5. Образный смысл картины

Молодой Веласкес, казалось бы, лишь зафиксировал одну из типичных сценок, виденных им в севильских харчевнях, с присущей ему уже тогда объективностью, использовав соответствующие модели, найденные там же. Однако запечатленный с натуры угол трактира с вырванными ярким светом из мрака формами тел и предметов перерастает в сцену, многозначительно раскрывающую типические черты в жизни его времени и его страны.

Очевиден достаточно прямой контакт этого произведения с плутовской новеллой, сменяющейся позже лишь косвенными аналогиями. В «Завтраке» еще есть элементы литературной анекдотичности. Старик – видимо, утомленный путник, зашедший в трактир поесть и отдохнуть с дороги. Об этом говорит характерная для жизни испанского народа такая деталь, как слабо различимые во мраке висящие на стене скрещенные шпаги и воротник, которые он снял с себя. Старик почтенной внешности, у него доброе лицо, крупный морщинистый лоб, седеющая борода, красивая одежда. Рядом со стариком пристроились молодой человек и мальчик. Признаков того, что они прибыли вместе с пожилым путником нет. Стол накрыт полностью, но сервирован он на одну персону, видимо, молодой человек и мальчик подсели к старику, который заказал себе еду и собирается приступить к трапезе, взяв пучок зелени. Мальчик поднял графин с вином и, широко улыбаясь, смотрит на смотрящих на картину. Молодой человек также повернут к воспринимающим картину, с усмешкой он одобрительно поднял большой палец, указывая на мальчика.

Облик этих двух персонажей удивительно напоминает героев испанской плутовской новеллы. Кажется, что два плута-пикаро выражают свое удовольствие, пристроившись к столу путника, остановившегося в трактире, и за его счет наполняя свои голодные желудки. Наиболее конкретно эту связь уловила Трапье, заметив об эрмитажном «Завтраке»: «Уродливый ухмыляющийся мальчик, сидящий между стариком и мошеннически глядящим юношей мог бы позировать для Ласарильо с Тормеса или для Пабло де Сеговия»⁶². Мальчишка с плутовской улыбкой торжествующе показывает графин с вином как свою добычу, молодой человек – типичные пикарос. В изображенной сцене они подсели к пожилому путнику и, очевидно, рассыпаясь в любезностях, предложили прислуживать ему как благородному кабальеро, на самом деле лишь рассчитывая поесть за его счет. Такая проделка была одной из распространенных хитростей пикарос. Подобный сюжет описывается, например, в «Истории жизни пройдохи» Кеведо.⁶³

Итак, очевидно, что в эрмитажной картине Веласкеса присутствует дух пикарескной новеллы. В таком прочтении сюжета становятся понятными и центральная роль в композиции полотна мальчика, и намекающая усмешка молодого человека. По контрасту с ними решен образ старика – почтенный возраст, благородство, простодушность легко позволяют угадать в нем жертву обмана двух пройдох.

Связь бодегона с плутовским романом также подчеркивается мотивами бродяжничества, пути. Таверна – это лишь временное пристанище скитающегося странника. Если посмотреть на эту проблему более глубоко, можно прийти к заключение, что такая связь – частный случай присущего для жанра в целом мотива «Пути Жизни», «Колеса Фортуны»⁶⁴. Косвенно об этом свидетельствует уже не раз упоминавшийся нами факт монументализации, «героизации» Веласкесом обыденных сюжетов. Самые нищие бродяги в его картинах представлены в атмосфере особой значимости происходящего.

Тонко осмысленные контрасты «показной радости и искренней печали, умудренной зрелости и бесшабашной, даже циничной юности, наконец, чувственности бытовых реалий и почти сакральной сосредоточенности настроения»⁶⁵ пронизывают полотно Веласкеса. Бодегон становится воплощением размышлений о превратностях человеческой судьбы, о таинственности и, в то же время, реальности скрытого смысла каждого момента повседневной жизни, Судьбы, которая играет с человеком, открываясь ему в каждой конкретной ситуации необычно, по-новому… .

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассматриваемый период необыкновенно важен для истории искусства. Это время складывания классической схемы, имеющей ступенчатую связь: стилевое направление – национальная школа – местная школа – совокупность произведений, созданных одним художником в рамках качественно устойчивого метода и стиля – отдельное художественное произведение.⁶⁶

Выделение реализма как особой художественной системы идет прежде всего по линии выделения его особого творческого метода. Наиболее представляются следующие характеристики:

Несмотря на неотделимость от реализма правдивости, реализм вовсе не сводится к последней

Трактовка формы, основанная на правдоподобном, отвечающем законам природы, отражении форм внешнего мира, с одной стороны, и типизация, являющаяся принципом формирования образов, с другой стороны.

Реализм обязательно отражает объективную истину, сущность, наиболее существенные объективные стороны действительности.

«Вопрос о реализме в бытовом жанре неизбежно подводит к … проблеме символа и образа»⁶⁷. Переплетаясь, эти тенденции приносят, порой, необычайные плоды. За, казалось бы, сценой, взятой из обычной жизни, словно за ширмой, кроется глубокий смысл, философская система. Иначе и быть не может, потому что нет ничего более реального и одновременно таинственного, чем Жизнь.

В бытовых образах вообще и в бодегонес, в частности, более чем в каком-либо ином явлении культуры XVI—XVII веков нашла выражение сама действительность того времени, когда в условиях радикальной изменений прежних общественных отношений социальная жизнь выступала в качестве области, в которой в самое разностороннее взаимодействие вступали различные классы, сословия, группы.

Претерпевая многочисленные невзгоды, персонажи пикарескных новелл утверждали сугубо земной нравственный уклад третьего сословия, равно как и достоинство человека. Жизнь отдельного человека ничто, Судьба всесильна, Его Величество случай подстерегает странников… Но уйти от суетности можно, достаточно лишь обратиться к непреходящему, стать сторонним наблюдателем, который следит за тем, как проходит жизнь, словно за мистерией. Он истинный мудрец, уже не игрушка в руках Фортуны, а Созерцатель.

Бодегоны Веласкеса являются последним звеном в эволюции, которую прошел жанр бодегонес от раннего, несколько наивного караваджизма первых работ Котана с их подчеркнутой скульптурностью форм, антагонистической борьбой света и тени, некоторым схематизмом композиции. Эта эволюция ощущается уже в рассматриваемом нами «Завтраке». Еще сохраняется жесткость рисунка, непроницаемый фон, статичность трактовки образов. Однако Веласкес делает шаги на пути к достижению единой тональности — в картине преобладает коричнево-желтая гамма красок. В отличие от Котана Веласкес уже передает качественное разнообразие реального мира: прозрачность вина в стакане, глиняную поверхность миски. Предметы не располагаются на одинаковых расстояниях друг от друга «котановскими» группами. Хотя Веласкес еще не решается заслонить один предмет другим, но явно стремится к созданию впечатления «случайности» композиции.

Поздний бодегон Веласкеса «Севильский продавец воды» (Лондон, Апслей-хауз) —этапное произведение не только в искусстве самого Веласкеса, но и в развитии «реалистических тенденций» в испанской живописи в целом. Возросшее мастерство проявляется в построении очень продуманной и вместе с тем как бы непреднамеренной в своей естественности композиции, в свободной манере письма, варьирующейся в разных пространственных планах, в передаче воздушной атмосферы, в выразительности образов. Эта картина Веласкеса стоит уже почти на грани преодоления караваджистских принципов ради перехода к новым достижениям в убедительной передаче зрительного впечатления от внешнего мира.

