Эпилог после эпилога

Что такое умный человек?

Это человек культурный в точном смысле этого слова, т.е. не только художественно, но и научно культурный. Все, с кем или чем ни общается умный человек, приобретает культурную маркировку, ценность и значимость. Умный человек не отвергает жизни, однако жизнь для него -- и только для него! -- становится больше, чем жизнь, а именно: феноменом культуры. Он смотрит на жизнь, природу, женщину с противоположных точек отсчета, совмещая несовместимые измерения. И жизнь, отражённая сквозь призму культуры, и культура как тончайшее "духовное извлечение" жизни -- превращаются в процесс познания жизни и культуры, познания себя.

Человек не культурный (не умный) не способен познавать себя. Ему даже не скучно, ему страшно оставаться одному, без окружения других людей, а общение с миром людей выполняет всего лишь функцию ощущения жизни. Потребность в общении -- потребность в продлении жизни. Вот почему умные люди испытывают горе от ума, они одиноки, ибо для них все остальные люди, бессознательно тянущиеся к общению, немногим отличаются от немой природы. Интенсивное, но пустое и бессодержательное общение с культурной точки зрения мало чем отличается от рокота волн, шелеста деревьев или щебетания птиц. Умные люди не отвергают общество людей, народ, мир, потому что это глупо и потому что они люди; они не отвергают бессознательное общение, но не признают такое общение контактом разумных существ, так как это еще глупее, чем отвергать жизнь. Их одиночество не страшно, оно трагически безысходно.

Умные люди поймут всё и всех, они, владея логикой жизни и логикой культуры, видят ограниченность, неуниверсальность культурных или жизненных законов, и закон идеологической абсолютизации моментов универсума -- не их закон. Умный человек прекрасно понимает того, кто "не удостоивает" быть умным, а вот последний -- никогда не поймёт первого. Но неумные видят друг друга издалека, они бессознательно сплачиваются в стаи, семьи, нации, народы, даже во всемирные братства. Человек умный, увы, всегда не равен среде, он всегда трагическим образом выше семьи, народа, самой жизни. И не умные будут всегда бессознательно избегать "умников", не пускать их в свой тесный круг, в свой тёмный мирок, будут объявлять их врагами жизни и, соответственно, "не удостоивать" жизни.

А теперь спросим себя: есть ли умные герои на страницах романа-эпопеи?

Несомненно, князь Андрей -- один из самых умных героев "Войны и мира"; но несомненно также и то, что ум князя -- идеологический, ангажированный, лишённый подлинной независимости и самостоятельности. Это ум, действующий в рамках неумно избранной позиции дискредитации ума. Писатель позаботился и о том, чтобы дать определение ума -- определение вызывающе тенденциозное и неполное, устраивающее разве что концепцию романа. Князь Андрей видел, что в Кутузове оставалась "вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий." Ум как способность "группировать события и делать выводы" -- это характеристика функционального, специализированного ума, которым отличались глупые немецкие и французские высшие военные чины, Борис Друбецкой, Берг, Билибин и даже Элен. Настоящий ум -- это именно "способность спокойного созерцания хода событий" как результат понимания природы такого, а не иного хода событий. Ум же, который группирует события и не видит причин, их вызвавших, есть банальная глупость. Именно таким умом (несколько, правда, усиленным по сравнению с глупостью одиозной) был силён и князь Андрей, и Пьер. А другого ума -- философского, видящего (выражаясь языком автора, осмеливающегося видеть) причины причин -- в романе просто нет, ибо он выведен за рамки человеческих возможностей по причине того, что автор романа не верил в человека, а желал верить в высший разум.

Пафос Толстого не пропал даром, но то, что он разоблачил -- был поверхностный интеллект, выдаваемый за мудрость. Толстой дезавуировал глупость, хотя метил именно в ум универсальный. Но такого ума, повторим, равно как и его носителей, в романе нет.

Поскольку писатель не считал нужным маскировать свою позицию, что, кстати, позволяло избежать ложно-высокопарной объективности (оправданной и не ложной только при ставке на ум) и придавало эпопее пристрастно-субъективную убедительность, окутывало сгруппированные события и выводы аурой честности и искренности, постольку мы вправе задаться вопросом: а был ли умён повествователь, образ автора, естественно перетекающий в автора романа, в Льва Николаевича Толстого?

