1.6. «Философия» и «литература»

1

Гуманитарная культура целостна и едина.

Скрытая полемичность данной «бесспорной» формулировки обнаруживает себя в том, что целостность и единство понимаются автором не как однородно-монолитная «материя», не предрасположенная к внутренней конфликтности в силу единоприродности культурного материала, а как внутренне конфликтная стихия, существующая в поле напряжения между двумя полюсами. Единство гуманитарной культуры обеспечивается именно за счет противоположных по своим характеристикам способов познания, добывающих разного уровня и порядка информацию, которая существует на разных «языках». И языки эти, будучи принципиально разными, в то же время принципиально не в состоянии существовать один без другого, ибо их качества и свойства взаимообусловлены.

Подобная амбивалентность характерна именно для гуманитарной культуры, что давно обеспечило ей, культуре, особый, в некотором смысле сомнительный статус: никто не отрицает ее как данность, никто не отрицает, следовательно, наличие предмета познания, но никто не может толком разъяснить, что и как следует изучать. Гуманитарная культура, несомненно, есть, а гуманитарной науки—как бы и нет...

Все попытки законсервировать ситуацию и объявить ее нормальной (элементы абсурда, не вписывающиеся в концепцию гуманистического обслуживания человека, по умолчанию стыдливо опускаются) пока что не могут быть признаны успешными. Дело в том, что само наличие в культуре научного сознания—источник вечно критического отношения к фатальной «непознаваемости» гуманитарного космоса, к самой вероятности научной недоступности. Вследствие этого гуманитарии, которые зачастую в одном лице являются и творцами своей «ненаучной» культуры (на худой конец—активными ее потребителями, что означает: пассивными творцами), и ее не слишком удачливыми интерпретаторами-мифотворцами, с позиций научного сознания выглядят как несколько комичные персонажи, не скрывающие своих претензий быть «демиургами»; как и всякие творцы, абсолютизирующие внесознательные моменты творчества, они щеголяют легким налетом «фирменного» шаманства и бравируют артистизмом, безответственным по отношению к познанию.

Так уж получилось, что именно их глазами мы смотрим на культуру и завороженно разделяем ими созданные мифы. Попытаемся немифологически отнестись к мифам и мифотворцам; возможно, это позволит нам очертить параметры культуры как объекта научного познания.

2

Есть два рода гуманитарных талантов: один специализируется в постижении субстанций (сущностей), другой—в сотворении модусов (способов выражения субстанций). Ясно, что субстанции могут быть переданы только через модусы; вне модусов субстанций как таковых не существует. Вместе с тем модусы могут с разной степенью соответствия реализовывать потенциал субстанции, специализироваться, так сказать, на аспектах субстанций, следовательно, последние реально зависят от первых, хотя и определяют их. Из сказанного также следует, что язык модусов обусловлен самой природой субстанции; одна и та же субстанция может существовать на нескольких языках.

Зададимся вопросом: что является объектом отношения, изучения, познания во всей гуманитарной культуре, начиная с момента ее зарождения и включая момент чтения этих строк?

Ответ очевиден: объектом является духовный мир человека, получивший множество измерений: от эстетического и религиозно-нравственного до философского—по одной шкале (если говорить о формах, модусах духа); от бессознательного неизрекаемого до внятного рационального дискурса—по другой (если говорить об уровнях модусов). Менее очевидно, но научно корректно и доказательно, что субстанциональной характеристикой подобного объекта является наличие в нем того, что служит базой духовности, собственно «источает дух», наполняя его специфической содержательностью: такой субстанцией мы должны признать сознание, включающее в себя в качестве предшествующей инстанции свой антипод—психику. Психика отчасти «проросла» в сознание, делегируя туда свои функции через представительство высших эшелонов; вместе с тем психика осталась психикой, и даже зоопсихикой на низовых своих уровнях. Информация с этих уровней также регулярно «пробивается» в духовность, шантажируя (или отрезвляя) человека напоминанием о его генетическом родстве с неодухотворенной фауной.

Что касается собственно сознания, то оно, возникнув на основе психики, стало мощным ей противовесом в деле освоения (отражения и преобразования) реальности. Поскольку феномен культуры возник вместе с феноменом сознания, мы должны признать, что творцом культуры стало именно сознание.

Сознание задало само себе культурную загадку, которую теперь не в силах разгадать. Как могло такой произойти?

Если оставаться в рамках материалистической версии и считать творцом культуры сознание, а не некую привнесенную субстанцию (порожденную, как водится, мифической суперсубстанцией), нам никуда не уйти от необходимости более пристально всмотреться в механизм порождения культуры.

Мне уже неоднократно приходилось писать об этом. Вкратце повторю то, без чего в данной работе не обойтись. Из сказанного очевидно: каково сознание—такова и духовность, такова, следовательно, и культура. Естественно было бы начать анализ культуры с анализа первоисточника. Поскольку сознание, как уже было отмечено, включает в себя два противоположных, хотя и взаимозависимых начала, -- психику и собственно сознание, интеллект—анализ сознания сводится, по сути, к расссмотрению этих двух, без преувеличения, божественных субстанций, без которых немыслим был бы сам феномен культуры.