Следующий этап творчества великого испанского художника связан с его начавшейся службы при дворе. В Мадриде Веласкеса ждали совсем другие сюжеты, другие объекты: предстояло писать портреты короля, членов королевской фамилии и представителей высшей знати. Но еще более важно то, что и во взгляде на изображаемых и в раскрытии характеров своих королевских заказчиков реалист Веласкес решительно отошел от традиций внешней репрезентативности придворной портретной живописи и остался верен принципу жизненной правды, создав удивительно проницательные, глубокие характеристики индивидуальности каждой модели.

С такими же глубиной, серьезной сосредоточенностью и чувством высокой ответственности художника, с какими он изобразил старика и служанку в харчевне, разносчика воды на улице, мулатку на кухне, Веласкес портретирует во дворцовых залах короля и королеву, инфантов и Оливареса, знатных придворных и полную детского обаяния крошечную инфанту Маргариту. За этот длительный период претерпело большую эволюцию искусство Веласкеса, существенно изменилась, достигнув поразительного многообразия приемов, техника его письма, мастерство художника обрело виртуозную свободу в воспроизведении всего пластического и цветового богатства окружающего мира. Но неизменной осталась первооснова, которая была заложена художником еще в годы создания им бодегонов и которая составляла смысл и цель его искусства — воссоздание на холсте жизни в ее глубокой правде.

Вместе с тем беспристрастность Веласкеса, вытекавшая из его стремления быть объективным и справедливым наблюдателем, отнюдь не означала его бесстрастности. Он любил людей, жадно искал и утверждал красоту и значительность всего, в чем видел проявления положительной сущности человека. Поэтому при всей объективности Веласкеса — мастера бескомпромиссных характеристик — мы всегда чувствуем отношение самого художника к изображаемым людям, никогда не сводящееся к безразличному, равнодушному созерцанию модели.

В произведениях Веласкеса отразились лучшие черты мировоззрения всех прогрессивных слоев испанского общества и, более того, прогрессивные идеи, развивавшиеся в Западной Европе XVII века. Оставаясь глубоко национальным, творчество Веласкеса вышло за рамки чисто национальных специфических особенностей.

В области отражения форм и закономерностей внешнего мира средствами живописи Веласкес не только оставляет далеко позади себя всех испанских «реалистов», бывших его современниками, но, в сущности, вообще выходит за рамки XVII века, предвосхищая реалистические завоевания XIX столетия.

Конечно, трактовка формы была для Веласкеса не только средством отражения натуры — она была способом выражения своих чувств, своего мироощущения, а также эстетического и эмоционального воздействия на зрителя. И в этом отношении Веласкес тоже является одним из величайших и непревзойденных мастеров. Мало кто умел так чутко уловить и так совершенно передать тончайшие оттенки прекрасного, подмеченные в мире, и превратить их средствами искусства в поэмы света, цвета, художественного совершенства формы.

Развитие творчества Веласкеса обнаруживает как черту, в высшей степени ему присущую, исключительную добросовестность, тщательность, требовательность к себе, которые заставляли художника никогда не успокаиваться и не останавливаться на достигнутом, никогда не повторяться, ничего не превращать в заученную схему, в шаблон, вечно и неустанно идти вперед в поисках нового и совершенного. Это было обусловлено чертами характера, присущими самому мастеру,— цельностью его мироощущения, ясностью его ума, уравновешенностью его натуры, его огромной работоспособностью. В отличие от многих больших художников, Веласкес не знает падений и взлетов, все его творчество развивается на огромной высоте творческого вдохновения, мастерства. «Живописцем живописцев» назвал Веласкеса Эдуард Мане. Русские реалисты XIX века относились к Веласкесу как к одной из величайших вершин мирового искусства и как к непревзойденному, несравненному мастеру живописи.

Многие поколения мастеров живописного искусства опирались на творческое наследие Веласкеса, отдавая ему дань восхищения, и значение этого наследия не уменьшилось до настоящего времени, как не померкла несравненная красота правдивых и глубоко человечных произведений великого художника.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И СОКРАЩЕНИЙ

1.Алпатов М. В. Сервантес и Веласкес // Культура Испании. М., 1940. – Алпатов, 1940.

2.Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие. М., 1974. – Арнхейм, 1974.

3.Ваганова Е. О. Испанская живопись накануне «Золотого века». Л., 1974. – Ваганова, 1974.

4.Ваганова Е. О. Новое о Веласкесе // Искусство. 1978. №6. - Ваганова, 1978.

5.Ваганова Е. О. Роль и место бодегонов в становлении испанского реалистического искусства // Вопросы отечественного и зарубежного искусствознания. Л., 1975. - Ваганова, 1975.

6.Ваганова Е. О. Советская историография об испанской живописи эпохи расцвета // Проблемы искусствознания и художественной критики. Вып. II. Л., 1982. – Ваганова, 1982.

7.Ваганова Е. О. Мурильо и его время. М., 1988. - Ваганова, 1988.

8.Ваганова Е. О. О возможностях комплексного изучения литературы и живописи Испании эпохи Возрождения // Iberica. Л., 1983. - Ваганова, 1983.

9.Знамеровская Т. П. Веласкес. М., 1978. – Знамеровская, 1978.

10.Знамеровская Т. П. Веласкес и Кеведо // Вестник истории мировой культуры. 1961. №5. – Знамеровская, 1961:1.

11.Знамеровская Т. П. Направление, творческий метод и стиль в искусстве. Л., 1975. – Знамеровская, 1975.

12.Знамеровская Т. П. Севильские бодегоны Веласкеса //Вестник ЛГУ. 1961. №2. – Знамеровская, 1961:2.

13.Испанская эстетика. М., 1977.

14.Каганэ Л. Л. Испания // Искусство XVII века. М., 1964. – Каганэ, 1964.

15.Каганэ Л. Л. Испанская живопись XVI-XVII вв. в Эрмитаже. Л., 1977. – Каганэ, 1977.

16.Каптерева Т. П. Веласкес. М., 1961. – Каптерева, 1961.

17.Кеменов В. С. Бодегоны Веласкеса // Художник. 1974. №8. – Кеменов, 1974.

18.Кеменов В. С. Веласкес в музеях СССР. Л., 1977. – Кеменов, 1977.

19.Кеменов В. С. Картины Веласкеса. М., 1969. – Кеменов, 1969.

20.Лазарев В. Н. Старые европейские мастера. М., 1974.

21.Левина И. М. Диего Веласкес. Завтрак. Л., 1948. – Левина, 1948.

22.Левина. И. М. Новое о Веласкесе // Искусство. 1975. №2. – Левина, 1975.

23.Малицкая К. М. Веласкес. М., 1960. – Малицкая, 1960:1.

24.Малицкая К. М. Исторические и жанровые композиции Веласкеса // Труды ГМИИП. 1960. – Малицкая, 1960:2.

25.Ортега и Гассет Х. Этюды об Испании. Киев, 1994.

