1. «Повесть непогашенной луны» в политическом контексте 1920-х гг.

В апреле 1926 года журнал «Новый мир» анонсировал содержание майского номера. Среди прочего указывалось: «Б. Пильняк. Повесть непогашенной луны».

Пильняк тогда уже третий месяц как был в заграничной командировке. Открывалась публикация авторским предисловием: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к его написанию послужила смерть М.В. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видев его раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю, и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена. Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем фактов и живых лиц».

Значит, опытный писатель, заранее объяснивший, на какие обстоятельства не собирается намекать, не понимал, что объяснение будет воспринято именно в качестве интригующего намека. Интригующим было и посвящение редактору популярнейшего тогда журнала «Красная новь» – А.К. Воронскому.

Современники вряд ли могли забыть, что именно там, в девятом – ноябрьском – выпуске 1925 года опубликован самый яркий некролог наркомвоенмора Фрунзе. Воронский писал о наркоме как о давнем товарище: «Он соединял в себе непреклонность и храбрость бойца, спокойную рассудительность и такт военачальника, стратега и полководца и широкое горячее человечье чувство любви и содружества. Он любил этот мир упорных ткачей, потомственных металлистов, мир не сравнимого ни с чем и единственного большевистского подполья, профессиональных революционеров, мир краснозвездных ратей и сермяжного труда, и его тоже крепко любили, уважали, ему верили».

О себе Воронский не упомянул. Характеризовал только Фрунзе: «Природа дала ему еще один богатый дар: щедрый инстинкт жизни. Не раз эти могучие силы спасали его от гибели в трудных и опасных положениях, не раз они подсказывали ему верное, точное движение руки, глаз, мысли и чувства. Тщетно вытравляли их в нем царские удавники, непосильная и непомерная работа, семейные горести – соки жизни были в нем неиссякаемы».

Однако некролог запомнился не только благодаря искренности автора. Воронский отметил, что Фрунзе, «не знающий колебаний в бою, на коне, с винтовкой и с маузером в руках, испытывал некоторые сомнения перед операцией: его великий инстинкт жизни и здесь оказался правым».

Это противоречило всем другим свидетельствам. Не только медики и редактор главной партийной газеты утверждали, что наркомвоенмор требовал оперировать его. «Правда» 5 ноября 1925 года опубликовала речь председателя Совнаркома А.И. Рыкова, где тоже указывалось, что наркомвоенмор «хотел подвергнуть себя операции».

А согласно Воронскому – не хотел, и, как всегда, не ошибался. Вот о чем в первую очередь напоминало посвящение Воронскому.

Но тогда возникал закономерный вопрос: почему же Фрунзе, опасность всегда чувствовавший, от операции не отказался? Повесть, Воронскому посвященная, отвечала на этот вопрос.

Как известно, главный ее герой – командарм Гаврилов – был, подобно Фрунзе, срочно вызван в Москву для медицинского осмотра. Сходство на уровне событийном акцентировалось и внешним сходством. Гаврилов – «невысокий широкоплечий человек, белокурый, с длинными волосами, зачесанными назад. Гимнастерка его, на рукаве которой было четыре ромба, сидела нескладно, помятая, сшитая из солдатского сукна».

Примерно таким читатели помнили Фрунзе по фотографиям в периодике. В частности, по опубликованному вместе с правительственным сообщением о смерти наркомвоенмора и приказом РВС газетному портрету, Там Фрунзе ‑широкоплечий, в гимнастерке, на левом рукаве пятиугольный клапан с четырьмя ромбами, какой положено было носить высшему начальствующему составу РККА, начиная с командующих фронтами. И волосы зачесаны назад.

Кстати, об этой характерной прическе вспоминал и Д.А. Фурманов. Его мемуары были опубликованы в десятом (декабрьском) номере «Красной нови» 1925 года.

Согласно мемуарам, будущий писатель, а тогда партийный функционер познакомился с Фрунзе еще в Иваново-Вознесенске, где тот губкомом руководил: «Я первый раз увидел его на заседании и запечатлел в памяти своей добрые серые глаза, чистое бледное лицо, большие темно-русые волосы, откинутые назад густою волнистой шевелюрой».

В « Повести непогашенной луны» описание внешности командарма предсказуемо отсылало читателей не только к газетным портретам, но и к мемуарам Фурманова, опубликованным в популярнейшем журнале. А фурмановские мемуары соотносились, тоже предсказуемо, с некрологом, Воронским написанным. Редактор «Красной нови» не случайно упомянул о «мире ткачей». В развитие тезиса подчеркнул: «Известно, как прочно был связан умерший с текстильным Иваново-Вознесенским рабочим краем. Это была связь революционных бойцов, но целиком проникнутая дружбой. Потому его там так хорошо и верно помнят».

