9) Разложение

Наш район претендует на звание самого быстрорастущего жилого комплекса во всём штате. Вот только что перед вашими глазами простирался пустырь; теперь моргните — и на пустыре уже выросли дома; моргните снова — и рядом с домами уже торчит торговый центр. Так и представляю себе бедняг-фермеров, которые смотрят в замешательстве на скопление розовых стен и красных черепичных крыш, и не могут понять, когда это их кукурузные поля успели превратиться в благоустроенные пригороды.

На самом деле эти фермеры продали свои земельные наделы за невероятную цену и сорвали очень даже недурной куш, так что жалости они у меня не вызывают. А бывает и так, что хозяева земли всё выгадывают, всё выжидают, как бы продать подороже, да так и остаются у разбитого корыта.

Громила как раз в таком месте и живёт. Когда-то это была небольшая ферма, но хозяйство уже давно заглохло, овощные грядки заросли сорняками и кустарником. Ну просто разлагающаяся язва на теле нашего посёлка, щеголяющего своими опрятными лужайками.

У них на ферме есть бык. Самый настоящий, только слишком старый и слабый, чтобы вести себя как подобает быку. Похоже, он никому не нужен, даже самому себе. Бывает, по дороге в школу детишки дразнят беднягу, он фыркает, ярится, делает вид, что сейчас кинется бодать ограду, но быстро остывает, поняв, что это усилие ему не по плечу. Мне кажется, Громила чем-то смахивает на этого быка.

В тот день, когда я провожаю Громилу домой, быка настигает смерть.

10) Вмешательство

Шпик из меня никудышный, ну, да и Громила особой наблюдательностью не отличается, так что мне удаётся проследовать за ним к его дому. Не знаю, какие открытия я рассчитываю там совершить, но что поделаешь — любопытство родилось раньше меня. К тому же я уверяю себя, что мной движет не просто любопытство, а то, что юристы называют «тщательным исследованием обстоятельств дела»; мол, я совершаю это даже не ради себя, а ради Бронте. Хотя, конечно, узнай она, что я увязался хвостом за её парнем, — пришлось бы мне искать себе донора на новые печень с почками.

Вообще-то я знаю, где живёт Громила, но мне хочется подсмотреть, чем он занимается по дороге. Может, встречается с другими подозрительными личностями, типа торговцев наркотиками? Я клятвенно пообещал себе, что не буду делать никаких поспешных выводов, но решил смотреть в оба и держать ушки на макушке.

Но нет, сегодня он ни с кем не встречается. Настоящий волк-одиночка. Идёт, глубоко погружённый в свои мысли — о чём бы они ни были. За всё время он оглянулся только один раз, но между нами шли другие ребята, так что он меня не увидел. Я прихватил с собой клюшку для лакросса, но стараюсь, чтобы она не бросалась в глаза — если он её заметит, то может заинтересоваться, в чьей руке обретается данный снаряд.

Их ферма размером в акр окружена проволочной изгородью и выходит в небольшой переулок. Этот переулок, словно старинный крепостной ров, отгораживает модерновый пригород от покрытого сорняками пустыря — бывшего огорода. Напротив фермы, на другой стороне, расположен одноэтажный торговый центр — супермаркет, кафе-мороженое, Холлмарк, заведение с красноречивым названием «Счастливые ноготки» — туда, как я понимаю, дамы ходят, чтобы осчастливить свои ноготки. Вплотную к ограде фермы притулился ряд больших мусорных контейнеров, которые стоят там, как тёмно-зелёная баррикада, призванная охранять мир нормальных людей от мира Громилы.

Он открывает ржавую калитку с вывеской «Вход воспрещён», затем закрывает её за собой на засов и шагает по сорнякам к дому. Я прячусь между двумя контейнерами и подглядываю за ним. Не могу избавиться от мысли, что глядя сквозь эту покрытую ржавчиной проволочную сетку, я смотрю в другое пространство и время. Старый одноэтажный фермерский дом смахивает на хлев. Под стеной — большой поцарапанный баллон с пропаном, крыша дома вся в проплешинах — черепица осыпается. Строение, кажется, слегка косит на сторону, должно быть, фундамент осел. Вся халупа выкрашена в некий цвет, который, как я думаю, когда-то был зелёным, но с течением времени обрёл такие оттенки, которым нет названия в цветовом спектре. А запашок здесь такой, что… словом, несёт быком и тем, что быки оставляют за собой. Бедные соседи с подветренной стороны.