26.Ротенберг Е. И. Западноевропейская живопись XVII в. М., 1989. – Ротенберг, 1989.

27.Соколов М. Н. Бытовые образы в западноевропейской живописи XV – XVII вв. М., 1994. – Соколов, 1994.

28.Фор Э. Веласкес. СПб., 1913. – Фор, 1913.

29.Якимович А. К. Социальное начало в искусстве Веласкеса // Советское искусствознание ’83. М., 1984. - Якимович, 1984.

30.Angulo Inigues D. Velazques, come compuso sus principales cuadros. Madrid, 1947. – Angulo Inigues, 1947.

31.Bergstrom I. Maestros espanoles de bodegones i floreros del s. XVII. Madrid, 1970/

32.Galeria de pinturas. El Ermitage. L., 1989.

33.Justi C. Diego Velazques und sein Jahrhundert. Leipzig, 1983. – Justi, 1983.

34.Lafuente Ferrari E. Breve historia de la pintura espanola. Madrid, 1953. – Lafuente-Ferrari, 1953.

35.Lafuente Ferrari E. La peinture de bodegones en Espagne // Gazette des Beaux-Arts. 1935. №7.

36.Robinson Ch. The bodegones and early works by Velazques // The Burlington Magazine. 1906. №12. – Robinson, 1906.

37.Soria M. S. Notas sobre algunos bodegones espanoles del s. XVII // Archivo espanol del arte. 1959. №128.

Задание 3.

При чтении текстов к 3 заданию, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1. Каково значение гражданской войны в Испании 1936-37 г.г. в мировой истории ХХ в.? Каковы причины и политическая основа испанского конфликта?

2. За что сражались в Испании интербригады? Почему это движение возникло именно в тот период? Как сочетались национальные интересы в этой борьбе?

3. Роль советских граждан в борьбе с фашизмом в 30-е годы ХХ в. Идеалы советской молодежи того времени: национальное и интернациональное мировоззрение тех лет.

Илья Эренбург. Испанские репортажи.

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЕ БРИГАДЫ

Они пришли сюда с разных концов света: из Италии, из Норвегии, из Канады, из Болгарии. Они не могут : разговаривать друг с другом: поют вместе и смеются, старики и подростки; каменщики и музыканты. В деревнях женщины со слезами на глазах обнимают этих чужестранцев.

Когда-нибудь уцелевший герой напишет книгу о мужестве и братстве; это будет история интернациональных бригад. Я пишу наспех в грузовике. Рядом наборщик парижанин набирает статью по-немецки. Ночь, звезды. Французы поужинали и на мисках вызванивают «Карманьолу».

Белорус из Столбцов. Он был семинаристом. Родители звали его «выродком». Он прочел в польской газете: «Преступные эмигранты сражаются в Испании на стороне красных». Он раздобыл паспорт и деньги на билет. Теперь он лейтенант. Чахоточный еврей из Львова. По профессии портной. Ему двадцать два года, три из них он просидел в тюрьме. Он приехал в Париж, спрятавшись под товарным вагоном. Вылез весь черный. Его арестовали. Он просидел неделю, а потом снова залез под вагон и доехал до испанской границы. Недавно возле Лас-Росаса он взял в плен двух марокканцев.

Итальянец. Ему пятьдесят четыре года. Конторщик. Когда оратор говорит, он одобрительно кивает головой. Худой, с тощей козлиной бородкой: «Это моя вторая революция. Первую я встретил в Тамбовской губернии. Я из Триеста и был военнопленным. Потом работал во Франции. Надеюсь, доживу до третьей—дома.». Француз. Лавочник из Тулузы. Однажды он прочитал в газете о детях Мадрида, убитых германскими летчиками. Он запер лавчонку, написал на двери «Закрыто до полной победы испанского народа» и уехал в Барселону. Под Мадридом ранен в плечо. «Скоро поправлюсь, и назад, на фронт». Немец. Приват-доцент. Изучал водоросли. Командир роты. Отбил у неприятеля два пулемета. Бельгиец. Шахтер. Сорок четыре года. Оставил дома жену и пятерых ребят. «В Валенсии противно было—сколько молодых шляются по улицам! Хорошо, наверно, в Астурии: там наши, горняки, эти умеют умирать… Они не уходят с позиций: есть патроны—стреляй.»

В морозные ночи бойцы спят без одеял под звездами. Раненые на перевязочных пунктах сжимают зубы, чтобы не кричать. Умирая, люди подымают кулаки. Свои части они называют именами героев и мучеников: Домбровский, Гарибальди, Тельман, Либкнехт, Андрэ. В полуразрушенной церкви при чахлом свете фонарика пять человек составляют газету артиллеристов. Это газета на пяти языках. Одна статья по-французски, другая по-итальянски, третья по-испански, четвертая по-немецки, пятая по-польски. Наборщик не понимает слов. Иногда он радостно улыбается, увидев нечто знакомое — «фашисты», «Мадрид», «Интернационал»

В пустой морозной лачуге комиссар допрашивает провинившегося: «Ты был пьян в стельку. Нам таких ненужно. Батальон постановил отправить тебя назад во Францию». Боец молчит. Это молодой металлист из Сан-Этьена. У него лицо широкое и приветливое. Наконец он отвечает: «Не отсылай! Слышишь, не отсылай! Я не поеду. Я приехал, чтобы сражаться... Я сам знаю, что я наделал. Если надо, расстреляйте меня, пусть другим будет пример... Только не отсылай. Если отошлешь, я покончу с собой. Пошли меня в разведку — к ним. На смерть, все равно что, только не назад!..» По его широкому лицу, созданному для улыбки, текут слезы. Комиссар отвернулся. «Хорошо, пересмотрим.» Дружинник вытер глаза и, вытянувшись по-военному, поднял мокрый кулак.

В маленькой деревушке итальянский батальон устроил праздник для крестьян. Бойцы пели песни Неаполя и Венеции, показывали фокусы, танцевали. Потом на экране Чапаев спел песню о черном вороне. Командир — седой итальянец—сказал речь: «Привет тебе, красное знамя! Под ним победил Чапаев. Под ним мы деремся за Мадрид. Под ним отпразднуем победу в нашем Риме.

БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ

Тяжело теперь в Европе. Стыдно за людей. Разбойников с большой дороги называют «сторонниками мира». Их тупые кровожадные лица показывают на экранах, и зрители аплодируют. Палачи открывают приюты для сирот. Предатели читают доклады о морали, а трусы гордо дефилируют, осыпаемые цветами. В этом мире зверства и лжи не все предали и не все сдались. Миллионы людей борются за человеческое достоинство. Есть чувства, которые красят человека, и есть люди, которые красят землю. Я хочу рассказать об этих чувствах, об этих людях. Люди, которые выше всего ставят деньги, карьеру и честолюбие, не знают, что такое дружба. «Человек человеку—волк»,—говорили предки Муссолини. А французские лавочники придумали поговорку: «Маленькие подарки поддерживают большую дружбу».

