2.4. Теоретическая значимость конструкционистского подхода

Вклад конструкционистского подхода в изучение социальных проблем

заключается, на мой взгляд, в следующем. Во-первых,

конструкционистское определение социальных проблем как риторики,

деятельности по выдвижению утверждений требовательного характера

относительно некоторых предполагаемых условий, положило начало

эмпирически плодотворной исследовательской традиции, при этом

данная традиция уже не является исключительно американской.

Во-вторых, конструкционизм направляет внимание исследователей

на изменчивое общественное признание тех или иных ситуаций

социальными проблемами. Один из основных вопросов для

контекстуальных конструкционистов – почему одни ситуации вызывают

беспокойство, определяются как проблемы и находятся в центре

внимания политиков, журналистов, общественности в целом, а другие не

проблематизируются? В современном обществе существует

бесконечное множество ситуаций, которые могут иметь статус

социальных проблем, однако лишь небольшое число определяется в

качестве таковых. Конструкционисты утверждают, что какая-либо

ситуация приобретает статус социальной проблемы только тогда, когда

кто-то преуспевает в выдвижении утверждений требовательного

характера.

В-третьих, конструкционистский подход является основой для

развития новых теорий – об утверждениях-требованиях, о тех, кто их

выдвигает, процессе выдвижения утверждений-требований, конкуренции

между утверждениями-требованиями, их аудитории. Как отмечает

Джозеф Гасфилд, конструкционистский подход ставит перед нами новые

вопросы о возникновении (или упадке) явлений и/или определений этих

явлений. «[Данный подход] поднимает вопросы о природе

“фактичности”, которые до сего времени социологи обычно не

поднимали. Это очень полезно, особенно в обществе, находящемся в

сильнейшей зависимости от информации и интерпретации,

поставляемых средствами массовой коммуникации,

правительственными организациями и профессиональными

структурами».

Одна из сильных сторон конструкционизма заключается также в

том, что данный подход, отказываясь от понимания социальных

проблем как статичных условий, предлагает рассматривать их в

качестве последовательности определенных стадий выдвижения

утверждений-требований. Такая трактовка в гораздо большей степени

соответствует процессуальной природе социальной реальности. Так, с

контекстуально-конструкционистской точки зрения социальные

проблемы в российском обществе 1990-х гг. возникли в результате

определенных трансформационных сдвигов, таких, как открытие

каналов, посредством которых возможно выдвижение утверждений-

требований относительно тех или иных социальных, политических и

экономических условий. Имеется в виду либерализация средств

массовой коммуникации во второй половине 1980-х и начале 1990-х гг.,

появление конституционных гарантий права на свободный поиск,

получение, передачу, производство и распространение информации

любым законным способом, а также свободы деятельности

общественных объединений и права на мирные собрания, митинги и

демонстрации; развитие служб изучения общественного мнения и др.

В последнее 10–15 лет конструкционистский подход все чаще

используется российскими социологами. Галина Еремичева и Юсси

Симпура исследовали конструирование социальных проблем

респондентами в ходе интервью, Петр Мейлахс – конструкции

проблемы наркотиков, создаваемые прессой, Елена Богданова –

конструирование проблемы защиты прав потребителей, Иван Климов

– проблематизацию реформы системы социальных льгот, Эльвира

Шарифуллина – роль социологов в процессе выдвижения утверждений-

требований. Среди недавних конструкционистских работ следует

отметить новаторские исследования Евгении Ним и Елены Богомягковой.

В то же время применимость конструкционистского подхода

вызывает ожесточенные споры среди российских социологов. Нередко

конструкционистские идеи подвергаются критике, которую не всегда

можно признать обоснованной. Примером такой критики является статья

Веры Мининой «Социология социальных проблем: аналитический обзор

основных концепций» . Обзор подходов к социальным проблемам,

предлагаемый в данной работе, грешит явными искажениями сути

некоторых концепций и непоследовательностью в их оценке. Так,

критикуя объективистский функционалистский подход к социальным

проблемам, автор опирается на идеи конструкционистов Малькольма

Спектора и Джона Китсьюза и делает вывод об уязвимости

Функционализма . Впоследствии объектом критического рассмотрения

становится уже конструкционизм. Однако при внимательном прочтении

соответствующего раздела работы В.Н.Мининой обнаруживается, что

критика конструкционистского подхода подменяется всего лишь

описанием сущности критикуемого ранее противоположного

объективистского подхода к социальным проблемам. Предлагаемое

понимание социальных проблем – как объективно возникающих

противоречий между сущим и должным – вызывает следующие

вопросы. Каким образом можно определить, что есть “должное”?

Выполнима ли эта задача в рамках социологической науки,

стремящейся к ценностной нейтральности? Очень спорным

представляется и отнесение конструкционизма и марксизма к одной

традиции понимания социальных проблем . В целом, В.Н.Минина

следует традиционной отечественной трактовке социальных проблем

как социальных противоречий. Однако в конце работы под социальными

проблемами автор предлагает понимать также отклонения и нарушения

нормального функционирования и развития социального объекта , то есть вновь возвращается к функционалистской позиции. С одной стороны, выбор делается в пользу объективистского – марксистского или функционалистского – подхода к социальным проблемам, с другой,

на протяжении всей статьи делаются ссылки на конструкционистов и

используется их терминология («процесс конструирования социальных

проблем»).

Большинство же российских исследователей социальных проблем

до сих пор использует традиционные (функционалистский или

марксистский) подходы, небольшая часть пытается совместить

объективистские и конструкционистские идеи.

Все сказанное в отношении конструкционистского подхода не

означает, что ему нет альтернативы. Можно и необходимо изучать такие

социальные явления, как преступность, коррупция, потребление

наркотиков, социальная атомизация, бездомность и т. д. Однако, если

предметом исследования является проблематизирующая риторика,

процессы определения социальных условий как проблематичных, то это

область применения конструкционистского подхода.