На этот вопрос лучше всего ответить в его излюбленной "особенной" манере: он был гениальный художник и потому мог предложить единственно достойное художника отношение к миру: познание человека заменить просто любовью к жизни, просто любовью. Один из парадоксов Толстого состоит в том, что предлагаемая им грандиозная картина мира генетически выводится из осмеянного им же "маленького умственного хозяйства". Мир Толстого -- это его миф. Автор не видит существенной разницы между моделирующим и рефлектирующим типами сознания. Умная душа для него есть альтернатива глупому разуму. Вся разница между ними, по убеждению Толстого, состоит в том, что ум, "группирующий события", выдаёт желаемое за действительное рациональными средствами, а душа -- средствами иррациональными. Ослепленный граф Толстой, как в своё время Болконский, "душевное" отношение изволит считать "истинным", а рациональное -- ложным.

Что касается второго -- то так оно и есть; что касается первого, то, вопреки убеждению писателя, оно имеет гораздо больше общего со вторым, нежели с истиной.

Но существует еще и третья, в литературе обозначенная Пушкиным возможность! Рефлектирующего, неангажированного мышления, единственного только и приспособленного под постижение истины, Толстой не ценил в должной мере и абсолютно не доверял ему. Вот почему у писателя нет персонажей философов (есть "умствующие" личности), нет умных героев, нет горя от ума, нет трагизма. Толстой изгнал трагизм -- ценой отказа от воли к разуму.

Тут Толстого подстерегал еще один парадокс "не в его пользу": он вынужден был доказывать несостоятельность разума средствами именно разума, ибо иных средств у него, культурного человека, попросту не было. Толстой впал в грех абсолютизации внесознательного отношения к миру -- классический грех художника, питающегося соками души и довольствующегося "бессознательными крохами" разума. В сущности, роман, где эпопейность переходит в библейскость, как мы уже отмечали, сделан по типу Евангелия: от бессознательного страха перед смертью -- через страдания, часто сдобренные глупостью, -- к любви к жизни и преодолению страха смерти -- и, далее, к любви к смерти (выступающей оборотной стороной любви к жизни). Конечно, этот сюжетный архетип -- вечный крестный ход литературы, не Толстым открытый и не им исчерпавший себя. В художественной литературе как таковой уже давно ощутим, так сказать, дефицит новизны. Всё в ней старо, как мир, но, как мир, и актуально.

Своей цели, цели художника, Толстой добился, создав волшебный роман. Сила жизни, любви к жизни побеждают все, и этому так же трудно возразить, как матери -- крику новорожденного малютки. Можно разве что бесконечно умиляться. Писатель не решил вопрос -- но заставил "полюблять" жизнь.

Однако если изменить цель и сформулировать её так: познать человека (решить вопрос) -- то в этом случае к Толстому, который, что бы он ни говорил о цели художника, своим романом предлагал решение кардинальнейших вопросов бытия, у нас возникнет много претензий. Толстой лишь с одной стороны, в одном измерении -- со стороны души -- знает о человеке редкостно много. Но со стороны ума человек остался для него безнадежно далёкой от разгадки тайной.

Толстой был художник, и мы судим его -- не по его законам, как иногда лукаво предлагают, ибо по своим законам всякий прав -- по законам художника, по законам моделирующего сознания. Часто упускают из виду, что один из законов художника -- закон объективной, научной истины, закон ума и рефлектирующего сознания. Вот почему Толстой, сознательно или бессознательно, обречен был решать вопрос. Если подойти к роману с позиций высших культурных ценностей, где ценности философско-интеллектуальные и ценности жизни (добра и красоты) не взаимоисключают, а взаимодополняют друг друга, то оценка его оказывается такой же противоречивой, как и сам роман.

И данный тезис вовсе не свидетельство в пользу того, что роман Толстого "плох". Сказать, что "Война и мир" "плох"-- равнозначно утверждению "Библия плоха". Бога, с позиций сознания научного, давно уже нет, а библия все существует и процветает, и конца этому триумфальному малокультурному просвещению пока не видно. Библия, как и "Война и мир", совершенна и несовершенна ровно настолько, насколько совершенен и несовершенен человек. Дело не в оценках, "привязанных" к разным системам отсчета, а в степени соответствия природе человеческой. Глубина заблуждений русского гения предопределена тем, что он глубоко проник в суть человека. С точки зрения познания человека роман интересен разве что тем, что в очередной раз подтвердил простую истину: сознание художественное не отражает реального человека, оно моделирует нового человека в соответствии с идеалами и представлениями творца. С точки зрения эстетического воплощения культа "комического человека" -- роман исполнен на уровне, близком к предельным возможностям человека. Толстому нет равных, и величие его будет только возрастать.