21 августа 1937 года в Турине была арестована студентка Габриелла Брентани. У нее нашли листовку, которая кончалась словами: «Да здравствует Испанская республика!». Это была девятнадцатилетняя болезненная девушка, изучавшая математику и больше всего на свете любившая симфонические концерты. На допросе она по. казала, что листовку ей дали накануне и что никогда прежде она не занималась политикой. «Хорошо, но кто вам дал листовку?» Тогда девушка покраснела от гнева. «Как вы смеете меня об этом спрашивать?» Ей грозили расправой. Четыре дня ее держали без воды. Ей обещали свободу. Она молчала: она не хотела выдать свою подругу. В тюрьме девушка заболела туберкулезом в острой форме. Ее освободили за три недели до ее смерти. Она прожила короткую жизнь, но она успела узнать высокое чувство: дружбу.

Фашисты учат один народ ненавидеть другой. Они натравливают венгров на украинцев, поляков—на чехов, арабов—на евреев. Прежде разбойники, сговариваясь друг с другом, заключали союз. Теперь слово «союз» кажется им чрезмерно человечным, и, когда один .бандит договаривается с другим, это называется «осью». Они жмут друг другу руки, а сами думают, как бы потопить партнера. Германия хочет отбить у Италии Венгрию. Италия хочет отнять у Германии огрызки Чехословакии. В Испании интервенты друг друга ненавидят, и в Саламанке имеется немецкий ресторан, куда не пускают итальянских офицеров. Французское правительство недавно подписало мир с Гитлером и объявило войну французским рабочим. Казалось, эти люди должны быть спаяны общей ненавистью, общим позором, общим страхом. Но что ни день—до нас доходят вести о кознях одного министра против другого. Когда какой-нибудь капиталист накануне банкротства, другие радуются: больше будет наживы. Чешские буржуа не хотят пускать к себе других буржуа, таких же чехов, как они сами, убежавших из областей, занятых немцами: фабриканты посуды или маслобоен боятся конкуренции. Французы написали слово «братство» на всех правительственных зданиях, включая тюрьмы. Но сегодня из Франции выслали двадцать калек—бывших бойцов интернациональных бригад, безруких, безногих. Сражаясь в Испании, они отстаивали французскую границу от Гитлера и Муссолини, а в награду их выкидывают из Франции. Когда они спрашивают: «Куда нам ехать?» — им отвечают: «Не наше дело». Таково их братство. Тысячи людей из разных стран два года тому назад пришли на помощь испанскому народу. Они не подписывали протестов. Они сражались и умирали. Одни оставили дома любимую работу, другие—любимых людей. Были среди них храбрецы, пробравшиеся в Испанию из Гамбурга, из Милана, с Балкан, люди, знавшие тюрьму, каторгу, пытки. Были приехавшие из мирных стран, из тихих зажиточных городов Швеции и Дании. Они не знали испанского языка, не знали, что такое рекете или фалангисты. Но они знали, что испанский народ изнемогает, и, не задумываясь, они пришли ему на подмогу. Когда этой осенью они покидали Испанию, в деревушках Каталонии крестьянки их обнимали, плача: сестры— братьев.

Весной в Бремене полиция арестовала 14 грузчиков. Они отказались грузить пушки для генерала Франко. Это была неравная борьба: что могли сделать 14 человек против полиции и армии? Но все же настанет день, когда 14 грузчиков, замученных штурмовиками, будут названы не только героями, но и победителями. Накануне Французской революции Бурбоны перебили тысячи крестьян. Тени этих крестьян брали Бастилию. Тени рабочих, погибших на Лене, были среди отрядов, штурмовавших в Октябре Зимний дворец. 14 бременских грузчиков—это бойцы интернациональной бригады, так и не увидевшие берегов Испании. У них тоже были семьи, уют, жизнь. Они все отдали за братство. Наши враги не знают, что такое верность, и вероломство они возвели в добродетель. Муссолини гордится тем, что он был социалистом и предал рабочий класс. Когда гитлеровцы захватили власть, нашлись социал-демократы, которые пошли к ним на службу. Гитлеровцы перебили тысячи рабочих, но предатель Носке получает от них пенсию. Гитлеровцы искромсали Чехословакию. Тотчас чешские «социалисты» предали свой народ. Они прикрыли партию, как обанкротившийся лавочник прикрывает лавочку. Иуда всегда почитался нищим, с брезгливостью люди говорили о 30 сребрениках, а теперь Иуда стал мессией капитализма. Его поцелуй—высокая политика, а 30 сребреников—честный доход: гонорары, субсидии, пенсии, премии.

Во главе французских фашистов стоит Дорио. Он велик только одним: предательством. Пять лет назад он называл себя коммунистом. Этим летом он поехал на поклон к Франко. В Саламанке Дорио встретился со своим одноплеменником— французом Жан-Мари Бланшаром. Встреча произошла в тюрьме. Молодой токарь Бланшар поехал в Испанию как доброволец. Вместе с другими бойцами интернациональной бригады он защищал Мадрид. В январе 1937 года Бланшара взяли в плен возле Боадильи. Это было ночью — Бланшар не успел даже выстрелить. Он просидел в тюрьме 17 месяцев. Его били на допросах. Он молчал. Его держали в темной, сырой камере, есть давали гнилой горох. Он грустил об одном: в Аньере (предместье Парижа) у Бланшара осталась мать, и он не мог сообщить ей, что он жив. В июне в тюрьму, где находился Бланшар, прибыл Дорио. Ему сказали: «Это француз». Дорио приветливо улыбнулся, спросил: «Ты откуда, старина?» Бланшар молчал. Дорио спрашивал его: «Хочешь что-нибудь передать своим?» Бланшар молчал. Его предупредили: «Это—Дорио. Если ты будешь с ним по любезнее, тебя отпустят во Францию». Дорио протянул руку. Бланшар не пожал ее. Когда Дорио ушел, Бланшара избили. Англичане, которые недавно вырвались из плена, рассказывают, что многих французов после посещения Дорио саламанкской тюрьмы фашисты расстреляли. Может быть, среди них был и Бланшар. А Дорио?.. Иуды теперь не ищут осины, они редактируют газеты. Все же с ужасом я думаю о судьбе такого Дорио. Как все, он был ребенком, играл, рос. Что он должен был почувствовать, выходя из саламанкской тюрьмы? А Бланшар перед смертью дышал одним: верностью. Это тот воздух, который делает людей твердыми и непобедимыми.

Есть еще одна добродетель нашего мира: мужество. Я знаю, что среди фашистов имеются храбрые по природе люди. На сто человек у них всегда приходилось несколько сорвиголов. Я говорю не об этой храбрости, но о том внутреннем напряжении, которое превращает тихих, скромных людей в героев. Чем гордятся фашисты? Они празднуют «взятие Рима». Но они взяли Рим без единого выстрела. Они празднуют также завоевание Абиссинии. Они пустили авиацию и танки против безоружных людей. Германия гордится присоединением Австрии и разделом Чехословакии. Кого они победили? Шушнига '? Английского буржуа с зонтиком? Нет, они еще не узнали настоящих испытаний, войны, блокады, голода. История рабочего класса Европы — это не только история горя: это также история славы — от июльских инсургентов до обороны Флорисдорфа, от баррикад Коммуны до восстания астурийцев.