Сегодня старый бык выглядит каким-то вялым. Вернее, он вообще очень плохо выглядит. Я не слишком разбираюсь в скоте, но если большое животное лежит на боку, голова у него вывернута под нелепым углом, а глаза не мигая смотрят вдаль, шансы на то, что он просто прилёг вздремнуть, ничтожны.

Я некоторое время наблюдаю за быком, ожидая, что тот вот-вот пошевельнётся, но нет. Теперь-то я уверен — бедняга совсем плох, потому что Громила стоит над ним с тем же тупым выражением на лице, что, как я подозреваю, можно сейчас увидеть и на моём собственном. В этот момент на крыльце появляется его братец.

Моментальный снимок братца:

Босоногий, джинсы рваные, полосатая футболка такого же неопределённого цвета, что и стены старой развалюхи. Из носу у него течёт — даже с моего наблюдательного пункта видно, как блестит его верхняя губа. Песочные волосы, где слово «песочные» нужно понимать буквально — похоже, будто пацана возили головой по песку и по грязи. На макушке птицы могли бы свить себе гнездо, и никто бы этого не заметил. Не преувеличиваю. Ну разве чуть-чуть. Словом, зверёныш.

Этот оборванец выскакивает на крыльцо, путаясь в слезах и соплях, и обращается к Громиле:

— Филей заболел, Брю. Ты же поможешь ему, правда?

Громила стоит и молча смотрит на быка, затем, наконец, медленно поворачивается к брату:

— Ему уже ничего не поможет, Коди.

— Нет! — кричит Коди. — Нет! Не говори так, он только приболел! Ты сможешь, ты справишься, ты всегда справлялся!

— Прости, Коди, — отвечает Громила.

И тут разражается драма: обливающийся слезами Коди кидается к быку, падает на него и неловко пытается обнять, но руки у него слишком короткие.

— Нет, нет, нет! — плачет Коди.

Наверно, мне надо было бы в этом месте почувствовать что-то вроде грусти, ведь, по-видимому, этот старый бык — домашний любимец, но я не могу — уж больно всё это странно, можно сказать — из ряда вон. Напоминает сцену из «Кладбища домашних животных», где мёртвого пса с помощью компьютерной анимации подменили этим несчастным быком, который взирает на меня через заросший сорняками огород исполненными одиночества глазами. Эти глаза словно говорят: «А мне уже всё равно…»

И в этот момент на крыльце появляется третий и последний член жуткой семейки.

Портрет дяди:

Сильно поношенные остроносые сапоги, на ремне — тусклая пряжка размером с половину автомобильного колпака, в открытом вороте рубахи видна татуировка в виде каких-то щупалец, седые всклокоченные патлы и жёсткая щетина на подбородке. По тому, как он, пошатываясь, держится за дверной косяк, можно заключить, что он либо пьян, либо с похмелья. Меня так и подмывает крикнуть ему: «Эй ты, ходячий стереотип!». Старый, побитый жизнью работяга. Наверняка его зовут как-нибудь типа Клем или Уайт. Строит из себя ковбоя, у которого только что сдохла последняя корова.

Как будто подтверждая мою догадку, старикан пыхает окурком и произносит:

— Эх, надо было мне продать тварюку на собачий корм ещё лет десять тому!

— Не говори так, дядя Хойт, не надо! — воет Коди.

— Вишь, с чем мне приходится возиться? — говорит дядя Хойт Громиле, как будто это всё его, Громилы, вина. — Где тебя носило? Почему не пришёл домой вовремя?

— Я пришёл вовремя, — отвечает Громила. — Когда это произошло?

— Откуда, к чертям, мне знать?

А Коди около быка продолжает причитать:

— Не может быть… неправда…

— Заткни ему пасть! — гаркает дядя Хойт.

Громила подходит к брату и отдирает его от мёртвого животного, но мальчишка совсем шалеет: вопит, ругается, молотит руками и ногами; такое впечатление, что их у него целый десяток, как у паука.

— Коди, перестань! — орёт Громила.

