по себе – его нельзя оторвать от человека, его хозяина и слуги; не надо замыкаться на своём языке как на единственном (и потому единственно правильном, хорошем), но с открытой душой подходить и к чужому, помня, что это чужое может в один прекрасный момент стать добровольно принятым своим (или и своим).> (Т.В.Цивьян 2005: 99)

Приведённый отрывок из повести болгарского писателя Тодора Влайкова интересен по нескольким соображениям. Здесь явно проступает различие между фактом и его интерпретацией. Сообщённый писателем факт состоит в том, что болгары легче понимают русских, нежели русские – болгар. Фактом является несимметричность понимания, и с этим моментом интерпретации чрезвычайно уважаемой нами Т.В.Цивьян не согласиться было бы невозможно. Фактом является использование церковнославянского языка в качестве языка-посредника.

Но интерпретация потому и является таковой, поскольку в принципе допускает интерпретацию иного характера. Мы согласимся с тем, что приведённый пример ни в коем случае нельзя трактовать в оценочном плане (чья ММ лучше, или какой народ сообразительнее). Нам трудно согласиться с дидактической обращённостью этого отрывка к носителям русского языка и русской ММ (модели мира), с вроде бы безобидным предложением не замыкаться на своем языке как на единственном (и потому единственно правильном, хорошем), но с открытой душой подходить и к чужому, помня, что это чужое может в один прекрасный момент стать добровольно принятым своим (или и своим).

Что мешает нам согласиться с такого рода дидакцией? Всё дело в законе равновесия, сформулированном известной русской пословицей: не бери чужого – не отнимут своё. Подходя к чужому «с открытой душой», человек утрачивает в своей душе своё. «Если где-то прибавится, то где-то и отнимется» – всего лишь упрощённый вариант формулировки известного физического закона. Вряд ли фундаментальные законы физики, законы мироздания теряют свою справедливость и в данном случае. Казалось бы, балканцы более открыты к чужому, демонстрируют лёгкость перехода и как бы изначально заложенные способности к языковым контактам, к коммуникации в сложных условиях. Но чем это закончилось? Отсутствием серьёзного противостояния бомбардировкам со стороны новых агрессоров, к подчинению новым заморским хозяевам, на крыльях своих самолётов принесших «свободу и демократию». Когда нас учат добровольно принимать чужое как своё (или как и своё), нас – вольно или невольно – учат добровольно подчиняться новым агрессорам.

Здесь не содержится протеста против контактов с другими странами и народами, против изучения иностранных языков. Единственное, с чем мы не можем согласиться – с игнорированием своего, с предложением принять чужое как своё. Нейтрализация оппозиции чужое/своё в модели мира, означая упрощение этой модели, тем самым означает нарастание в этой модели момента разрушения: когда система теряет в количестве и качестве внутри- и внесистемных связей, энтропия в ней возрастает, а сама система разрушается.

Но в факте, приведённом болгарским писателем, заложена возможность ещё одной интерпретации. Вряд ли русский офицер в данном отрывке демонстрировал отказ от языковых контактов, поскольку хотел быть понятым и сам хотел что-то понять, вряд ли он иллюстрировал своим поведением другую модель языкового менталитета. Вполне вероятно, что речь здесь идёт о вполне объективном факте, когда представители родственных славянских народов в плане взаимопонимания находятся в позициях несимметричности: представители одного родственного народа понимают язык другого родственного народа лучше, чем представители этого народа.

Итак, мы имеем разные ветви от одного общего языкового ствола, и по ситуации несимметричности взаимопонимания можем сделать достаточно объективный вывод о различной степени близости этих ветвей к общему языковому стволу. Очевидно, что представители ветвей, лучше понимающие представителей других языковых ответвлений, встречают в их речи объективно больше элементов общего языкового ствола. И, напротив, представители языковой ветви, чья речь понятна представителям других языковых ветвей и, одновременно, не имеющие возможности столь же легко (без особого языка-посредника) общаться с представителями других языковых ветвей, встречают в их речи больше языковых элементов, чужеродных общему языковому стволу, т.е. объективно располагаются ближе к общему языковому стволу, чем представители тех ветвей, чья речь непонятна. На наш взгляд, в данном эпизоде объективно отразилась различная степень близости к общеславянскому языку (а в конечном счёте – к праязыку, к индоевропейскому языку-основе) двух родственных языков – русского и болгарского. Мы отдаём себе отчёт в том, что наш вывод кому-то не понравится, но если следовать логике рассуждений, то другие выводы сделать затруднительно.

Наш вывод о том, что ситуация повествует о бóльшей степени близости русского языка к языку-основе, нежели болгарского, вполне соответствует, например, многочисленным наблюдениям Л.Н.Рыжкова, интересным настолько, что вряд ли заслуживают даже краткого пересказа (см.: Л.Н.Рыжков 2002). Уже и поэтому отказ от мощных праязыковых корней, которыми русский язык замечателен, и, в более общем плане (отвлекаясь в сторону средств массовой информации), навязываемая русским людям американизация русского языка чреваты весьма поучительными последствиями.