В Испании против одного республиканского самолета — восемь фашистских; против одного орудия — • десять, против одного штыка — три. Сильные державы — Германия и Италия — вот уже два года как ведут войну против Испанской республики. Они подошли к Мадриду и Мадрида не взяли. Они приблизились к Валенсии. Их остановили. Они шли на Барселону. Их отбросили, и республиканцы перешли Эбро. Мужество испанского народа в каждой женщине, которая спокойно переносит страшные ночи Барселоны; в ученых, которые продолжают работать без хлеба, без света, под бомбами; в крестьянах, которые убирают хлеб под пулеметным огнем; в детях, которые учатся натощак и спокойно разглядывают вражеские эскадрильи.

Я помню Фернандо Санчеса. Он служил в Барселоне в бюро спальных вагонов. Это был робкий человек. Товарищи рассказывали, что он научился танцевать, но никогда не танцевал: конфузился. Он был в молодежной дивизии, которой командует юный герой Тагуэнья. 48 человек в сентябре защищали одну из высот Сьерра-Кабальс. Среди них — Фернандо. Их там бомбили 27 «хейнкелей». Высоту закидали снарядами. Холм стал непохожим на то, чем был. Когда фашисты пошли в атаку, республиканцы встретили их гранатами и пулеметным огнем. Фашисты отступили. Из 48 защитников высоты уцелели 17 человек. Раненный в ногу Фернандо кидал ручные гранаты.

Мы видели, как от страха побледнели Париж и Лондон. Мы видели людей, которые радовались тому, что сдались на милость врага. Правда, теперь им невесело. Их мутит, как с перепоя. Человек, который поддался страху, потом презирает себя и злобу вымещает на других, а человек, победивший страх, — весел. Кроме того, он мудр: он понял, что есть на свете то, что дороже жизни.

В мире идет страшный бой. С одной стороны, военная техника фашизма. Эссен, золото Сити, хитроумие дипломатов, предательство мнимых друзей. С другой— только люди, те, что стоят у станков Эссена или стучат на машинках в Сити, те, кто, озираясь, передают друг другу крохотные листовки, и те, что своими телами теперь защищают высоту Эбро,—люди, настоящие люди с тяжелыми, как жизнь, добродетелями. В Испании есть старая песня:

Победа—это девушка, Она любит утро в горах, Она любит горячие ладони, Она любит большое сердце.

: Париж, 6 ноября 1938

Из книги «Ленинградцы в Испании».Л., 1973

Д.Прицкер. Испания, увиденная дважды.

Гуляя по вечернему Мадриду, я издалека увидел светящуюся вывеску «Монументалъ». В довоенные годы это был самый большой кинотеатр в Мадриде и даже — так, по крайней мере, утверждали мадридцы —• во всей Европе: он вмещал 7 тысяч зрителей. 10 февраля 1939 года я присутствовал здесь на массовом митинге, организованном Коммунистической партией Испании. Зал был заполнен до отказа — люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, во всех проходах. Было много солдат, много женщин. Перед собравшимися выступила Долорес Ибаррури. Отдав должное героизму солдат и офицеров, отстаивавших Каталонию, откровенно и правдиво обрисовав серьезность военного положения республики и трудности предстоящей борьбы, она подробно остановилась на неотложных задачах текущего момента: нужно немедленно мобилизовать всех способных носить оружие, создать резервы, совершенствовать оборонительные рубежи, укреплять единство антифашистских сил, разгромить вражескую агентуру. Сейчас перед испанским народом стоит выбор: борьба, то есть жизнь, или капитуляция, то есть смерть, и народ уже сделал этот выбор — он будет сражаться. «Товарищи мадридцы! — говорила Пасионария. — Мы должны показать себя достойными тех больших усилий, которые народ Советской страны совершает на благо Испанской республики... Подумайте о том, что весь мир следит теперь за Испанией, за этим отрезком земли, небольшим, но великим своим героизмом и самопожертвованием, в надежде, что именно здесь зажжется факел, который осветит путь к освобождению порабощенным фашизмом народам».

Зал, затаив дыхание, слушал Долорес. Эта высокая красивая женщина в черном платье без всяких украшений, с гладко зачесанными черными волосами, обладала удивительной, почти гипнотической силой. Ее страстная, свободно льющаяся речь заставляла забыть обо всем на свете, кроме того, о чем она говорила. Присутствующие следили за логикой ее речи и всецело подчинялись этой логике.

Когда Пасионария сошла с трибуны, разразилась такая овация, что я всерьез опасался, как бы не рухнули своды зала. Все собравшиеся стоя восторженно приветствовали Долорес — а ведь она говорила далеко не веселые и приятные вещи! Выходя из кинотеатра, я думал о том, какое колоссальное воздействие оказывает на людей правдивое слово...

А сейчас в вестибюле «Монумеиталя» было пусто. Шел какой-то проходной фильм, билетов в кассе сколько угодно. Кино в Испании, как, впрочем, и в других западных странах, очень страдает от конкуренции телевидения. Просматривая программу мадридских кинотеатров, я с удовлетворением отметил, что в испанской столице идут и советские фильмы—«Александр Невский», «Чайковский». Последний сопровождался такой рекламой: «Выше всякой похвалы! Перечисление премий и наград, которые эта картина получила во всем мире, было бы бесконечным» .

Я внимательно всматривался в публику на улицах Мадрида. Она сильно изменилась по сравнению с прошлым, я бы сказал, стала менее испанской. Это не парадокс — я хочу сказать, что раньше стоило только переехать франко-испанскую границу, и сразу бросалась в глаза резкая разница между Испанией и соседней Францией: иной облик людей, иная манера одеваться и держаться. И дело не только в том, что тогда шла- война. Просто в Испании с давних пор сложились свои эстетические критерии и нормы поведения; женщины носили на улице только темные, преимущественно черные, платья и пальто, прическа у всех одинаковая — тщательно приглаженные, блестящие, смазанные брильянтином или «асей-те» (оливковое масло) волосы. Мужчины считали своим долгом сказать каждой идущей навстречу женщине какой-нибудь комплимент («пиропо»), и чем более витиеватым он был, тем лучше. Ну, а если на улице появлялась блондинка, это считалось чрезвычайным происшествием, и она становилась центром всеобщего внимания. Теперь все изменилось, между толпой на улицах, скажем, Парижа и Мадрида никакой существенной разницы нет. Одеты все в разноцветные, преимущественно светлых тонов, платья и костюмы; женщины носят модные повсюду прически; благодаря широкому внедрению химии в быт в Мадриде блондинок стало не меньше, чем в любой другой столице; наконец, за все время пребывания в Испании я на этот раз не слышал ни одного «пиропо». Мне показалось даже, что привязанность испанцев к своим традиционным национальным развлечениям — например, к бою быков — стала менее сильной. Правда, в туристских проспектах по-прежнему предусматривается обязательное посещение корриды и «подлинно испанского кабачка, где вы сможете выпить аперитив и насладиться зрелищем фламенко, песнями и танцами», но ведь это рассчитано на жаждущих экзотики иностранцев.

Впрочем, Испания во многом до сих пор сохраняет свои отличительные черты. Так, например, бросается в глаза отсутствие на улицах Мадрида и других городов развязных длинноволосых молодых людей, которые стали подлинным бедствием в других капиталистических странах. Каждый раз, когда нам попадались навстречу такие личности, выяснялось, что это иностранцы. Наркомания, преступность среди молодежи распространены в меньшей степени, чем, скажем, во Франции или в США. Нет и того потока порнографии, который буквально захлестнул весь так называемый «свободный мир». Дело, видимо, в том, что у испанцев есть исторически сложившиеся и ставшие неотъемлемой частью национального характера нравственные принципы. Они-то и создают у молодежи моральный барьер против разнузданности, свойственной их зарубежным ровесникам. Вероятно, есть и другие причины, в которых еще предстоит разобраться.