Но пацана как будто демоны обуяли: он царапается, щипается и кусается, так что в конце концов единственное, что остаётся Громиле — это оторвать брательника от себя; и как только он с этим справляется, пацан прыгает обратно на быка и прилипает к нему, словно обёртка к леденцу. Рёв возобновляется с удвоенной силой.

Тогда дядя Хойт расстёгивает пряжку, одним плавным движением выдёргивает из пояса джинсов ремень и накручивает его конец себе на руку, да так ловко, будто проделывает это каждый день. Затем старый хрыч кидается к пацану, на ходу размахивая ремнём с болтающейся пряжкой.

— ОН СДОХ! — орёт дядя. — УБЕРИ ОТ НЕГО СВОЮ ТОЩУЮ ЖОПУ, НЕ ТО Я С ТЕБЯ ШКУРУ СПУЩУ! ТЫ У МЕНЯ ДО ВТОРОГО ПРИШЕСТВИЯ РЕВЕТЬ БУДЕШЬ!

Он замахивается, пряжка угрожающе рассекает воздух — а Громила ничего не предпринимает. Просто стоит и смотрит, будто не в силах прекратить это издевательство.

— Нет!

Это мой голос. Я не подозревал, что выкрикну это слово до того самого момента, как оно по собственной воле не сорвалось с моих уст. Нет, я не собирался вмешиваться, но спокойно смотреть на это безобразие просто не было сил.

Они резко оборачиваются ко мне. Вот тебе и пожалуйста: теперь я — часть этого безумного старомодного вестерна, и ничего не остаётся, как выступить на сцену. Я сбрасываю рюкзак, но продолжаю крепко сжимать в руках клюшку; затем вскарабкиваюсь на контейнер, прыгаю через ограду и мчусь к троице, застывшей около быка. Подбежав поближе, вздымаю клюшку, словно оружие — наверно, так оно и задумывалось в те времена, когда игра ещё была войной — и, уставившись прямо в выпученные, слезящиеся глаза старикана, заявляю:

— Только тронь этого пацана — башку снесу и на собачий корм продам!

Всё вокруг застывает, словно в стеклянном снежном шаре; я даже не удивился бы, если бы вокруг нас заплясали маленькие белые хлопья. Затем Громила делает ко мне шаг, обхватывает своими громадными ручищами и разъярённо шипит в ухо:

— Не лезь не в своё дело!

Я пытаюсь высвободиться из его хватки, но он слишком большой, слишком сильный. Клюшка падает на землю.

— Что это ещё за дьявол? — вопрошает дядя Хойт, поняв, что в ближайшее время его башке ничто не угрожает.

Громила отталкивает меня.

— Не лезь! — талдычит он. — Это не твоё дело.

— Пожа-алуйста, дядя Хойт, — ноет Коди, — оставь Филея в покое!

Дядя меряет меня взглядом.

— Это твой дружок? — спрашивает от Громилу.

— Нет! — быстро отвечает тот. — Просто… парень из нашей школы.

Дядя Хойт сплёвывает на землю, не сводя с меня угрюмого взгляда, затем поворачивается и уходит в дом; ремень тянется за ним по полу, как собачка на поводке. Сеточный экран на двери закрывается, и больше я не вижу старого хрыча, зато слышу, как он рычит из комнаты:

— Избавься от падали, Брюстер. Управляйся сам, я ничего не хочу об этом знать.

Громила взирает на меня со злобой, которую ему надо было бы направить на своего любезного дядюшку. Мы молчим, тишину нарушают только звон колёс тележек из супермаркета да вопли мальчишки, цепляющегося за дохлого быка, над которым уже вьются мухи.

Громила решает, что я не стою его усилий, отворачивается и идёт к своему брату, но вместо того чтобы утешать мальчишку, опускается рядом с ним на колени, обнимает быка — в точности, как его брат — и погружается в скорбь. Поначалу он только тихонько всхлипывает, но вскоре этот еле слышный звук вырастает в такие же неутешные рыдания, что издаёт его братец. Они воют в унисон. Прямо какая-то жуткая гармония печали.

Мне ужасно неловко, как будто я подсматриваю за чем-то очень личным, — но оторваться от этого зрелища не в силах. Поскорее бы убраться отсюда, но это же будет всё равно, что уйти в середине похорон.