В заключение следует коснуться вопроса об общественной роли

социологов по отношению к социальным проблемам. С

конструкционистской точки зрения, эта роль может быть двоякой. С

одной стороны, социологи-объективисты, изучающие определенные

социальные явления и распространяющие результаты своих

исследований за пределами научного сообщества, могут таким образом

участвовать в конструировании социальных проблем

(“проблематизирующая” роль). С другой стороны, социологи-

конструкционисты своими исследованиями конструирования социальных

проблем могут способствовать пониманию людьми процессов

проблематизации и депроблематизации ситуаций и тем самым

содействовать нейтрализации популистских попыток создания

моральных паник и дискриминационных установок по отношению к

представителям каких-либо социальных групп (“рефлексивизирующая”

роль).

Если говорить о “проблематизирующей” роли социологов, то

очевидно, что социальные проблемы в большинстве случаев

конструируются не учеными, а активистами социальных движений,

правозащитниками, журналистами, представляющими результаты

своих расследований или просто распространяющими чьи-либо

утверждения-требования, политиками, стремящимися

продемонстрировать свои сильные стороны избирателям,

официальными структурами, использующими “свои” проблемы в

качестве источника ресурсов. Между тем, научные сообщества, как

отмечают Хилгартнер и Боск, наряду с исполнительной и

законодательной ветвями власти, судами, средствами массовой

коммуникации, религиозными организациями и т. д., являются одной из

сфер, в рамках которых происходят «обсуждение, отбор, определение,

формулировка, драматизация, оформление и представление

общественности социальных проблем». Это в равной степени

относится как к обществоведческим сообществам, так и к

естественнонаучным (роль последних в инициировании

конструирования социальных проблем описывается в ряде

конструкционистских работ).

Между тем, случаи конструирования социальных проблем

российскими социологами достаточно редки. Исследователи

сосредоточиваются на изучении тех или иных явлений в большинстве

случаев вслед за обеспокоенностью со стороны СМК и общественности.

Если мы обратимся к российским научным журналам, монографиям и

сборникам, мы заметим, что социологи, выбирая предмет исследования,

нередко следуют определенной конъюнктуре. Предметом изучения, как

правило, становятся ситуации, уже имеющие статус серьезных

социальных проблем в обществе (преступность, бедность, безработица,

употребление наркотиков, терроризм). При этом опубликовано очень

немного российских социологических работ, например, о социальных

аспектах алкоголизации населения или распространения ВИЧ/СПИДа.

Очевидно, что определенное влияние на выбор предмета исследования

оказывают научные фонды, обозначающие приоритетные для них темы.

Однако существуют примеры социологических исследований,

внесших значительный вклад в конструирование определенных

социальных проблем в России. Одним из них является исследование

коррупции Фонда ИНДЕМ под руководством Георгия Сатарова. Данные,

полученные в рамках этого исследования в 2005 году, свидетельствуют

о существенном росте объемов рынков коррупции в России с 2001 года

– с 2,825 до 3,014 миллиардов долларов США в случае с бытовой

коррупцией и с 33,5 до 316 миллиардов в случае с коррупцией

деловой. При этом объем такого рынка бытовой коррупции, как

“решение проблем в связи с призывом на военную службу”, по данным

ИНДЕМа, увеличился в 28 раз (с 12,66 миллионов долларов США в 2001

году до 353,6 миллионов в 2005). Эти результаты, а также данные о

росте таких показателей, как охват коррупции, риск коррупции, средний

размер взятки в разных сферах, были опубликованы в периодической печати и комментировались Г.А.Сатаровым в интервью «Новой газете» и на радио «Эхо Москвы» .

Другими работами российских социологов, способствовавшими

конструированию социальных проблем, являются исследования

«Домашнее насилие в отношении женщин: масштабы, характер,

представления общества» и «Рука руку моет»: неформальные связи

организованных преступных группировок с правоохранительными

органами Республики Татарстан». Характерно, что в последнем

случае авторы представили полученные данные журналистам и

экспертам на специальном семинаре, но не опубликовали результаты

своей работы в России, разместив исследовательский отчет на

Интернет-сайте американского университета.

Другая общественная роль социологов, в частности, социологов-

конструкционистов – “рефлексивизирующая” (“депроблематизирующая”)

– заключается в раскрытии стратегий конструирования социальных

проблем или, в более широком плане, процессов возникновения

моральных паник, что может способствовать формированию

рефлексивной позиции общественности по отношению к социальным

проблемам. Так, с конструкционистской точки зрения можно

проанализировать периодически повторяющиеся в России призывы

отменить мораторий на смертную казнь и используемую при этом

риторику. Например, в открытом «Обращении к Народу и Президенту», появившемся в марте 2002 г. и подписанном рядом общественных

деятелей (более сотни подписавшихся, среди которых известные

актеры, бизнесмены, депутаты Государственной Думы РФ, космонавты,

писатели, режиссеры, ученые, художники), используется несколько

стратегий конструирования социальной проблемы преступности:

«Уважаемый Президент Российской Федерации!

Отечество наше в опасности! Россия на грани самоуничтожения.

Враг у нашего порога, и имя ему – криминал. Волна убийств и тяжких

преступлений против личности захлестнула страну. Каждый день

гремят по России выстрелы, совершаются разбои и грабежи, льется

человеческая кровь. Сегодня безнаказанно убивают на улицах наших

городов, в подъездах домов, в собственных квартирах. Убивают без

разбора, хладнокровно и жестоко – детей и стариков, студентов и

академиков, бизнесменов и государственных деятелей. Только в

прошлом году в России умерли насильственной смертью и покончили

жизнь самоубийством свыше 50 тысяч человек, десятки тысяч людей

умирают в больницах от ран, полученных в результате разбойных

нападений, тысячи людей пропадают без вести.

Преступность достигла сегодня такого размаха, что она

реально угрожает выживанию и самому существованию России.

В стране расхищается национальное богатство, процветают

наркомания и проституция, появилась многомиллионная армия

беспризорных детей, которые пополняют ряды организованной

преступности.

Криминал развязал открытый террор против каждого

гражданина, держит общество в состоянии тотального страха.