Я не скажу ничего нового, напомнив, что советские люди всегда были интернационалистами и горячо поддерживали освободительную борьбу народов, где бы она ни происходила. Но неравная жестокая схватка испанского народа с соединенными силами национального и международного фашизма вызвала в нашей стране особые чувства, она стала, без преувеличения, кровным делом миллионов людей. Все с напряженным вниманием следили за ходом военных действий, чуть ли не в каждой квартире была карта Испании, на которую по вечерам вся семья, основываясь на печатавшихся в газетах сводках и статьях Михаила Кольцова и Ильи Эренбурга, наносила измене­ния в линии фронта; повсеместно происходили митинги солидарности, трудящиеся отчисляли часть своей зарплаты в фонд помощи республиканской Испании. С первых же дней гражданской войны многие обращались к Советскому правительству с просьбой разрешить им поехать в Испанию, чтобы принять непосредственное участие в схватке с фашизмом.

Вполне понятно, что такие же чувства испытывала молодежь. Когда начались испанские события, я только что закончил первый курс исторического факультета ЛГУ и, как и другие студенты, мечтал отправиться за Пиренеи. Но в качестве кого? Гражданской специальности у меня не было, военной тоже — мы только приступили к прохождению высшей вневойсковой подготовки. Поэто­му, при всем желании получить разрешение на выезд, я понимал, что это несбыточная мечта.

И вдруг, где-то в конце 1937 года, мои друзья с филологического факультета по секрету рассказали мне, что в ЛГУ приезжала из Москвы комиссия, отбиравшая из числа студентов французского отделения желающих поехать в Испанию переводчиками. Теперь моя мечта становилась более реальной — я свободно владел французским языком. Через некоторое время комиссия приехала снова. Ни с кем не посоветовавшись и никому ничего не сказав, я пришел к кабинету, где заседала комиссия, и после того, как оттуда вышел последний вызванный студент, стал сбивчиво объяснять, что учусь на историческом факультете, но знаю французский и хочу поехать в Испанию. Увы, мой самостийный демарш успеха не имел, разговаривать со мной не стали. Только после того как я обратился в комитет комсомола ЛГУ, меня там поддержали, обещали оказать содействие. Теперь оставалось терпеливо ждать следующего приезда комиссии. Приедет или не приедет? К счастью, она все-таки приехала, меня вызвали и после неоднократных предупреждений, что поездка связана с опасностью для жизни и что дело это сугубо добровольное, включили в заветный список и направили на курсы испанского языка. Так я оказался единственным студентом-историком, поехавшим в Испанию. Все остальные были филологами-романистами. Никогда в жизни я не занимался с таким интересом и усердием, как на этих курсах... Нас было тридцать человек, три группы: из университета, Педагогического института им. Герцена и Института иностранных языков. Занятия вели, наряду с опытными преподавателями, переводчики, недавно возвратившиеся из Испании, — Е. Е. Константиновская, А. А. Шварц, А. Н. Петрова. Они точно знали, что нам может потребоваться в Испании, и строили занятия очень разумно, исходя из собственной практики. Интенсивные занятия дали свои результаты. В момент, когда мы пришли на курсы, никто из нас не знал ни слова по-испански, а ровно через два месяца преподаватели объявили, что университетская группа готова к отъезду. Троих из нас — Владимира Григорьева, Георгия Степанова и меня — освободили от дальнейших занятий и поручили вести разговорную практику в других группах.

И вот наступил долгожданный час: девять человек —• всю университетскую группу — вызвали в Москву. Шура Шварц и Ляля Константиновская волновались не меньше нас самих. Выслушав их дружеские наставления и советы, мы уехали. В Москве нас ожидало неприятное известие: в связи с тем, что обстановка в Испании с каждым днем осложнялась, девушкам ехать не разрешили, и на следующий день пришлось провожать их обратно в Ленинград. Нас осталось пятеро: Володя Григорьев, Сеня Соловейчик (оба они погибли во время Отечественной войны), Лева Громов (сейчас он кандидат наук, работает в Москве в Институте мировой экономики и международных отношений), Готя Степанов (теперь доктор филологических наук, профессор, заведует сектором романских языков в Институте языкознания в Москве) и я. Потом все вместе поехали в Ленинград, чтобы оттуда отправиться в Испанию. Прямо с вокзала нас повезли в порт. Очень хотелось попасть домой, еще раз попрощаться с родными и друзьями, но нас не отпустили — пришлось довольствоваться разговором по телефону. Ночью теплоход «Смольный»; взял курс на Гавр.

Не буду подробно рассказывать о первых впечатлениях, о поездке из Порт-Boy в Барселону, во время которой мы испытали «прелести» бомбежки, о встрече с советскими товарищами, жившими в гостинице «Диагональ» в центре каталонской столицы. В Барселоне мы получили назначения: Л. Громов и С. Соловейчик — на фронт Эбро, остальные — в центрально-южную зону. Туда можно было попасть либо на подводной лодке или надводном военном корабле, либо на самолете. Нам с Г. Степановым велели дожидаться самолета. День шел за днем. Барселонские «старожилы» — переводчицы Руфь Зернова и Юля Брилль, наши товарищи по ЛГУ, показали нам все самое интересное в этом прекрасном городе, мы приобрели необходимые вещи — военную форму, настоящие испанские береты, больше уже и делать было нечего, а самолет все не улетал.

Так прошла неделя. Но вот однажды ночью, когда мы меньше всего ожидали этого, нас разбудили — летите! Полусонные, мы предстали перед начальником штаба главного советника П. Кравченко. Он сказал, что полет предстоит опасный, так как Франко отдал приказ во что бы то ни стало прервать связь между зонами республиканской Испании, и напомнил, что в случае вынужденной посадки на фашистской территории советским людям сдаваться в плен нельзя. Нам выдали пистолеты, начальник штаба спросил, согласны ли мы лететь, и хотя, откровенно говоря, настроение у нас в тот момент было совсем не боевое, мы, не сговариваясь, дружно ответили: «Конечно, да». Автобус, в котором ехали 25 молчаливых испанцев (редчайшее зрелище!), доставил нас на аэродром. Около большого транспортного самолета «Дуглас» приехавший вместе с нами испанский офицер вручил летчику пакет. В нем находилась карта с маршрутом полета. (Позже я узнал, что, во избежание перехвата фашистскими истребителями, «дугласы» вылетали по ночам, вне всякого расписания, и каждый раз летели другим маршрутом. Сам летчик узнавал час вылета и путь следования непосредственно перед отлетом.)