Через короткое время рыдания Коди переходят в тихое подвывание, но Громила всё ещё сломлен горем, и весь сотрясается от плача; мне чудится даже, что при каждом его всхлипе у меня под ногами вздрагивает земля. Ещё мгновение — и Коди совершенно успокаивается, как будто всё, чего ему надо было — это чтобы кто-нибудь разделил его скорбь.

Страстные рыдания Громилы продолжаются ещё с минуту, а Коди терпеливо и беззаботно ждёт, рисуя в грязи крестики-нолики.

Наконец, и скорбь Громилы начинает угасать. Он постепенно овладевает собой, потом встаёт, подхватывает на руки Коди. Тот крепко обвивает шею старшего брата своими паучьими лапками, и Громила уносит его в дом, не удостоив меня даже взглядом.

Я стою, как примороженный. Понимаю же, что пора убираться, но что-то держит меня, что-то твердит: погоди, ещё не всё! Наконец, я поднимаю с земли свою клюшку и пытаюсь отряхнуть её от грязи… По крайней мере, я надеюсь, что это только грязь. Разворачиваюсь и направляюсь к забору, соображая по дороге, что припереться сюда, а потом вмешиваться в жизнь здешних обитателей было огромной ошибкой с моей стороны, но в это время сзади раздаётся скрип двери. Оглядываюсь и вижу Громилу — он выходит из дома.

— Может, ты объяснишь, что тебе здесь понадобилось? — спрашивает он.

Мне теперь плевать на всякие вежливые расшаркивания и плевать на то, что вылетит из моего рта. А когда тебе всё равно, что говорить, правда вырывается наружу на удивление легко.

— Я шпионил за тобой. Хотел выяснить, что ты за фрукт и что у тебя за семейка.

Я ожидаю, что вот теперь он вызверится на меня по полной, но он лишь усаживается на крыльцо и хмыкает:

— Ну и как? Узнал всё, что хотел?

— Достаточно. — И добавляю: — Неужели ты действительно собирался стоять и наблюдать, как твой дядя избивает пацана?

Он смотрит мне прямо в глаза.

— С чего ты взял, что он стал бы его избивать?

— Ну, знаешь… Никто не размахивает так ремнём, если не собирается пустить его в ход.

Громила лишь плечами пожимает.

— С чего ты взял? Думаешь, что знаешь моего дядю лучше меня? Может, ему просто нравится орать, он наслаждается собственными криками — такое тебе никогда в голову не приходило?

Что-то всё это не вяжется, однако Громиле удаётся заронить в моё сознание семена сомнения, чего, безусловно, он и добивался. Но тут я кое о чём вспоминаю.

— Я видел твою спину. И я вполне в состоянии сложить вместе два и два.

Снова в его глазах вспыхивает злобный огонёк. И одновременно я вижу в них испуг. Совсем немного, но всё же.

— Два и два не всегда четыре, — говорит он.

Что-то в его тоне подсказывает мне, что он, возможно, прав. Может, и в самом деле всё совсем не так, как я думаю… Но опять-таки — что-то в его голосе звучит такое, что я понимаю: дело обстоит куда хуже.

— Во всяком случае, — произносит он, — ты молодец — не спасовал перед дядей Хойтом.

— Ну, вообще-то…

— Хочешь зайти? — спрашивает он.

Вот уж чего не ожидал.

— С какой радости мне заходить?

Он снова пожимает плечами.

— Не знаю… Может, тебе будет интересно узнать, что мы не хлебаем из одной миски с собаками. Или что я не изготовляю бомбы у себя в подвале.

— Я никогда и не говорил…

— Спорим, что ты так думал?

Я отвожу глаза в сторону. Сказать по правде, с того самого момента, когда я услышал, что они с Бронте встречаются, чего только я о нём не передумал! Одно другого хуже. Бомбы в подвале — это ещё самое невинное из того, что я ему приписывал.

— Ну? — говорит он. — Пойдём, налью тебе чего-нибудь попить.

Может, это очень храбро с моей стороны — противостоять его размахивающему ремнём полоумному дяде, но, уверен, Громиле потребовалось куда больше мужества, чтобы пригласить меня к себе в дом.