18) Шоры

Лошадям на бегах надевают на глаза такие штуки, которые перекрывают им боковое зрение. Они называются «шоры». Шоры позволяют лошади видеть только то, что находится прямо перед ней; в противном случае, животное может испугаться и проиграть забег.

Люди тоже живут с шорами на глазах; но наши шоры невидимы и куда более изощрённы. По большей части мы даже не подозреваем, что носим их. Однако, наверно, обойтись без шор трудно — если бы мы попытались охватить своим внутренним оком всю картину мира, мы попросту потеряли бы разум. Или, что ещё хуже — душу. Нам тогда удалось бы проникнуть в самую глубину вещей, и, возможно, мы никогда не смогли бы вынырнуть на поверхность.

Поэтому мы принимаем решения и основываем на них нашу жизнь, не принимая во внимание, что видим лишь одну десятую долю сущего. А после цепляемся за свои ограниченные убеждения, как будто ослабь мы хватку — и вся жизнь полетит под откос.

Помните, Галилея посадили в тюрьму за то, что он утверждал, что Земля вращается вокруг Солнца? Можно, конечно, считать осудивших его невеждами, но в этом кроется больше, чем простое невежество. Если бы они сорвали с себя шоры, то потеряли бы слишком многое. Вообразите только, каково это — обнаружить, что все твои представления о природе и вселенной неверны. Большинство людей понимают это только тогда, когда перемены грозят их собственному маленькому мирку.

Мой мир всегда вращался вокруг нашей семьи: мамы, папы, Теннисона и меня самой. Это атом, который иногда становился ионом, разбрасывался электронами направо и налево, и тем не менее я всегда была твёрдо убеждена, что это что-то такое стабильное, неделимое. Никто и никогда не ожидает, что крепчайшие внутриатомные связи его родной семьи могут разрушиться.

Мои шоры не позволили мне увидеть приближение атомного распада.

19) Гастрономическое

Я пообещала Теннисону, что и близко не подойду к дому Брюстера, но ведь это не означало, что я не могу пригласить его к нам.

Была пятница, и я уже вовсю готовила обед, когда мама возвратилась с работы. Я заранее известила родителей, что сегодня вечером к нам придёт Брю. Но с нашей мамой не угадаешь — она могла бы забыть об этом, и что тогда? Довольствоваться заказанным на дом фаст-фудом? А то и ещё лучше: она, чего доброго, вытащила бы из морозилки готовые бурритос[11] и попыталась бы выдать их за домашние, собственного приготовления. Чтобы не рисковать, я решила пропустить сегодняшнюю тренировку и приготовить обед сама, спасибо всем большое.

Как я и предполагала, мамины мысли витали где-то далеко, так что я, безусловно, приняла правильное решение.

— Брюстер придёт к шести, — объявила я. — Как раз к обеду. Пожалуйста, умоляю тебя, не вытаскивай мои детские фотки и не расспрашивай Брю насчёт его жизненной философии, как тогда, с Максом.

Мама кивнула, а потом проронила: «Извини, детка, что ты сказала?» — как будто находилась где-то в дальних закоулках космоса, куда не доходят звуковые сигналы. Я едва не взорвалась. Пришлось повторять дважды, но и после этого не было никакой уверенности в том, услышала ли она меня.

Если бы не шоры на моих глазах, я бы, наверно, смогла охватить взором более полную картину происходящего, но в тот момент я была полностью поглощена собой и своими делами.

— Пожалуйста, постарайся, чтобы он чувствовал себя как дома. Пожалуйста, постарайся не перепугать его насмерть.

— Ваш папа звонил? — спросила мама тусклым, бесцветным голосом, что я ошибочно истолковала как признак усталости.

— Не знаю, — ответила я. — Я выходила в магазин за продуктами.

Чуть позже появился Теннисон, весь в поту после лакросса.

— Живо в душ! — приказала я. — К обеду придёт Брюстер.

Он обеспокоенно взглянул на меня и тихо проговорил:

— Не уверен, что сегодня — подходящий вечер.

— А когда будет подходящий?

— Нет, Бронте, — сказал он всё так же тихо. — Ты не понимаешь. Происходит что-то не то. Сегодня за завтраком… Мама с папой вели себя так странно; ты разве не заметила?

— Нет…

— Как будто кто-то умер, а они никак не решаются нам об этом сказать. Во всяком случае…

— Во всяком случае, — перебила я, — это может и подождать. Я готовилась к сегодняшнему вечеру всю неделю, обед уже в духовке, и вообще — поздно всё отменять!

Он не стал спорить и отправился в ванную.

Пришёл папа и откупорил бутылку вина — дело, в общем, обычное. Как правило, по пятницам он выпивал бокал, просматривая по телевизору новости, и иногда ещё один за обедом, если вино хорошо дополняло еду — этим всё всегда и ограничивалось, он никогда не пил больше. Сегодня же он выглушил первый бокал, даже не успев поставить бутылку, и тут же налил второй. Я вспомнила предупреждение Теннисона, но решила: что бы ни случилось, отличный, вкусный обед поможет поправить положение.