Люди боятся за свою жизнь, за жизнь своих детей и близких. Они

растеряны, не знают, что делать, и от бессилия молчат. В

обществе царит атмосфера безнадежности и безысходности. 104

В России уже давно идет необъявленная война криминала против

всего общества и каждого гражданина. И эта война ширится. С

каждым днем, месяцем, годом число жертв растет. Надо быть

слепым, чтобы не видеть этого.

Россия сползает в бездну, рушатся духовные устои нации,

нравственность теряет свою силу. Коррупция достигла угрожающих

размеров. Судебно-правовая система неэффективна. Закон не

обеспечивает безопасность личности. Власть бездействует. В

государстве отсутствует Программа борьбы с преступностью.

Криминал рвется во власть и нередко достигает цели. Идущие в

обществе процессы, если их не остановить, будут иметь

катастрофические последствия.

Вопреки воле народа и в угоду политическим требованиям Запада

в стране был введен мораторий на смертную казнь за особо тяжкие

преступления против личности. Именно это решение развязало руки

преступникам. Убийцам, наркоторговцам, казнокрадам стало ясно,

что возмездие им не грозит. Решение о моратории на смертную

казнь было не просто ошибочным, а пагубным. Оно обернулось для

общества большой трагедией. Убивают тысячи и тысячи людей, а их

близким суждено до конца дней своих нести в душах тяжкий груз

неутихающей скорби.

Подавляющее большинство законопослушных граждан нашего

общества не может с этим смириться. Закон, позволяющий убийцам

избежать заслуженного возмездия, несправедлив.

Если власть ответственна, то она должна разделить вину за

загубленные жизни граждан России. Все, чьи сердца не очерствели, в

ком остались совесть и гражданское мужество, должны во

всеуслышание заявить: так жить дальше нельзя. 105

Необходимы решительные и действенные меры, которые

положат конец безудержному разгулу преступности и обеспечат

каждому гражданину право на безопасную жизнь.

Обращаемся к Вам, уважаемый Президент:

– используйте Ваши полномочия для отмены моратория на

смертную казнь за особо тяжкие преступления против личности и

государства;

– объявите народу конкретную программу борьбы с внутренним

терроризмом – криминалом всех мастей. Мы уверены, что граждане

России готовы к конструктивному диалогу с Вами по названным

проблемам.

Дорогие соотечественники, нам пора очнуться от спячки.

Объединимся! И тогда мы добьемся мира и согласия в обществе,

социального порядка и гарантий личной безопасности. Молчание

погубит Россию».

Одной из используемых в данном обращении стратегий является

применение риторики, связывающей данную ситуацию с другой успешно

сконструированной проблемой (криминал – это “внутренний терроризм”).

Другая стратегия – конструирование широко распространенного условия

(«Только в прошлом году в России умерли насильственной смертью и

покончили жизнь самоубийством свыше 50 тысяч человек, десятки

тысяч людей умирают в больницах от ран, полученных в результате

разбойных нападений, тысячи людей пропадают без вести… С каждым

днем, месяцем, годом число жертв растет»). Сложные социальные

процессы генезиса преступности и контроля над нею упрощаются и

сводятся к предельно простым объяснениям («Вопреки воле народа и в

угоду политическим требованиям Запада в стране был введен

мораторий на смертную казнь за особо тяжкие преступления против

личности. Именно это решение развязало руки преступникам. Убийцам,

наркоторговцам, казнокрадам стало ясно, что возмездие им не грозит»).

Еще одна стратегия – конструирование жертв, принадлежащих к классу,

который обладает значительными экономическими и социальными

ресурсами («Убивают детей и стариков, студентов и академиков,

бизнесменов и государственных деятелей… Криминал рвется во власть

и нередко достигает цели»). Наконец, отчетливо просматривается такая

стратегия, как конструирование “страшных” последствий («Враг у нашего

порога, и имя ему – криминал. Волна убийств и тяжких преступлений

против личности захлестнула страну. Каждый день гремят по России

выстрелы, совершаются разбои и грабежи, льется человеческая кровь.

Сегодня безнаказанно убивают на улицах наших городов, в подъездах

домов, в собственных квартирах»). Выделив данные стратегии, можно

оценить, в какой степени выдвигаемые утверждения-требования

соотносятся со статистической конструкцией преступности. Данные МВД

России не свидетельствуют о росте числа убийств с 1996 г., когда был

введен мораторий на смертную казнь, напротив, в 2000-е гг. число

регистрируемых убийств значительно сократилось – с 33,6 тысяч в 2001

г. до 17,7 тысяч в 2009 г. Согласно результатам криминологических

исследований, никакой связи между применением или отсутствием

смертной казни и уровнем преступности не существует. Кроме того,

вероятность судебной ошибки означает, что некоторые приговоры к

смертной казни неизбежно будут вынесены в отношении невиновных.

Следует признать, впрочем, что как “рефлексивизирующая

общественная роль” социологов, так и “проблематизирующая”, в

настоящее время малозаметны. Очевидна замкнутость большей части

российских социологов, их ориентированность лишь на коммуникацию в

рамках научного сообщества

Дидерик Лохман В ГОЛОВАХ ЛЮДЕЙ НЕТ ПРЕЗУМПЦИИ НЕВИНОВНОСТИ

    Дидерик Лохман - директор московского отделения Human Rights Watch/Helsinki. Работает в Москве полтора года. В настоящее время готовит доклад о применении насилия, в том числе о пытках в МВД.  Материал подготовлен на основании интервью, которое Д. Лохман дал редакции в феврале 1999 г.