Само эпическое начало романа служит способом возвеличивания начала "комического". Эпохально-историческая подкладка под бессознательно-роевую жизнь указывает на глубину укоренения психических программ. Аромат истории источает у Толстого просто жизнь, а жизнь, в свою очередь, складывается в историю. Поскольку история есть история человека комического -- умом историю не понять. Война необходима была писателю для того, чтобы ярче показать возможности иррационального духа, составляющего сердцевину и личности (личность не думающая превращается в индивидуума), и народа. Связь одного с другим, личности и народа, технология сплачивания людей, технология мирообразования -- вот что интересовало писателя, который подчеркивал, что главной для него в романе была "мысль народная". Как люди связаны друг с другом? Что позволяет создать сам субъект истории -- народ?

Люди связаны, спаяны посредством чувства, посредством женского начала. Поэтому стихия народная предстает как сфера национальной психологии, коллективного бессознательного, с которым тесно связано личное бессознательное. Культ личности, европейский культ личности, основанный на культе ума, просто органически неприемлем для романа. Толстого интересуют личности, стремящиеся к тому, чтобы перестать быть личностями, отрицающие свою самость, легко совместимые со стихией народной. По этой причине в романе нет главного героя, персоны, на которую "завязана" вся проблематика романа (как это было в "Евгении Онегине"). Культ чувств, души, психики, культ человека комического, задающий тон и пафос эпопее, невозможно привязать к персоне и этим исчерпать проблематику, ибо душа как феномен природный, вселенский есть атрибут "мира", но не отдельной личности. Вот почему всюду, всюду в романе мы сталкиваемся с "диалектикой души", т.е. диалектикой "бессознательного" и "глупости, претендующей на ум". Бессознательное выступает в качестве активного, ведущего члена противоречия и обеспечивает поступательное движение личности, семьи, народа, истории, мира. Все сферы души увязаны в единый "мирный" и "мировой" узел. Мир Л.Н. Толстого скреплён душой.

И все же мы изменили бы принципу "в научном исследовании истина превыше всего", если бы, в соответствии с законом, определяющим диалектику сознания, не акцентировали момент, противоположный вышеизложенному (ничего не поделаешь: полнота истины складывается из противоположностей). Мы не отрекаемся: понять Толстого -- значит развеять миф о Толстом, понять его культурное значение -- значит уяснить его заблуждения. Однако заблуждения Толстого относительно человека базировались на исключительно глубоком понимании (здесь нет оговорки) человека. Чтобы в полной мере осознать величие культурного подвига Толстого и его заслуги перед собственно мышлением, следует отдавать себе отчёт, какую грозную, далеко не академическую опасность несёт в себе развенчанный Толстым в пух и прах тип одномерной рассудочности.

Толстой одним из первых в мировой культуре почувствовал угрозу, таящуюся в европейской ментальности, уже доказавшей свою исключительную эффективность в деле преобразования мира. Толстой -- и это вызывает бесконечное восхищение и уважение -- принципиально и недвусмысленно (т.е. в научном ключе) подчеркнул, что отличие западноевропейцев от русских по линии менталитета заключается в том, что русские обладают потрясающим чутьём на присутствие противоречия, чувством того, что мир соткан из противоречий. Их, русских, мерцающий, асцеллирующий, сомневающийся, нежёсткий, гибкий, не склонный к категоричной однозначности ум зачастую куда более адекватен реальности, нежели бюргерский, практический, одномерно-линейный, нечуткий к сложности жизни, а потому ничтожный в культурном отношении умишко. Ум практический обеспечивает примитивное целеполагание и доводит до совершенства технологию осуществления заданных целей. Тотальный культ порядка -- это более чем неверное, с позиций диалектики, мышление; это прямой путь к культурному "гулагу", это смерть началу творческому. Одномерность мышления, заблокированного от чувства диалектичности мира, есть классическое культурное хамство. Такой однобокий, догматический ум всегда чреват угрозой неверно отражаемому миру, и если такого рода ум определяет параметры цивилизации -- а сегодня так оно и есть -- то цивилизация заражена вирусом самоуничтожения. Способ действия такого ума Толстой пророчески точно и глубоко увязал с войной, не конкретно с войной 1812 года, а с войной вообще, с войной как способом культурного воздействия на народы недостаточно просвещенные, а потому менее сильные. "Сила есть ума не надо" превращается в доктрину "сила есть свидетельство ума". Ум, направленный на порабощение, подавление, закабаление (технико-экономическое или военно-политическое -- это уже решает прагматический ум) тех, кто подобным умом не обладает -- вот закон современной западной цивилизации. Отсюда: не в силе (не в догматическом уме) бог, а в правде (в том, что более совершенно, по сравнению с грубой силой, отражает реальность). Ничего удивительного в том, что обе мировые войны затеяли "культурные" европейцы -- нет; будет удивительно, если они не начнут третью. А чтобы не начать её, надо будет принять к сведению в качестве культурной профилактики роман русского писателя "Война и мир".

