«Синяя птица»

Пьеса написана в 1908 году. К этому времени несколько меняются взгляды Метерлинка: он не столь фаталистичен и пессимистичен, как в 90-е. Иными являются и герои: это не слепые и увечные, а нормальные дети – Тильтиль и Митиль, которые отправляются за птицей счастья и, претерпев множество приключений, находят ее и отдают больной девочке-соседке; она выздоравливает. И сюжет драмы, и концовка существенно отличаются от маленьких трагедий Метерлинка, однако художественный метод остается тем же - символизм. Центральный символ – синяя птица – не так прост, как может показаться: он означает не только «счастье», но и «познание», «истину». У образа есть мифологические источники: в египетских легендах волшебная птица Феникс чудесным образом восставала из пепла. Позже птицу Феникс стали соотносить с воскресением Иисуса Христа. При раскопках в Херсонесе было найдено блюдо 5 века н.э., где Христос изображен с тремя птицами. Птица стала восприниматься как символ души, а голубь в христианстве обозначал образ Святого Духа (третье лицо Пресвятой Троицы). Синий цвет тоже символичен – это цвет неба, чистоты, Богородицы. Александр Блок в своей статье «О голубой птице Метерлинка» считает, что переводчик неверно перевел название (по-французски «синий» и «голубой» - одно и то же слово): у Метерлинка птица именно голубая, а не синяя, так как это – романтический образ и он вызывает в памяти «голубой цветок» Новалиса, писателя, которого Метерлинк хорошо знал и очень любил (в книге «Сокровище смиренных» ему посвящена целая глава).

Символы в «Синей птице» отражают принцип двоемирия, которому Метерлинк остается верен. За предметами и явлениями земного мира скрываются их души (душа воды, душа хлеба, душа молока, душа кошки, душа собаки, душа сахара и др.). Тайный мир рядом, но мы его не видим. Когда фея поворачивает алмаз, дети могут воспринимать скрытую реальность: все освещается. Свет является важнейшим символом всего действия. Детей ведет в их путешествии Душа Света; благодаря ей дети побывали во Дворце Ночи, в Стране Памяти, в Лесу и Стране нерожденных детей, т.е. они проникли в прошлое и загробный мир, в будущее и в мир природы. По этим эпизодам мы можем составить представление о взглядах Метерлинка на проблему познания, смерти и посмертного существования, познакомиться с его концепцией развития человеческого общества. Покойные бабушка и дедушка в стране Памяти заявляют внукам, что они «оживают лишь тогда, когда о них вспоминают», в остальное же время они пребывают в состоянии сна – в тумане. Вся обстановка загробного мира у Метерлинка какая-то очень будничная. Удивительно, что у писателя-мистика и символиста не хватило фантазии для изображения жизни после смерти, похоже, он вообще в нее не верит. Зато он верит в науку и познание. Ночь не хочет открывать свои тайны (прячет их за закрытыми дверями), но автор верит в человека, в его упорство и смелость. То же в эпизоде «В Лесу». Природа судит человека за истребление живого, но Метерлинк явно на стороне человека, который переделывает окружающий мир. Вера Метерлинка в целесообразность устройства вселенной звучит в эпизоде «Страна нерожденных детей»: дети приходят в земной мир в определенное время и для определенной цели (у каждого своя миссия). Очень интересна и необычна фигура Времени- стража у ворот, который следит за рождением новых людей. Старик с косой напоминает фольклорный образ Смерти (правда, там, как правило, Старуха), но функция его несколько иная: он не отнимает, а дает жизнь. Концепция времени у Метерлинка диалектична: уходящее время дает возможность реализации нового.

В процессе поисков дети изменяются сами – это главное, а не сама птица, которую нужно добыть. Да ведь в конце концов ее приходится выпустить и она улетает. Что же такое счастье? Это - радость и умение делать добро, помогать и любить. Чтобы понять такую простую вещь, детям и потребовался столь долгий путь и помощь волшебных сил. И еще - умение видеть - ведь Фея и соседка, оказывается, одно и то же лицо!

В 1918 году Метерлинк написал продолжение «Синей птицы» - это феерия в 5 действиях «Обручение». Прошло 7 лет, Тильтилю уже 16. Снова является Фея Берилюна и зовет юношу в новое странствие, на этот раз за невестой. Они попадают в страну Предков и страну Будущего. В их путешествии принимает участие весь их род. Невестой оказывается та самая девочка, которая в «Синей птице» встала на ноги и пошла, когда ей подарили горлицу. Она – внучка Феи (соседки). Метерлинк считает, что у человека бывает только одна истинная любовь. В стране будущего они узнают, что у них будет шестеро детей, эти дети, еще неродившиеся узнают свою мать и целуют ее. (Все предопределенно). Дети знают больше, чем взрослые; когда они вырастут, то многое забудут.

МАТЕРИАЛЫ К ПЕРВОМУ ЗАНЯТИЮ

Correspondances

La Nature est un temple où de vivants piliers Laissent parfois sortir de confuses paroles ; L'homme y passe à travers des forêts de symboles Qui l'observent avec des regards familiers.   Comme de longs échos qui de loin se confondent Dans une ténébreuse et profonde unité, Vaste comme la nuit et comme la clarté, Les parfums, les couleurs et les sons se répondent.   II est des parfums frais comme des chairs d'enfants, Doux comme les hautbois, verts comme les prairies,   – Et d'autres, corrompus, riches et triomphants,   Ayant l'expansion des choses infinies, Comme l'ambre, le musc, le benjoin et l'encens Qui chantent les transports de l'esprit et des sens.