    Чем больше я узнаю об этой стране, тем меньше я понимаю и тем больше чувствую разрыв между, скажем, голландской культурой, в которой я вырос, и Россией. Я был в Африке, был в Азии, в Америке, в Канаде... Конечно, разница есть и между канадской, голландской и американской культурами. Конечно, разница между, скажем, африканской культурой и голландской намного больше, чем между русской и голландской. И, может быть, поэтому сначала мне казалось, что в России - те же корни. У нас одна музыка, одна литература. Мы любим Чайковского, а вы любите Шуберта и Моцарта. Мы любим Толстого и Чехова, а вы читаете французских авторов, американских, английских. И кажется, что культура близка... Но когда здесь живешь дольше, то больше и больше понимаешь, что разрыв оченьвелик... В нашей стране можно применять логику. Обычно и люди реагируют по логике, и государственные органы действуют по логике, а здесь мне все больше и больше кажется, что логика не играет никакой роли, ею никто не руководствуется. Поэтому самое первое, что надо делать, когда приедешь в Россию, - это забыть обо всем...

    Мы каждый год определяем для себя, какими темами мы будем заниматься на следующий год. В России сделать выбор между той или иной проблемой зачастую сложно, здесь много острых проблем, и трудно сказать, какая из них важнее. Что важнее - свобода прессы илинасилие в МВД?

    В последние годы стало появляться все больше и больше статей в газетах о насилии в МВД. Мы поняли, что это очень важная и масшабная проблема и что необходимо более четко представить, что же происходит. Сначала мы изучали положение дел в Москве, отношение, скажем, московских милиционеров к этническим меньшинствам, к бомжам. Мы подготовили об этом большой доклад. И представили его накануне юбилейных московских праздников полтора года назад. Когда мы занялись этой темой, к нам попадали сведения о самых разных формах насилия, практикуемых в системе МВД.

    В 94 году был опубликован блестящий доклад господина Родли о тюрьмах в России. Но Родли говорил, в основном, о переполненности СИЗО, о недопустимых условиях содержания подследственных и заключенных, о том, что сами эти условия являются пыткой. Эту тему широко обсуждали. Думаю, что благодаря его докладу даже российские власти признали, что это серьезнейшая проблема. Хотя они до сих пор не сделали то, что надо, чтобы изменить ситуацию.

    Мы стали собирать и расследовать информацию о применении пыток в МВД, и первая наша поездка была летом 1997 года в Екатеринбург. С тех пор мы побывали в разных регионах.      Очень сложно определить, как часто применяются пытки, но на основании наших данных я убедился, что это - система. А, например, судья Сергей Анатольевич Пашин говорит, что из пяти подсудимых четверо заявляют о том, что их пытали, а он, допросив их, верит двоим-троим. Это очень много - около 50%!

    Что такое пытка? В своей работе я исхожу из определения Конвенции против пыток. Пытка - это любая форма нанесения серьезного страдания, физического или морального, с целью получить нужные показания или нужную информацию; пыткой может быть и наказание закакое-то деяние.

    Насилие - это обыкновение в работе милиции. Часто милиция делает все, чтобы привести человека в состояние шока. Они могут не спросить ни имени, ни фамилии, ни, тем более, признает ли человек себя виновным. К тебе приходят домой, звонят в дверь, ты открываешь, и тебе сразу - в морду. Человек даже не знает, в чем его обвиняют или подозревают. Но его уже начали готовить к тому, чтобы он признался... И таких случаев огромное количество. К сожалению, у нас нет статистики по насилию при аресте. Даже в прокуратуре, кажется, такая статистика не ведется. Очень многие люди даже не возмущаются и, тем более, не приходят к нам со своими жалобами, не добиваются справедливости. Милиция бывает очень настойчива в том, чтобы узнать, что она хочет... Поэтому, особенно когда человек сам не признается, есть очень большая вероятность, что к нему будут применены пытки. Насилие применяется прежде всего к тем, у них кого нет поддержки, нет контактов. Александра Никитина, конечно, не пытали.

    В России вообще очень много насилия: насилие в семье, насилие в отношении детей, насилие в армии - оно везде. Люди привыкли к насилию и принимают его как некое нормальное явление. А у нас это абсолютно по-другому. Я очень часто слышу, как русские говорят: вот на западе нельзя дать ребенку по попке, потому что за это уже могут лишить родительских прав и вообще посадить. Это, конечно, преувеличение, но у нас действительно не принято бить детей, просто не принято. А здесь бытовое насилие многим людям кажется нормальным.

    В милиции работает очень много молодых ребят, только что прошедших службу в армии. Они сами подвергались насилию, они уже прошли школу насилия, и почти естественно, что они будут и дальше применять насилие. Люди, к которым применяли насилие, сами более склонны к насилию, сами будут искать насильственные выходы из проблемы. Человек был в армии, его там избивали, он сам избивал, сейчас он милиционер и, конечно, будет применять те же методы.

    Презумпция невиновности в России даже в законодательстве присутствует очень относительно. В Конституции о ней заявлено, прекрасно! Но УПК - это уже другая история... Не только в законодательстве, - в головах людей презумпции невиновности нет. Раз "попал", значит уже виноват. Отношение к преступнику: его надо наказать. У нас такое отношение тоже существует, особенно, когда совершается какое-то громкое преступление. Когда убивают, насилуют детей, общество, конечно, требует, чтобы этих людей наказали. В Голландии в прошлом году был такой случай: несколько молодых ребят ломали велосипед, и прохожий сделал им замечание. Его побили, и он умер, а должен был через неделю жениться... И в Голландии все возмутились: человек уже не может сделать замечание, когда хулиганы ломают велосипед... Общественность требовала, чтобы эти молодые люди были подвергнуты очень жесткому наказанию.

    Когда я учился на юридическом факультете в Университете в Голландии, то нам преподавали несколько теорий уголовного права. Некоторые страны по сей день считают, что главное для уголовной системы - это наказать злодея. Но для других систем уголовного права наказание - не самоцель. Только Бог имеет право наказывать. А общество имеет право защищаться от такого человека, и оно заинтересовано в сочетании защиты и реабилитации. Например, в Голландии упор всегда делается на реабилитацию. Ведь человек может сидеть 2 года, он может сидеть 5 лет, может 10, но в конце концов он выйдет, и что с ним будет, если его содержать в таких, как в России, условиях в СИЗО, а потом еще в колонии, и выпустить его с туберкулезом, без денег, без прописки...