Я ни в коем случае не подвергаю сомнению целесообразность культурной эволюции в сторону Запада, в сторону умения мыслить; однако я не только не отождествляю умение мыслить с одномерной рассудочностью, но и противопоставляю их друг другу. Дело в том, что такого рода рассудочность есть разновидность насилия над реальностью. В чём-то отрицая субъективный произвол моделирующего мышления, доктринёрское сознание смыкается с ним по результату: реальность отражается неверно, тенденциозно -- в одном случае реальность замещается желанной картиной мира по технологии воображения (вижу не то, что есть, а то, что хочу видеть), в другом происходит подгонка "мира" под умственно-рожденную доктрину (вижу не то, что есть и не то, что хочу видеть, а то, что должно быть).

Толстой избрал первый вариант (и как художник он был вполне в русле культурной традиции), но зато как же реалистично и дальновидно он развенчал вариант второй, показав его антигуманную сущность, радикальную нестыковку с творчески-психической природой живого человека. Разумеется, личная честность Толстого и его благородная "воля к сомнению" (выражение Б. Рассела) бесспорны, что, впрочем, не помешало ему не замечать кардинальных духовных противоречий иного уровня и порядка. Духовная интенция Толстого промаркирована извечно русским "хотел как лучше". Но благие намерения не всегда ведут к благой цели. Благими намерениями, не подкрепленными мудростью аналитического отношения, как известно, вымощена дорога в ад.

Пора спокойно (т.е. научно) отнестись к тому факту, что мир художественной культуры -- даже в своих высших, классических образцах -- может выступать не только как способ духовного производства, но и (одновременно!) как орудие духовного закабаления и духовной примитивизации личности. Толстой бесстрашно и безжалостно развенчал одни, иррациональные по сути (рациональные только по форме) догмы, чтобы на их место воодрузить другие -- уже откровенно иррациональные. Со своим культом "истинной веры" неуёмный правдоискатель столь же опасен и неоднозначен, как и религия, как и моделирующее сознание вообще. Толстой, как ни дико это звучит, мешает стать трезвее, стряхнуть иррациональный дурман и выработать диалектически-рациональный тип духовности. Я ни под каким видом не призываю к "отлучению от Толстого". Я утверждаю (надеюсь, мне удалось доказать объективную истинность этого утверждения), что культура -- продукт для разумного (избирательного, критического), а не бездумного потребления.

Мы рассмотрели, в основном, "план", концепцию, которая легла в фундамент романа (сколько в этой концепции сознательного, а сколько бессознательного и в каких отношениях они находятся, насколько стимулируют и угнетают друг друга -- это отдельный вопрос). На языке научного литературоведения задача исследования может быть сформулирована следующим образом: мы провели целостный (противостоящий анализу) анализ (разложение целостности), сосредоточившись, преимущественно, на творческом методе, который связывает концепцию личности (план содержания) и стиль (план выражения). Мы исследовали творческий метод со стороны его обусловленности концепцией личности, ядро которой составляет система духовных ценностей (отсюда -- вечные и пресловутые поиски "смысла" героями). Гораздо меньше внимания мы уделили тому, как метод отразился в стиле, как метод определил поэтику романа (хотя характерные черты поэтики -- система персонажеобразования вокруг конфликта определенного типа, принципы сюжетосложения, архитектоника, композиция, функции деталей предметных и речевых, поэтика имен и т.д. -- так или иначе, в той или иной связи были затронуты); такой аспект -- тема отдельного исследования.

В заключение -- последний парадокс Толстого, который и сам был мастером не слишком глубоких парадоксов, но неизменно становился жертвой парадоксов глобальных: такова ирония истории, из которой пытались вычеркнуть всего лишь личность (незамеченный полноправный субъект истории). Концепция Толстого, при всей свойственной ей идеологии жизнелюбия и ненависти к схематизму, оказалась гораздо более схематична, нежели концепция Пушкина (в которой разуму отводилось не последнее место). Толстой грешил именно тем, против чего так мудро выступал -- грешил одномерной рассудочностью. Диалектически насыщенные моменты у Толстого, как уже было отмечено, связаны с диалектикой души, а не души и сознания, что только и обеспечивает подлинное, несхематическое единство мира, подлинную органику, органику высшего порядка. Человеческий мир Толстого крепится на одной опоре; вторая же, умственная опора, искусственно убирается, что и придает поразительному по естественности миру Толстого заданность и схематизм.