L’albatros

Souvent, pour s'amuser, les hommes d'équipage Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers, Qui suivent, indolents compagnons de voyage, Le navire glissant sur les gouffres amers.   A peine les ont-ils déposés sur les planches, Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux, Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches Comme des avirons traîner à côté d'eux.   Ce voyageur ailé, comme il est gauche et veule ! Lui, naguère si beau, qu'il est comique et laid ! L'un agace son bec avec un brûle-gueule, L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait !   Le Poète est semblable au prince des nuées Qui hante la tempête et se rit de l'archer ; Exilé sur le sol au milieu des huées, Ses ailes de géant l'empêchent de marcher.

Hymne à la Beauté

Viens-tu du ciel profond ou sors-tu de l'abîme, O Beauté ? ton regard, infernal et divin, Verse confusément le bienfait et le crime, Et l'on peut pour cela te comparer au vin.   Tu contiens dans ton œil le couchant et l'aurore ; Tu répands des parfums comme un soir orageux ; Tes baisers sont un philtre et ta bouche une amphore Qui font le héros lâche et l'enfant courageux.   Sors-tu du gouffre noir ou descends-tu des astres ? Le Destin charmé suit tes jupons comme un chien ; Tu sèmes au hasard la joie et les désastres, Et tu gouvernes tout et ne réponds de rien.   Tu marches sur des morts, Beauté, dont tu te moques ; De tes bijoux l'Horreur n'est pas le moins charmant, Et le Meurtre, parmi tes plus chères breloques, Sur ton ventre orgueilleux danse amoureusement.   L'éphémère ébloui vole vers toi, chandelle, Crépite, flambe et dit : Bénissons ce flambeau ! L'amoureux pantelant incliné sur sa belle A l'air d'un moribond caressant son tombeau.   Que tu viennes du ciel ou de l'enfer, qu'importe, O Beauté ! monstre énorme, effrayant, ingénu ! Si ton œil, ton souris, ton pied, m'ouvrent la porte D'un Infini que j'aime et n'ai jamais connu ?   De Satan ou de Dieu, qu'importe ? Ange ou Sirène, Qu'importe, si tu rends, – fée aux yeux de velours, Rythme, parfum, lueur, ô mon unique reine ! – L'univers moins hideux et les instants moins lourds ?

Rappelez-vous l'objet que nous vîmes, mon âme,           Ce beau matin d'été si doux : Au détour d'un sentier une charogne infâme           Sur un lit semé de cailloux,   Le ventre en l'air, comme une femme lubrique,           Brûlante et suant les poisons, Ouvrait d'une façon nonchalante et cynique           Son ventre plein d'exhalaisons.   Le soleil rayonnait sur cette pourriture,           Comme afin de la cuire à point, Et de rendre au centuple à la grande Nature           Tout ce qu'ensemble elle avait joint ;   Et le ciel regardait la carcasse superbe           Comme une fleur s'épanouir. La puanteur était si forte, que sur l'herbe           Vous crûtes vous évanouir.   Les mouches bourdonnaient sur ce ventre putride,           D'où sortaient de noirs bataillons De larves, qui coulaient comme un épais liquide           Le long de ces vivants haillons.   Tout cela descendait, montait comme une vague           Ou s'élançait en pétillant ; On eût dit que le corps, enflé d'un souffle vague,           Vivait en se multipliant.   Et ce monde rendait une étrange musique,           Comme l'eau courante et le vent, Ou le grain qu'un vanneur d'un mouvement rythmique           Agite et tourne dans son van.   Les formes s'effaçaient et n'étaient plus qu'un rêve,           Une ébauche lente à venir, Sur la toile oubliée, et que l'artiste achève           Seulement par le souvenir.   Derrière les rochers une chienne inquiète           Nous regardait d'un œil fâché, Epiant le moment de reprendre au squelette           Le morceau qu'elle avait lâché.   – Et pourtant vous serez semblable à cette ordure,           A cette horrible infection, Etoile de mes yeux, soleil de ma nature,           Vous, mon ange et ma passion !   Oui ! telle vous serez, ô la reine des grâces,           Après les derniers sacrements, Quand vous irez, sous l'herbe et les floraisons grasses,           Moisir parmi les ossements.   Alors, ô ma beauté ! dites à la vermine           Qui vous mangera de baisers, Que j'ai gardé la forme et l'essence divine           De mes amours décomposés !

Ш. Бодлер. Падаль (пер. Эллиса)

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь до тла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.

И в небо щерились уже куски скелета,

Большим подобные цветам

От смрада на лугу, в душистом зное лета,

Едва не стало дурно вам.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи

Над мерзкой грудою вились,

И черви ползали и копошились в брюхе,

Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,

Как будто, вдруг оживлено,

Росло и множилось чудовищное тело,

Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,

Как ветер, как бегущий вал,

Как будто сеятель, подъемля плавно руки,

Над нивой зерна развевал.

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,

Косила сука злой зрачок,

И выжидала миг, чтоб отхватить от кости

И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните; и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым,

Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,

Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты - навеки сберегу я

И форму и бессмертный строй.