— Папа, прибереги второй бокал для обеда, — попросила я. — Мерло очень хорошо пойдёт к тому, что я готовлю.

— Ты?

— Да, я. На обед к нам придёт гость. Ты же не забыл?

— А. Да, точно.

Едва я закончила накрывать на стол, как появился Брюстер.

— Я слишком рано? — забеспокоился он.

— Как раз вовремя, — заверила я его. — О, ты великолепно выглядишь!

На нём были приличные брюки и наглаженная рубашка, немножко маловатая, правда, но таков уж его стиль. Он же имеет право на собственный оригинальный стиль? Я считаю, что имеет. Брю так тщательно причесал свои волнистые волосы, что стал не похож сам на себя. Он был до того хорош, что мне захотелось поместить его в центр стола вместо вазы с цветами и гордо представить моим родителям, но пришлось обойтись без крайностей. Все просто обменялись рукопожатиями.

Затем, когда все расселись, я водрузила на стол громадное блюдо, провозгласив:

— Voila! Bon appetit, — и сняла крышку со своего гастрономического шедевра.

Теннисон с Брюстером уставились на него, как будто на блюде плавал в подливке марсианин.

— Что это? — дрожащим голосом спросил Теннисон.

— Это запечённый говяжий филей, — ответила я.

У брата было такое выражение, будто его вот-вот стошнит.

— Где ты его взяла?

— В магазине, где же ещё?

— Я, пожалуй, воздержусь.

— То есть как это «воздержусь»?! Я полдня с ним возилась, а он, видите ли, «воздержится»!

Теннисон обернулся к Брю. Тот с улыбкой спросил:

— Всё ещё отказываешься от мяса?

— Когда мне его захочется, тогда и стану есть! — заявил братец.

Меня по-настоящему задело, что у этих двоих есть общая тайна, о которой я не имею понятия.

— Может, вы всё-таки расскажете, в чём тут дело?

— Не за столом, — отрезал Теннисон и наполнил свою тарелку спаржей, присовокупив, что это ещё не делает его вегетарианцем.

— Прекрасный обед, Бронте, — сказала мама, но вместо того, чтобы есть, встала из-за стола и пошла перемывать противни и кастрюли, оставшиеся после моей готовки.

Папа никак не отозвался о кушаньях. Он вообще ни о чём не отозвался. Сидел и ковырялся в своей тарелке, уставившись на еду взглядом, в котором сочетались холод и жар — как будто он вёл против говяжьего филея яростную вендетту, а стебли спаржи, видимо, казались ему смертоносными копьями, которые он всей душой ненавидел.

Молчание за столом становилось невыносимым. Его необходимо было прервать, но, должно быть, кроме меня, этого некому было сделать.

— Обычно у нас за обедом всё совсем не так, — сказала я Брю. — То есть, так тихо никогда не бывает. Мы, в общем, всегда разговариваем, особенно когда у нас гости. Не так ли, папа?

Ага, папа понял намёк.

— Итак, конкретно — как давно вы знаете друг друга? — спросил он, но, как ни странно, тон его отдавал горечью.

— Мы начали встречаться три недели назад, если вы это имеете в виду, — ответил Брю. — Но мы знаем друг друга с начальной школы. Или, во всяком случае, знали друг о друге с начальной школы.

Папа сунул в рот кусочек мяса и заговорил, пережёвывая:

— Приятно слышать. — Он отрезал ещё кусочек. — Благословляю тебя, дитя моё, — сказал он, обращаясь ко мне. — Via con Dios.[12]

Такой ереси от своего отца я ещё никогда не слыхала. Я повернулась к маме — как она среагирует? Но она по-прежнему занималась мытьём посуды, повернувшись ко всем спиной.

Моему терпению пришёл конец.

— ДА ЧТО С ВАМИ СО ВСЕМИ ТАКОЕ?! — взвилась я.

Некоторое время все молчали. Потом папа проговорил:

— Ничего особенного, Бронте. Я просто волнуюсь за нашу маму. Она с такой самоотверженностью трудится на своих вечерних курсах по понедельникам, что я начинаю опасаться за её здоровье. — Он пронзил мамину спину таким взглядом, будто произнёс обвинение.

И тут я вдруг поняла, что это обвинение и есть.

На краткий миг я заглянула в глаза Брю — в них была паника. По тому, как он сжимал в руках вилку и нож, можно было подумать, что он в любой момент готов использовать их в качестве оружия. Посмотрев на Теннисона, я обнаружила, что он сидит, упершись раскрытыми ладонями в стол и не отрывая глаз от своей тарелки, будто произносит про себя молитву. «Нет, — внезапно осознала я. — Мой брат собирается с духом! Он к чему-то приготовился. К чему?»

И тут мои шоры упали. Полная картина происходящего вспыхнула в моём сознании во всём своём ужасающем великолепии.