Воронский тоже работал в Иваново-Вознесенском губкоме, о чем не упомянул. Зато Фурманов упомянул Воронского в мемуарах дважды. Именно в связи с Фрунзе. И Пильняк этим воспользовался, подчеркнув, что командарм Гаврилов и его старый товарищ, партийный функционер Попов «начинали свои жизни орехово-зуевскими ткачами».

Намек был понятен современникам. Иваново-Вознесенск и Орехово-Зуево – центры текстильной промышленности. «Текстильный Иваново-Вознесенский рабочий край» подразумевался. И если в командарме Гаврилове читатели сразу узнали Фрунзе, то в Попове легко было угадать Воронского.

Именно старому товарищу в повести рассказывает командарм о своей болезни. Рассказывает довольно подробно: «Видишь ли, у меня была, а может быть и есть язва желудка. Ну, знаешь, боли, рвота кровью, изжоги страшные – так, гадость страшная…».

Боли прошли, нет и других симптомов язвенной болезни, но все равно предписано командарму медицинское обследование. Кем предписано – Гаврилов тоже намекнул, пошутив, что «цека играет человеком, ‑из песни слова не выкинешь…».

Отсюда следовало, что ближайшая перспектива – операция. Необходимость ее Гаврилову далеко не очевидна: «Я чувствую себя здоровым, против операции все мое нутро противится, не хочу – так поправлюсь».

В повести неоднократно подчеркивается, что к идее хирургического вмешательства командарм относится с опасением. Не желает принять: «Крови я много видел, а…а операции боюсь, как мальчишка, не хочу, зарежут…».

Это опять напоминало читателям о некрологе в «Красной нови». Описанные же автором повести газетные заметки – о начале скандала. Так, в одной из заметок «сообщалось, что “здоровье товарища Гаврилова вызывает опасения”, но что “профессора ручаются за благополучный исход операции”».

Подчеркивалось, что командарм обеспокоен вниманием журналистов. И старому товарищу говорит: «Это неспроста. – Д-да. Что же делать?».

На операции настаивает функционер, чье место в партийной иерархии неизмеримо выше командармовского. Он безымянен и безлик. Есть лишь примета – «негорбящийся человек».

В нем читатели, конечно, узнали Сталина. Осанка тут, конечно, ни причем, очевидна связь понятий «стальной» и «негорбящийся». Для командарма воля партии, которую олицетворяет «негорбящийся человек», превыше всего. Но Гаврилов предчувствует гибель, потому уходя, говорит «негорбящемуся человеку»: «Прощай».

За день до операции Гаврилов, навестив Попова, вновь рассказывает своих предчувствиях. И, уходя, говорит: «Прощай».

Командарм не зря опасался. По крайней мере, один из врачей действовал весьма подозрительно. Именно он занимался анестезией и, хоть доза хлороформа была критической, не остановил операцию. Совет коллеги, старшего и опытнейшего хирурга игнорировал, поступил вопреки: «Хлороформатор подлил хлороформу».

Язва, как на операционном столе выяснилось, зажила. И автор повести вновь отметил, что «операция была бесцельна».

Но пульс у больного уже пропал – результат ошибки «хлороформатора». Да и не ошибка это была, как подчеркивал автор повести. Ждал «хлороформатор» такого результата, его глаза, «сидящие в углах глазниц, давя на переносицу, еще больше сузились, ушли вглубь, сосредоточились в один глаз, страшно острый».

Другие медики еще пытались как-то помочь, а вот «хлороформатор» уверен был, что командарм не выживет. Рану операционную «не зашивал, а сметывал полости, он стиснул кожу и стал заштопывать только ее верхние покровы».

Это противоречило опубликованному протоколу вскрытия. Там указывалось, что рана была зашита «тройным швом».

Были и другие противоречия официальным публикациям. В частности, 31 октября «Вечерняя Москва», как позже и другие газеты, сообщила, что послеоперационный период контролировался ведущими хирургами. Сказано было недвусмысленно: «У постели тов. Фрунзе до последней минуты непрерывно дежурил консилиум врачей».

В повести же ситуация описана принципиально иначе. Никакого «консилиума» нет. Примечательна еще одна деталь. «Хлороформатор», выйдя из операционной, «вник в ту телефонную сеть, которая имела тридцать-сорок проводов, поклонился трубке и сказал, что операция прошла благополучно, но что больной очень слаб и что они, врачи признали его состояние тяжелым, и попросил извинения в том, что не сможет сейчас приехать».

Фраза «операция прошла благополучно» напоминала читателям о сумбуре в периодике. Оставалось только выяснить, с кем говорил «хлороформатор».

После смерти командарма ролс-ройс отвез «хлороформатора» к «негорбящемуся человеку». В его кабинете и состоялся разговор, который «длился всего три минуты».