Мы чувствовали себя неуютно. Ведь нам предстоял первый в жизни полет, а это само по себе было в те годы чрезвычайным происшествием, и не простой полет, а при таких необычных обстоятельствах — почти 400 километров над фашистской зоной. Сидели мы в самолете не рядом — я впереди, Готя за мной, так что и поговорить не удалось. Стояла тихая безлунная ночь, самолет не бросало, он как будто неподвижно висел в воздухе, и скоро я, сам того не заметив, задремал. Проснулся от сильных ударов в спинку кресла. Светило яркое солнце, и Готя кричал: «Посадка! Посадка!» Мне казалось, что мы только что, совсем недавно, вылетели с аэродрома, и вдруг посадка. Значит... Резко повернувшись назад, я прерывающимся от волнения голосом спросил: «Так что, надо стреляться?» «Да нет, это Альбасете. Понимаешь? Прилетели! Всё!» Прямо скажу, приятные это были слова. А через полчаса машина мчала нас к Валенсии по дороге, показавшейся мне самой красивой в мире. Вот так это было...

Испанская деревня и по сей день продолжает оставаться крайне отсталой и бедной. Механизации почти нет, помещики до сих пор владеют, особенно на Юге, огромными латифундиями, которые им вернула диктатура после поражения республики. Основная масса крестьян живет очень плохо. Можно много рассказать о Гранаде, Кордове, Севилье, Толедо — каждый из этих городов, непохожих друг на друга, заслуживает особого описания. Но обо всем не напишешь. Скажу только, что во всех этих городах нас, представителей Советского Союза, встречали с искренней симпатией. В Севилье, например, которая показалась мне самым испанским из всех городов этой страны и которая в конце октября поразила нас жаркой погодой (27 градусов по Цельсию), ярким солнечным светом, жизнерадостностью, какой-то пожилой человек настойчиво приглашал меня к себе домой, чтобы познакомить со своим сыном: по его словам, он недавно побывал в СССР и вернулся горячим поклонником нашей страны. Таких встреч и разговоров было немало. Прохожие, узнав, что мы из Советского Союза (на нашем автобусе висела табличка с надписью «Советская группа футбола»), всячески старались проявить свое дружелюбие. Даже во время футбольного матча СССР — Испания болельщики, страстно желавшие победы своей команде, уделяли нам дружеское внимание, угощали жареным миндалем, дарили открытки, расспрашивали о Москве и Ленинграде.

После возвращения в Мадрид, прощального ужина и прощальной прогулки по городу мы рано утром вылетели домой. В самолете все старались привести в систему свои впечатления об Испании и задавали мне, как специалисту по испанской истории, различные вопросы. Интересовались и тем, каким образом нам удалось выбраться из Испании в 1939 году.

С момента, когда мы вылетели из Аликанте, до того дня, когда теплоход «Мария Ульянова» пришвартовался в Ленинградском порту, прошло ровно два месяца, и некоторые из событий, которые произошли за это время, я думаю, небезынтересны. Об этом эпилоге нашей испанской эпопеи я и расскажу. Итак, 12 марта 1939 года мы оказались в Оране и намеревались первым же пароходом следовать дальше — в Марсель, а оттуда в Париж и домой. Не тут-то было: французские власти, сославшись на какие-то обязательные формальности, попросили нас задержаться ненадолго в Оране и использовать предоставившуюся возможность ознакомиться с его достопримечательностями. Пришлось остаться.

С этого дня мы с Михаилом Степановичем Шумиловым (я и В. П. Якубовский, ныне советский дипломат, выполняли при нем обязанности переводчиков с французского языка) каждое утро, как на работу, являлись к префекту Орана за разрешением на выезд в Марсель, и каждое утро повторялось одно и то же: префект встречал нас с распростертыми объятиями, подробно расспрашивал, как нам нравится Оран, давал советы, что еще следует посмотреть. Шумилов задавал неизменный вопрос, можно ли нам уехать, и префект, всегда с одинаково скорбным выражением лица, отвечал, что формальности еще не завершены, и просил отдыхать, ни о чем не тревожась, а иногда добавлял, что власти Алжира счастливы, оказывая нам гостеприимство., Так продолжалось больше месяца. Мы не могли понять, в чем дело, но от каких бы то ни было протестов и выяснений нас удерживал полпред СССР во Франции Я. 3. Суриц, с которым М. С. Шумилов часто разговаривал по телефону. Суриц велел нам не роптать и терпеливо дожидаться разрешения на выезд, и мы смирились, тем более что после напряженной работы в Испании и пережитого за последние дни все действительно нуждались в отдыхе. Местные газеты поместили сообщения о нашем приезде в Оран, и хотя М. С. Шумилов официально числился представителем советской внешнеторговой фирмы по закупке апельсинов, а все мы — его помощниками (я, например, был записан техником по виноделию и очень боялся, как бы меня не спросили чего-нибудь о моей профессии, ибо не имел о ней никакого представления), французы, конечно, прекрасно понимали, кто мы такие Достаточно было взглянуть на Михаила Степановича, на его выправку, чтобы убедиться — этот человек не привык носить штатский костюм. Неудивительно, что наше затянувшееся пребывание в Оране вызвало там большой интерес. К нам подходили прохожие; мальчишки — чистильщики сапог встречали нас дружными криками «раз-ме-няй три рубля» (откуда они научились этим словам, неведомо); киоскер, в связи с резким увеличением спроса, выписал дополнительные Экземпляры «Правды», приходившей в Оран на четвертый день (в это время в Москве шел XVIII съезд партии, и каждый из нас хотел иметь газету); какие-то люди явля­лись в гостиницу и интересовались нами, и т. д. М. С. Шумилов, разумеется, не хотел общаться с подозрительными личностями, время от времени посещавшими гостиницу. Поэтому портье было дано указание: если будут спрашивать кого-либо из русских или персонально Шумилова, вызывать В. П. Якубовского или меня. А нам Шумилов поручил вежливо, но твердо отваживать непрошеных гостей.

Однажды — это было в последних числах марта, когда предательская «Хунта национальной обороны» уже сдала всю Испанию франкистам, — портье по телефону вызвал меня в холл и указал на невысокого черноволосого мужчину в очках, который «спрашивает месье Шилова» (так числился по паспорту М. С. Шумилов). «Моя фамилия Левин. Яков Михайлович Левин. Михаил Степанович меня знает», — сказал незнакомец по-русски, но с сильным акцентом. «Покажите, пожалуйста, ваш документ», — попросил я. Он протянул мне испанский паспорт на имя Якова Левина. «Странно, — подумал я. — Явно не испанец и в то же время не советский». И твердо решил Левина к Михаилу Степановичу не допускать. Но он настаивал: «Скажите Шилову, что его спрашивает Яков Михайлович Левин, и он наверняка меня примет. Пожалуйста, скажите». Пришлось подняться в номер к Шумилову. «Левин?» — воскликнул он, удивленный и явно обрадованный. «Скорее веди его сюда!» Они встретились как, старые друзья: крепко обнялись и, по испанскому обычаю, долго хлопали друг друга по спине. Меня не задерживали, и я ушел, а через некоторое время Михаил Степанович позвал меня и велел устроить Якова Михайловича в гостинице. Левин поселился вместе с нами, и мы постоянно с ним общались. « Какой ваш родной язык?—приставали мы к нему.—По-испански вы говорите с акцентом, по-русски и по-французски тоже».