У Пушкина получилась "воздушная громада", т.е. громада реальная, производящая впечатление воздушности; у Толстого -- "воздушная громада" наоборот: впечатление громады при легковесной воздушности идей. Получилась, так сказать, воздушная громадность. Толстой с впечатляющей полнотой и мощью эпопейно воспел односторонний, "моделирующий" взгляд на двусторонние отношения "рефлектирующего" и "моделирующего" типов сознания. Это эпопея о победе не русских над французами, а искушенного диалектикой "сердца" над извечным противником -- кичливым "умом". Горе -- от ума, а без ума -- счастье: вот формула Толстого. Вся мощь гениального художественного ума была обрушена на ум научно-логический, и последний был признан в человеческом отношении наихудшим из зол.

Следует согласиться, что в этом выразилась своего рода вечная правота человека. На этом основании "Войну и мир" можно рассматривать как могучее завершение допушкинского этапа в развитии не только русской, но и всей мировой литературы, а "Евгения Онегина" -- как столь же могучее начало этапа нового.

У вечной проблемы, которая волновала и Пушкина, и Толстого, и Достоевского, и Чехова, существуют разные варианты вечных решений, в зависимости от того, от чего отталкивается стратегия решения: от ума или от психики. Уже сам тип названия произведений отражает тип мышления. Одно дело "Пир во время чумы", и совсем другое -- "Война и мир", "Преступление и наказание", "Отцы и дети"... Жизнь в принципе возможна только как пир души во время эпидемии умственной чумы (впрочем, справедливо и обратное): "так нас природа сотворила, к противуречию склонна". Если же мы загоняем себя в тупик ложной альтернативы: или пир -- или чума, мы идем супротив природы и нормы. Проблема в том, что "противуречие" вмешивается и в мышление. В результате мы имеем противоречивую (нормальную) ситуацию, которая смущает тех, кто мыслит по допотопной технологии, "группируя события" и "делая выводы"; нормально мыслят избранные, единицы, а все остальные (имя им -- легион), народ и народы, нормально не дотягивают до нормального уровня. Нормальная ситуация, где или сойдешь с ума (выработаешь иммунитет против ума, как против чумной заразы) -- или начнешь мыслить.

Ошибка мыслящих от психики предопределена их наивной убежденностью в том, что надо постигать мир, наделенный, якобы, присущими ему законами (выводимыми, якобы, из мира, имманентными миру), а не законами законов: законами мышления. Законы как бы сами по себе "выводятся" из мира. На самом деле зависимость мира и имманентных ему законов более сложная, чем это видится не мудрствующим мыслителям. Каково мышление -- таков и объект: и мир, и человек. Ошибочно полагать, что мышление всегда правильно и неизменно, а действительная сложность таится в "непостигаемом" мире. Если мир непостижим -- то "виноват" в этом, якобы, мир, а не мышление. Обратная связь между законами и законами законов -- это тоже часть мира.

Но законы законов -- мало кому интересны, а те, кому они интересны, обречены на горе от ума. К счастью, это достойно сожаления (или: к сожалению, это достойно восхищения).

Вполне вероятно, что подобная логика мышления -- от ума -- будет определять специфику искусства в будущем, ибо прогресс искусства определяется развитием не моделирующего, а именно рефлектирующего мышления в составе мышления художественного. Это будет новый реализм, реализм тотальной диалектики. Нормально (это значит: может быть, и хорошо, и плохо, в зависимости от ценностного контекста) воевать ради мира и хотеть мира, подталкивая к войне; нормально, когда оказывается преступным наказывать за преступление, нормально совершать преступления, чтобы избежать наказания...

Картина мира -- есть детище отношений. Другое мышление устанавливает связь других отношений. В результате возникают другие качества, другая наполненность категории. Человек меняет мир не меньше, чем мир меняет человека, и это объясняет всё; потребность же в высшем разуме просто отпадает. Война и мир, преступление и наказание, отцы и дети -- это тип мышления, отражающий достижения вчерашнего дня; но достижения эти недосягаемы и нетленны и сегодня, и всегда.