    В России господствует такое отношение: преступника надо наказать и отправить в заключение, а о его будущем можно и не думать. Преступник наказан, и человека больше нет. Конечно, это общество себя обманывает. Большинство осужденных людей через некоторое время снова будут частью свободного общества. А если уж жестко придерживаться здешней логики, тогда вообще не надо освобождать преступника, надо создавать специальные зоны, - и там оставлять их жить...

    В Голландии очень хорошо понимают, что надо сделать все, чтобы эти люди могли как можно лучше снова адаптироваться к свободной жизни, что надо сделать все возможное, чтобы человек больше не пошел на преступление. Надо, чтобы он что-то умел делать, его надо обучать, и это - забота и ответственность общества Здесь такого понимания нет. На уровне идей, слов это заявляется, а на практике этого просто нет.

    Сегодняшний министр юстиции Крашенинников ставит задачу сделать систему исполнения наказаний более гуманной. Посмотрим, конечно, насколько Крашенинников и УИН могут противостоять прокуратуре и МВД. Идеи, которые сейчас выдвигает Крашенинников, - здравые, очень хорошие идеи. Но я не уверен, что он сможет на деле реформировать и гуманизировать сложившуюся систему.

    Прокуратура сегодня успешно лоббирует свои интересы. Когда Россия вступала в Совет Европы, то он потребовал, чтобы был принят новый закон о прокуратуре. Совет Европы полагает, что наблюдение за соблюдением прав человека - это не задача прокуратуры, это задача другого органа, который ничего общего с прокуратурой не имеет. Почему такого закона еще нет? Почему проект УПК, подготовленный Пашиным и соответствующий европейскому стандарту, не принят, а принят в первом чтении проект, который продолжает старую систему? Это в интересах прокуратуры.

    У нас нет пока оснований ожидать, что система изменится полностью и будет очень гуманной. Чтобы действительно менять систему, нужно нечто большее, чем один гуманный министр. Сегодня я даже не представляю себе, как можно радикально изменить эту, уже сложившуюся, чудовищную систему... Правда, сейчас есть место для маленьких шажков. Но просто амнистия - это же ничего не меняет.

    В России сегодня ведет следствие и вершит исполнение наказаний система, сама практикующая преступное насилие. Пытки стали в милицейской среде обыкновением, это даже не обсуждается, это происходит вполне буднично: "опера" находятся в одном кабинете с задержанными, заходит следователь, и говорит: ну что, он уже признался? Нет, отвечают, он такой-сякой, плохой, он не хочет... Ну ладно, вы дальше с ним работайте... И следователь уходит...

    У нас было интервью с бывшем милиционером в Иркутске, и мы его расспрашивали о пытке "слоник". Сначала он, конечно, сказал, что такого нет вообще. А в конце интервью говорит: ну зачем так сложно, все проще - пакет полиэтиленовый, зачем искать противогаз. Все работники системы МВД знают о пытках, и знают, что все их применяют, но им как-то "неловко" открыто об этом говорить...

    Власти не очень хотят давать нам информацию. Мы просили статистику в прокуратуре - пришла пустая отписка, в которой перечислены все статьи Европейской Конвенции. Конечно, какая-то статистика появляется в газетах, но мы хотели найти специфическую статистику. Например, в прокуратурах есть статистика по жалобам, но там нет особой графы: пытки (там есть жалобы на ведение следствия). И мы хотели получить у прокуратуры ответ, что нет такой графы. Но такой ответ они не хотят нам давать.

    Нас либо игнорируют, либо увиливают от ответа. Правда, сегодня мы можем беспрепятственно собирать информацию у обычных граждан. Конечно, есть люди, которые боятся. Но число людей, которые подвергаются пыткам, настолько велико, что всегда можно найти тех, кто относится так: государство подвергало меня такому обращению, и защиты никакой нет, толку от прокуратуры никакого нет. Правозащитники - это последняя надежда. Давайте пытаться что-то сделать...

    У нашей организации несколько механизмов влияния, и прежде всего - через прессу. Мы распространяем свои доклады очень широко и надеемся на мобилизацию общественного мнения. В прошлом году президентская администрация просила нас прислать наши доклады. Некоторые официальные лица попросили копии нашего доклада по детским домам. Но мы не припомним случая, когда бы силовые структуры затребовали наши доклады. Резонанс в СМИ, среди правозащитных организаций обычно не приводит к переменам - нет политической воли.

    На Западе обычно наши доклады имеют гораздо больший резонанс. Доклад Хельсинки Вотч о детских домах был серьезным "информационным поводом". Почти все большие американские газеты и многие европейские об этом писали. В России же пресса очень непредсказуема, и она почему-то не слишком интересуется правозащитной тематикой. Хотя о пытках в последнее время очень много писали. Я надеюсь, что будут писать и о нашем докладе, но статьи в газетах пока не послужили серьезным шагам к решению проблемы...

    Когда выйдет доклад, мы сразу будем просить о встречах с официальными лицами в Москве, с высокопоставленными чиновниками МВД и прокуратуры. Посмотрим, с кем мы сможем встретиться. В прошлом и МВД и прокуратура не очень хотели с нами встречаться. Степашин, конечно, лучше, чем Куликов. Но лучшего человека, чем Куликов, было не очень сложно найти.

    Мы много работаем с ООН, с Советом Европы, с Евросоюзом, с американским правительством. В нашем докладе будут рекомендации в отношении российских властей, Совета Европы. И мы будем лоббировать наши рекомендации, в том числе через Совет Европы. Я думаю, что выход нашего доклада по насилию в МВД подтолкнет Совет Европы к возобновлению своих требований.

    Казалось бы, наша работа должна интересовать российского омбудсмана. Но его присутствие не ощущается. Мы написали письмо с просьбой о встрече - ответа не было. Письмо мы отправили летом, сразу после назначения Миронова. Я уже несколько раз видел его выступления и слышал его высказывания в отношении смертной казни. Раньше он очень поддерживал смертную казнь, сейчас он несколько раз заявил о том, что ее надо отменить... Это, конечно, очень хорошо. Но что касается пыток - я его не видел и не слышал...