Яков Михайлович смеялся и в ответ на наши расспросы добродушно рассказывал длинную, как выяснилось впоследствии, начисто выдуманную историю: он родился в Одессе, после революции 1905 года родители эмигрировали из России и переезжали из одной страны в другую. По профессии он зубной врач, работал чуть ли не во всех государствах мира, а когда в Испании началась война, поехал добровольцем в интернациональную бригаду. «Вот так и получилось, что у меня, как вы заметили, нет родного языка», — закончил Левин. Володя Григорьев, который жил рядом с Яковом Михайловичем, учил его итальянским песням — сам Володя в то время начал изучать итальянский язык, но знал еще очень мало. «Вы молодец, быстро схватываете», — покровительственно говорил он Якову Михайловичу, который тут же воспроизводил только что напетую песню. «Но произношение у вас все-таки хромает», — с видом знатока прибавлял Володя, а Левин весело хохотал.

17 апреля мы с Шумиловым, как обычно, явились к префекту. На этот раз нас ожидал сюрприз. «Что ж, я вижу, вам действительно уже надоел наш Оран, — улыбаясь, сказал префект. — Раз так, не смею вас больше задерживать. Пароход в Марсель отправляется завтра утром». Наконец-то! На следующий день пароход «Виль д'Оран» покинул порт, и за двое суток мы пересекли Средиземное море. Незадолго до прибытия в Марсель М. С. Шумилов позвал меня и В. П. Якубовского в каюту, которую занимали они с Левиным. «Вам предстоит выполнить важное поручение, — сказал Михаил Степанович. — Вы знаете, что после захвата франкистами Каталонии французское правительство приняло несправедливое и жестокое решение — отправлять всех испанских беженцев, прибывающих во Францию, в специальные лагеря. Два наших товарища — Яков Михайлович Левин и Володя Григорьев, чьи советские паспорта затерялись в Испании, едут с испанскими паспортами, и им грозит отправка в лагерь. Мы заблаговременно сообщили об этом Сурицу, и он обещал прислать в Марсель сотрудника полпредства с советскими паспортами для них. Ваша задача — выяснить у экипажа «Виль д'Оран», как осуществляется проверка документов у пассажиров, делается ли это на самом пароходе или в Марсельском порту, чтобы мы знали, будет ли у нас возможность заменить испанские паспорта Левина и Григорьева на советские до их предъявления на проверку. Дело это чрезвычайно важное. Ни под каким видом нельзя допустить, чтобы наших товарищей отправили в лагерь, так как извлечь их оттуда будет нелегко», — закончил Михаил Степанович.

Задание это мы выполнили. Выяснилось, что незадолго до входа в гавань на пароход вместе с лоцманом прибывают представители пограничной и таможенной служб для проверки документов и осмотра багажа пассажиров. Но так как Алжир не иностранное государство, особой строгости пограничники не проявляют. Обычно они не успевают проверить документы до прибытия парохода в Марсель, и процедура заканчивается в то время, как пароход уже стоит у причала. Мы выяснили также, что встречающим разрешается подняться на борт. Таким образом, можно было надеяться, что все обойдется. Поначалу так оно и шло. Пограничник уселся в кают-компании и стал проверять документы. Мы не торопились к нему являться, он тоже нас не тревожил, и наша группа направилась в кают-компанию только после того, как пароход причалил к берегу. Вместе с другими встречающими на борт «Видь д'Оран» поднялся и присланный из Парижа молодой сотрудник полпредства. Мы с Захаром Плавски-ным немедленно привели его в каюту Шумилова, где его с нетерпением ожидали. «Давайте скорее паспорта!» — вместо приветствия сказал Михаил Степанович. «Какие паспорта?» — удивился посланец. Оказалось, что распоряжение Я. 3. Сурица ехать в Марсель и встретить нас, предварительно заехав в полпредство, ему по чьей-то халатности передали по телефону в последний момент, и у него не хватило времени до отхода поезда попасть на улицу Гренель, где находилось посольство. Шумилов очень огорчился, а в ответ на чье-то замечание, что ничего страшного не произойдет, так как доказать советское гражданство Левина и Григорьева можно будет без труда даже в случае, если их сначала отправят в лагерь, сердито сказал: «Что за чушь вы городите!- Вы знаете, кто такой Левин? Это Эрколи', понимаете, Эрколи, и если он попадет в руки французских властей, которые всячески заискивают перед фашистами, они немедленно выдадут его Муссолини! А тот дорого заплатил бы за такой подарок!»

Так вот оно что! Яков Михайлович Левин, которого я вначале встретил с таким недоверием, а Володя пытался обучать итальянскому языку, не кто иной, как генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии, секретарь Исполкома Коминтерна, с лета 1937 года — представитель ИККИ при ЦК Коммунистической партии Испании. В Испании он был известен под именем Альфредо, и все неизменно говорили о нем с огромным уважением. Да, дело действительно серьезное! После нашего отъезда из Испании Тольятти вместе с секретарем ЦК КПИ Педро Чека остался там, чтобы наладить подпольную деятельность испанских коммунистов, и в самый последний момент перед сдачей центрально-южной зоны франкистам ему с большими трудностями удалось уехать. Пальмиро Тольятти добрался до Орана, ну, а остальное уже известно. Все растерялись. Только Тольятти не потерял присутствия духа. Аккуратно положив в свой паспорт какую-то ассигнацию, он сказал: «Пошли!» В кают-компании к пограничнику стояла очередь. Когда она дошла до Тольятти, он протянул свой зеленый паспорт. «С испанским паспортом — в лагерь», — буркнул пограничник. «Станьте в сторону». «Я советский гражданин, свой советский паспорт получу в Париже, — ответил Тольятти. — У меня есть разрешение на проезд до Парижа. Посмотрите, пожалуйста, в паспорте». «Никаких разрешений быть не может. Лица с испанскими паспортами направляются в лагерь, там разберутся». «Очень вас прошу, посмотрите на последнюю страницу моего паспорта», — настаивал Тольятти. Чиновник неохотно открыл паспорт, увидел бумажку (то была довольно крупная купюра в долларах), ловко сжал ее в руке и, изменив тон, сказал: «Единственное, что я могу для вас сделать, это отправить временно в нашу полицейскую гостиницу в Марселе. Если вы действительно получите в течение нескольких ближайших дней советский паспорт, вас отпустят. Поверьте, мосье, я больше ничем не могу вам помочь». Что ж, большего от него трудно было требовать. Поскольку возник прецедент, Володю тоже отправили в полицейскую гостиницу, а через два-три дня, получив советские паспорта, они благополучно прибыли в Париж. Здесь Я. 3. Суриц раскрыл и вторую тайну: из Орана нас так долго не выпускали потому, что в это время в Советском Союзе были задержаны какие-то французские шпионы, и правительство Даладье, воспользовавшись тем, что советские граждане оказались в его власти, добивалось освобождения своих агентов в обмен на нас.

Теперь все было позади. В ожидании прибытия нашего теплохода мы прожили две недели в Париже, а утром 11 мая 1939 года, увидев с палубы «Марии Ульяновой» шпиль Петропавловской крепости и купол Исаакия, радостно приветствовали родной Ленинград. Так закончилась запомнившаяся на всю жизнь славная и трагическая испанская эпопея. Закончилась для нас, ее советских участников, а для народа Испании эта героическая борьба затянулась и продолжается по сей день. Но исход ее несомненен: Испания вернется в семью свободных демократических государств.