Контекст подсказыал читателям, что «хлороформатор» исполнил приказ «негорбящегося человека». Ему же и докладывал об исполнении. Сначала по телефону, потом лично.

Что касается луны, упомянутой в заглавии, она, похоже, символ надвигающейся катастрофы. Постоянно используемый символ. И в финале повести, когда похоронен командарм, двухлетняя дочь Попова, стоя на подоконнике, дует на оконное стекло, потому что хочет, как объяснила отцу, «погасить луну».

Повесть не могла восприниматься иначе, как обвинение, публично брошенное генсеку.

Это, по сути, был журнальный мятеж.

Как известно, почти весь тираж взбунтовавшегося журнала был арестован. Затем напечатан другой – без крамольной повести.

Специальное постановление, не предназначавшееся для открытой печати, принято ЦК партии 13 мая. Публикацию в «Новом мире» признали «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии…».

Таким образом, создание и распространение повести трактовалось как предусмотренные действующим тогда Уголовным кодексом РСФСР «контрреволюционные преступления».

Но вопрос о привлечении редколлегии журнала к уголовной ответственности даже не ставился. А.В. Луначарский тогда возглавлял Народный комиссариат по просвещению, И.И. Скворцов-Степанов – редакцию «Известий». Оба журналом руководили номинально. Фактически ‑В.П. Полонский, тоже авторитетнейший большевистский публицист. Вот ему и объявили партийный выговор. Остальным решили «поставить на вид».

Получил выговор и редактор «Красной нови». В постановлении акцентировалось, что «вся фабула и отдельные элементы рассказа Пильняка “Повесть о непогашенной луне” (sic! – Д. Ф. ) не могли быть созданы Пильняком иначе, как на основании клеветнических разговоров, которые велись некоторым коммунистами вокруг смерти тов. Фрунзе, и что доля ответственности за это лежит на тов. Воронском».

Решено было, что Воронский покается, опубликовав в «Новом мире» письмо с отказом от посвящения. Ну а редколлегия мятежного журнала напечатает рядом свое покаянное заявление. Все документы предварительно надлежало согласовать в Секретариате ЦК партии.

О привлечении автора повести к уголовной ответственности вопрос тоже не ставился. Пильняка лишь исключили из числа «сотрудников журналов “Красная новь”, “Новый мир” и “Звезда” (Ленинград)».

Но все эти меры стали известны лишь в кругах высокопоставленных функционеров. А широкую огласку получили отречения, планировавшиеся 13 мая. Редакционное письмо и письмо Воронского «Новый мир» поместил в июньском номере.

Оценка повести в письме Воронского была недвусмысленно отрицательной. И характеристика автора повести тоже: «Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти о тов. Фрунзе, но и злостной клеветой на нашу партию ВКП (б)».

Редакция с Воронским солидаризовалась. И объявила «помещение в “Новом мире” повести Пильняка явной и грубой ошибкой».

Нерешенным оставался вопрос о покаянии автора повести. 10 октября, вернувшись из заграничной командировки, он писал Рыкову: «В январе этого года я задумал написать рассказ о том, как машина человеческого коллектива подчиняет себе человеческие индивидуальности и о том, как благие пожелания в нашей российской действительности очень часто превращаются в катастрофические непоправимости. Никак я не ожидал той судьбы, которая постигла этот рассказ, ибо все мои симпатии были на стороне героев-партийцев, злобствовал я только против врачей».

Имелось в виду, что Пильняк лишь развивал свою прежнюю тему –коммунистической дисциплины. Конечно, версия была слабой, но при желании в повести можно было найти какие-то подтверждения, признать, что медики просто струсили.

Пильняк настаивал, что в январе 1926 года был предусмотрителен. С авторитетными специалистами консультировался: «Написав рассказ, я собрал группу писателей и моих знакомых партийцев, чтобы выслушать их критику, в том числе был и редактор “Нового мира” В.П. Полонский. Повесть была выслушана, одобрена и тут же взята к напечатанию тов. Полонским для “Нового мира”. Ввиду того, что в рассказе были места, дававшие повод считать, что рассказ посвящен смерти Фрунзе, редакцией “Нового мира” было предложено мне написать предисловие, что я и выполнил».

Ознакомившись с письмом, генсек подтвердил, что других взысканий не будет. Но оценку письма сформулировал недвусмысленно: «Пильняк жульничает и обманывает нас».

Судя по документам, Рыков предложил автору повести объясниться с редакцией журнала. В ноябре были подготовлены варианты соответствующего письма. Официально Пильняк обратился к Скворцову-Степанову в декабре. Признал в письме, что сюжет « Повести непогашенной луны» подсказан Воронским и повторил версию, предложенную Рыкову.

В январском номере 1927 года «Новый мир» опубликовал утвержденный партийным руководством вариант покаяния. Упоминания о повести были в дальнейшем запрещены, и на том скандал признали актуальность утратившим.