Валерий Абрамкин  ГУМАНИСТИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ НАЦИОНАЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ

Валерий Абрамкин - директор Общественного центра содействия реформе уголовного правосудия - дал интервью Е. Ознобкиной в феврале 1999 г.

    Общественный центр содействия реформе уголовного правосудия - неправительственная организация, основанная в 1988 г. Ее цель - создание справедливой, действенной и человечной системы уголовного правосудия и исполнения наказаний.

    Е.Ознобкина: Организация, которую вы создали и возглавляете, сегодня самая крупная и известная из российских независимых общественных организаций, занимающихся тюремными проблемами. Свою стратегию вы формулируете в лозунге: "Вернуть тюрьму народу!". Звучит это, на мой слух, двусмысленно. Что за "народная тюрьма" имеется в виду?..

    В.Абрамкин: Прежде всего, речь идет о конкретной вещи - о децентрализации. Если посмотреть на распределение заключенных по регионам России, то окажется, что есть регионы, перегруженные тюрьмами, есть и города-паразиты, в их числе Москва, где 200 заключенных на сто тысяч населения, а где-то эта цифра в пять, а то и в восемь раз выше. Раньше даже выгодно было держать больше заключенных. Это означало иметь больше рабочих мест, больше субсидий из федерального бюджета. За все платил Центр. Сегодня деньги из федерального бюджета поступают нерегулярно, и их недостаточно, а уголовная политика самого региона ничего не определяет. Пока мы не заставим регионы платить за свою безопасность, ничего не изменится. Если у тебя нет тюрем и ты посылаешь своих заключенных в другой регион, так плати за это...

    В Екатеринбурге, скажем, за год проходит через следственные изоляторы сто тысяч заключенных! В результате своих зеков они не могут содержать в нормальных условиях. Если, принимая заключенного из другого региона, они получали бы предоплату, то смогли бы построить, скажем, новую транзитную тюрьму, да и своих заключенных содержать получше. В этом регионе около 50 тысяч заключенных, и из них только половина местных. Почему они должны содержать чужих за свой счет? Если другие регионы им будут платить, они будут просто процветать...

    Налогоплательщик из американского штата Миннесота, например, не оплачивает уголовную политику штата Техас. В Америке каждый считает свои деньги. В Миннесоте количество заключенных на порядок меньше, чем в Техасе, и там выделяют больше денег на социальные программы. А Техас, где самое большое число заключенных, строит тюрьмы. Сам механизм финансовых затрат заставляет людей задумываться: если ты хочешь больше людей сажать в тюрьму, так плати за это. В Америке построить одно тюремное место стоит больше ста тысяч долларов, у нас - около сорока тысяч долларов.

    Вот Москва не имеет своих учреждений для осужденных, у нас есть только шесть следственных изоляторов. Поэтому из Москвы они отправляются за Урал и далее... Мэра Москвы хвалят за то, что он дал деньги на строительство двух изоляторов. Хотя, на самом деле, что его хвалить, если его заключенные содержатся в самых худших условиях. Но ведь он за это не отвечает. Отвечает за это сейчас Министерство юстиции... Когда свои зеки будут сидеть рядом, тогда будет и все остальное. Это же свой человек посидел и вышел. А не так, как сейчас: заключенных из другого региона привезли, потом они вышли, уехали, и вс . Что о них думать...

    Е.О.: Иначе говоря, Вы полагаете, что "разукрупнение" тюремной системы - серьезная гарантия реформирования нашей "общенациональной тюрьмы"? Но не лежит ли проблема глубже? Назовем это условно "национальными особенностями" тюремной системы в России...

    В.А.: Действительно, в большинстве стран мира, кроме нас и Китая, предпочитают содержать заключенных в камерах. Я посетил пятнадцать стран и нигде не видел системы лагерей. Лагерь -- это "национальная особенность" нашей советской истории. Чаще всего заключенные размещаются в отдельных блоках, стоит телевизор, есть холл. Во многих странах заключенные сидят по одному. На ночь камеру запирают, утром открывают, человек может выйти, а может не выходить.

    Меня поразило пенитенциарное учреждение для подростков во Франции. Версаль! Огромное пространство, стоит дворец, в котором проживает тринадцать(!) мальчиков, их возраст от 15 до 17 лет. С ними занимаются 20 взрослых. Есть повар, бухгалтер, конюх... Ключ от всех комнат только у воспитателя. Но при этом каждый молодой человек может в любой момент закрыться. Он может встать утром, сварить себе кофе, позавтракать и отправиться на работу или на учебу. Воспитатель должен только знать, куда он ушел. Найти работу - проблема самого подростка, но при необходимости ему помогают... Здесь происходит даже не "коррекция личности", а нормализация. Если юноша хочет исправляться, пусть исправляется. Не хочет - пусть не исправляется. Он признается личностью.

    Внутреннее устройство нашего тюремного мира как определенного сообщества людей, конечно, иное, оно -- продукт нашей культуры. На нем печать не только наших ценностей, идеалов, но и процедур, способов решения проблем. Лозунги Французской Революции расположены в такой последовательности: свобода, равенство и братство. Сама эта последовательность, сама иерархия провозглашаемых ценностей отражает особенности западной культуры. У нас последовательность была бы обратной: братство, равенство, свобода. Примат общего над личным.

    Е.О.: Вы отметили, может быть, главное. Но если основным началом в устройстве нашего "тюремного мира" (чудовищное словосочетание! а ведь мы пользуемся им вполне обыденно...) оказывается общее, коллективное, если именно это начало успешно воспроизводится всей нашей жизнью, то что означает ставка на "независимую региональную тюремную политику"? Если атомарное устройство этой системы остается прежним... Сегодня (Вы приводили этот пример в одном из своих интервью) губернатор вынужден ехать в Москву за зарплатой для охранников... Завтра губернатору будет легче - он возьмет деньги на охранников из местного бюджета... А жизнь "зоны" будет устроена тем же порядком...

    В.А.: Да, у нас есть свои особенности этого устройства. Например, у нас в неформальные тюремные лидеры выходит аскет. Человек, который готов пожертвовать своим благополучием за правду, за общее дело - "за правду пострадать". Вор в законе -- это, как правило, по натуречеловек-аскет. Ему вроде бы не так трудно, как нам. Я помню такой эпизод. Мы сидим в ШИЗО (а раньше в ШИЗО кормили через день, там испытываешь постоянный голод), и вот дают хлеб. Самый авторитетный зек - "правильный блатной" - первый разламывает эту пайку. Всегда хочется взять горбушку, я по себе знаю, но он брал самый маленький кусок.

    В нашей тюрьме существует своя сложная процедура решения конфликтов. Кстати, похожая на ту, что была в Древней Руси в XII веке, когда если человек был "не прав", его "выдавали с головой", с ним можно было делать все, что хочешь. Например, взять себе на два месяца в рабы... В тюрьме тюремная община зорко следит за наказавшим, и если он превысит интуитивно ощущаемую меру, то потеряет авторитет.

    В Америке, например, страшное наказание для лидера - перевод в другую тюрьму. Там он должен будет вновь вступить в конкуренцию. У нас же, если он "блатной", он сохраняет статус. Человек заходит в камеру, и сразу видно, кто он такой. Слух, конечно, идет перед ним. Скажем, был такой Вася Бриллиант. Он сидел с 48 года, три раза уходил в побег, ни разу не освобождался по концу срока. И вот этот Вася Бриллиант имел "правильное понятие". Когда его спрашивали блатные: "Вася, а не за падло тебе пол подметать?", он объяснял это так: "Если я летал бы и не ходил бы по полу, тогда бы я мог пол не подметать. Поскольку я хожу по полу, значит я за собой должен сам вс делать". Это называется "правильные понятия". Они передаются через образцы поведения, через тюремные мифы, как эта история с Васей Бриллиантом.

    Е.О.: Уже в самой интонации Вашего рассказа -- понимание какой-то укорененности этих сложившихся отношений и одновременно, получается, признание их обоснованности. Вы усматриваете во внутреннем устройстве тюремной зоны (этого нечеловеческого, по своей сути, места) высокие начала справедливости... Но ведь сегодня мы уже точно знаем, что наша зона -- это место жестких и циничных отношений. И управление здесь держится внешней силой "охраны" и силами "внутреннего надзора".

    В.А.: Конечно, в нашей жизни, не только в тюрьме, есть сила, которую как бы никто не замечает. Это - оперативники, те, кто ведет "оперативную работу". Без этих людей управлять такой массой заключенных тюремные работники просто не могли бы. Как правило, в большой зоне, где две-три тысячи человек, есть несколько таких групп. Опера поддерживают ту группировку, которая более продажна. В итоге "наверху" оказываются как раз "неправильные", через них легче управлять зоной... В зону поступает водка, чай, сигареты, наркотики и так далее. И они помогают все это получать. Это необходимость, в этих условиях иначе жить было бы невозможно.

    Е.О.: Получается, необходимость такого типа "управления" оказывается своего рода неизбежностью, обеспечивает выживание в зоне?..

    В.А.: А еще существует такой механизм адаптации к зоне, как "прописка". Обычай этот более распространен у первоходок. Особо жестокие его формы проявляются там, где есть небольшие группы подростков и где нет взрослых. Но эта жестокость (в более сильной ли, в более мягкой ли форме) имеет свой смысл. Для человека, который попадает в тюрьму, рушится мир. И если его не переключить на "внутренние проблемы" нового ему тюремного мира, на необходимость что-то решать, то он испытывает стресс. "Прописка" заставляет включаться в эту общую жизнь.

    Е.О.: Те черты нашей тюремной системы, которые Вы выделили, свидетельствуют, как мне кажется, об одном: все устройство этой системы наказания держится на старых скрепах. По сути, мы имеем пока все тот же "лагерь" -- звено единой народно-хозяйственно-культурной системы, эксплуатирующей механизмы коллективного сознания.

    В.А.: Я всегда говорю, что у нашей тюрьмы есть свои "национальные особенности". И вообще полагаю, что западная правовая система нам чужеродна. Мы умеем прекрасно решать свои проблемы неформальным путем, но как только мы сталкиваемся с западной формальной машиной... Мы просто не влезаем в это пространство. Думаю, наша задача отрефлексировать свои ценности, свою культуру, свои понятия. Чтобы нас в этом мире поняли по-человечески. Можно даже и не простить после этого. Главное - понять.

    Ведь основная обида нашего осужденного в чем: адвокат, судья и прокурор о чем-то договорились, непонятные слова произнесли. "Я ничего не понял, и дали мне четыре года". В каждой тюрьме есть легенда о справедливом судье. Когда начинаешь выяснять, что значит "справедливый", говорят: "Он смотрит в глаза, он пытается говорить с подсудимым, сделать так, чтобы ты понял: что я могу сделать, ты виноват - я должен тебя наказать...". И тогда даже тяжкое наказание воспринимается как справедливое.

    Я часто разговариваю с освободившимися из заключения людьми. И все время их спрашиваю: "Ну да, охранники в тюрьме грубые, злые, они матерятся. А хороших вы встречали?" - "Встречали." Как правило, все говорят, что хороших встречали. Хотя бы одного. Что входит в понятие хороший? Это тот, кто относится к заключенному "справедливо", и такое отношение ценится...

    До 80% наших преступников -- это преступники ситуативные. Профессиональных преступников, людей криминальных мало. Например, в большей части дел по убийству убийца и его жертва раньше хорошо знали друг друга, очень часто это родственники. Убийство чаще всего совершается не на улице, а в доме. Преступник либо сам приходит сдаваться, либо его ловят на следующий день. Если таких людей поменять скем-нибудь на воле - как бы случайным образом поменять, - то ни в тюрьме, ни на воле ничего не изменится.

    Е.О.: У Вас получается, что и преступник -- не совсем преступник, и охранник -- не совсем охранник... Между ними желательны "неформальные отношения"... Тогда что такое для Вас тюрьма? Видимо, у Вас есть свой образ "идеальной тюрьмы"?

    В.А.: Конечно. Тюрьма -- это элемент культурного пространства, как кладбище, церковь. В идеале тюрьма должна стоять в центре города. Для некоторых это необходимый жизненный этап. И кладбище должно быть в центре города, чтобы мы помнили о смерти... Я против открытых тюрем западного типа. Тюрьма должна быть классическая - стена. А в открытой тюрьме стена переносится внутрь сознания, и это невыносимо.

    В Швейцарии есть тюрьмы полуоткрытого типа. Так вот, количество самоубийств в таких тюрьмах приблизительно в два с половиной раза больше, чем в обычной тюрьме...

    Известно, что у нас больше побегов происходит как раз из колоний-поселений. Потому что там человек на свободе, там нет охраны. Я видел людей, которые возвращались из колонии-поселения, чтобы досидеть срок до конца в обычной тюрьме. Люди не могут с собой справиться и просятся обратно в закрытую тюрьму.

    Е.О.: "Стена внутри сознания", о которой Вы говорите... Но не есть ли это ничто иное, как правовая норма, то самое, о чем должны иметь отчетливое понятие и тот, кто нарушает закон, и те, кто его "хранит"? Вокруг этой нормы и выстраивается правосознание. А если эта норма не освоена личностью как собственная принадлежность, если "стена" эта существует лишь вовне, должна воздействовать на дистанции и всякий раз выполнять роль средства внешнего устрашения... На основе такой модели, мне кажется, вряд ли может возникнуть нечто новое по сравнению с тем, что мы уже знаем из опыта жизни на нашей территории... И тогда - какой же надеждой Вы живете? "Формальное" европейское право у Вас на подозрении... Ваша ставка -- на "неформальный подход"?

    В.А.: В 1991 году я попал в тот самый лагерь, где когда-то сидел. Приехал в качестве руководителя группы экспертов Комитета по правам человека Верховного Совета. Мы выполняли роль, так сказать, медиаторов. В зоне был бунт... Как только зеки выбросили из зоны "оперскую группировку", охрана просто растерялась: они остались без стандартных приемов управления. Какой выход они нашли? В зону стали завозить водку - во флягах из-под молока, ею расплачивались. И если сначала, после выдворения "оперов", заключенные еще поддерживали порядок в зоне, то теперь начались пьяные драки, скандалы... Появился повод ввести войска.

    В этой ситуации я был как бы переводчиком. Вначале я попросил стороны не предъявлять друг другу претензий, а просто сказать, как они видят завтрашний нормальный день. Расхождения между требованиями заключенных и тем, что изложили охранники, составили всего три пункта. Зеки требовали наказать "ментов", которые воровали. А "менты" требовали, чтобы наказали тех, кто во время стихийного бунта грубо обошелся с персоналом, кто применял насилие, в результате которого пострадали сотрудники... Оказалось, что когда начинается конфликт, то,из-за чего он начинается, вообще исчезает. Появляется многое другое, что произошло уже в результате конфликта. Поэтому можно вернуться в начальную точку и снять все обиды...

    Е.О.: А ведь в этом случае общественная организация оказывается просто "средой примирения". И тогда возникает много вопросов. Первый - о собственном месте и собственной роли независимой общественной организации. Похоже, Вы мыслите свою роль какнравственно-примиряющую миссию. Тогда в чем Вы видите смысл контактов вашей организации с властью?

    В.А.: Наша организация постоянно контактирует с властью, с теми, кто занимается пенитенциарной системой. Но для меня это - контакты с людьми. Я работаю не с властью, а с человеком. По-другому не умею. Конечно, в каких-то вещах мы расходимся. Существуют ведь "ведомственные интересы", интересы клана. До сих пор власти говорят, что не должно сокращаться количество сотрудников. Они до сих пор не принимают идею децентрализации...

    Что же касается моего представления о роли организации, которую я возглавляю... В 70-х годах на Западе появилось движение, которое называется (мне кажется - не очень удачно) движением "за восстановительное правосудие". Имеется в виду, что жертва и преступник сами решают свои проблемы в присутствии медиатора. Ведь в обычном правосудии что получается? Казенный человек - судья, следователь - отбирает у нас право на этот конфликт. Отбирает у нас право на решение собственных проблем. На самом деле он не нашу проблему решает, он решает как бы государственную проблему...

    Е.О.: То есть у Вас есть определенные надежды, что Ваши усилия "содействуют" тюремной реформе в России...

    В.А.: Да, конечно. Тюремная реформа у нас все же идет. У Минюста сегодня радикальная программа реформирования - речь идет о реформе всей системы уголовного правосудия... Если бы эти предложения прошли, число заключенных сократилось бы на 40%. И вовсе не случайно, что инициатива радикальных преобразований исходит от самой системы УИН, - тюремщики сами оказались заложниками. Наша, находящаяся на государственном обеспечении, тюремная система в ближайшее время может обеспечить выживание не более 600 000 заключенных.

    Сегодня явно спадает напряженность между заключенными и сотрудниками. Они просто начинают выживать вместе. То есть они понимают, что их бросили на произвол судьбы. И либерализация происходит уже сама по себе.

    ГУИН уже давно не скрывает цифры. Когда я где-то на слушаниях говорю, что в месяц выходит тысяча человек с открытой формой туберкулеза, то они говорят "больше!". Им тоже важно напугать общество... Они тоже ищут решения, которые и им тоже пойдут на пользу. Они хотят сократить тюремные зоны, создать, скажем, службу реабилитации...

    Нам необходимы попытки найти общий язык.

    И еще моя надежда на православие. Не на церковь, на православие как хранителя национальной традиции взаимопонимания...

    Е.О.: Итак, ваша основная надежда -- на национальный "ресурс гуманности"... Правильно ли я вас поняла?