Сознание возникло, конечно, не по-щучьему велению, а по велению витального императива: изыскать резервы жизнеспособности homo sapiens a. Тот, кто впоследствии стал человеком, отражал мир реалий, «имея в виду» одну-единственную сверхцель: выжить, уцелеть. В распоряжении прачеловека был достаточно совершенный информационный комплекс, в основе которого лежало психическое управление. Психика, если опустить массу деталей, нюансов и собственно технологическую сторону вопроса, репрезентируя посредством ощущений потребности высокоразвитого (по меркам фауны) существа, специализировалось на приспособлении субъекта к объекту (объектом в данном случае выступала природа). Цель диктует средства (способы отражения): хочешь выжить—приспосабливайся. Так «отражение» (научный, по идее, акт, сориентированный на объективное познание, не зависящее от потребностей субъекта) стало «приспособлением», актом субъективно-психологическим. Отождествление двух разных способов «познания» было, конечно, манипуляцией чисто приспособленческой.

Психика возникла и шлифовала свои функции именно и исключительно как система адаптации. Потребности не могут непосредственно соприкасаться со средой; посредником в этом жизненном цикле и выступает ориентирующая психика. Чем совершеннее субъект, тем более изощренными становятся его потребности; с другой стороны, развитые потребности дают толчок к дальнейшему совершенствованию психики. Так просто был раскручен маховик потребностей, остановить который мы не в силах и сегодня.

Итак, психика посреднически «отражала» мир в его предметном, непосредственном бытии. Психика училась распознавать то, что присутствует в пространственно-временном (не умозрительном) измерении; имея дело с конкретно-индивидуальным, психика осуществляла модельное перенесение внешнего во внутреннее, вырабатывая «язык», по-своему совершенную систему непосредственного отражения: ощущения, представления, а затем и образы. Стоило предмету поменять яркий внешний, конкретный признак, как возникал эффект «барана перед новыми воротами»: психика реагирует только на внешнее, единичное, образное, не умея идентифицировать объект по его внутренней содержательности. Иначе говоря, психика вечно имеет дело только с модусами, но никогда—с субстанцией.

Так получилось, что с течением времени психика уже на этапе своего зрелого развития оказалась способна обнаружить эволюционный резерв. Все по тем же классическим, с позиций диалектики, схемам «спрос рождает предложение» и «средства соответствуют целям» психика вынуждена была реагировать на резко изменившиеся требования на рынке способов выживания: стратегия приспособления перестала гарантировать выживание; в повестку дня встала задача преобразования мира под себя.

Однако для того, чтобы эффективно преобразовывать, необходимо отражать, постигать мир предназначенных к преобразованию объектов со стороны субстанциональной, а такого рода информация не могла быть передана языком психики—языком представлений, ощущений, чувств, эмоций. Категория субстанции как таковая появляется в результате обобщения целого класса явлений, образов, предметов; сама операция обобщения потребовала иного принципа отражения, иной информационной структуры, в конце концов, иного органа, идущего на смену психике. Таким органом и стало сознание.

Из ничего, как известно, родится ничего. Сознание могло возникнуть только на базе предшествующей структуры, того, что было—на базе высокоразвитой психики. Отвлекаясь, опять же, от собственно технологической стороны дела (требующей изысканий целого ряда негуманитарных наук), укажем на логику появления сознания, ставшего со временем наиболее принципиальным и непримиримым оппонентом психики в области само-, да и вообще познания.

Предметно-образное мышление под воздействием соответствующей стимулирующей потребности оказалось предрасположенным к расщеплению. Человек стал отличать «демона вещи» (выражение А.Ф. Лосева) от самой вещи, идеальное начало, содержащееся в вещи-предмете, от самого предмета-образа как носителя идеальной информации; в определенном смысле—субстанцию от модуса. С течением времени революция в человеческом мышлении, происходившая в форме обобщения модусов и приведения их под общий знаменатель-субстанцию, дала возможность настолько абстрагировать «идею вещи» от вещи как таковой, что первая, обезличиваясь, утрачивала практически все конкретные признаки. Суть наличествует, а «тело» вещи—исчезло. Стало возможным говорить, например, о воде, о пище вообще; впоследствии сознание стало оперировать такими не поддающимися образному выражению «вещами», как психика, сознание, философия, литература. Если исчезла конкретность модусов, то что же осталось?

Осталась информация, касающаяся «идеи вещи», информация, возникшая как итоговое обобщение ряда конкретного—информация абстрактная, умопостигаемая, существующая уже не в форме образов (вместе с конкретикой они лишились своей предметной, вещной основы), а в форме понятий. Понятия производны от образов, однако по своеобразной «логике вещей» они превратились в нечто противоположное породившей их «материи». Так возник второй язык культуры.

Чувствами, носителями распознающих сигналов в системе ориентации в предметном мире, «ощутить» условные понятия невозможно: попросту нечего ощущать, не за что «зацепиться» чувствами. Психика, работающая с моделями-образами, оказалась не в состоянии своими привычными способами извлекать, обрабатывать и передавать новую, не виданную ранее «невидимую» информацию. Однако психика, приспосабливаясь ко всему, приспособилась и к новым информационным реалиям, выработав способность к улавливанию более тонкой, абстрактно-логической информации. Так появился орган, оперирующий понятиями: сознание.

Итак, имея два вида информации, которые существуют на двух языках, мы получили два типа сознания, породивших—скажем об этом со всей определенностью—два типа гуманитарной культуры: «философию» и «литературу».

Сознание, возникшее и функционирующее на базе психики, я называю моделирующим; на базе собственно сознания—рефлектирующим. (Здесь нет оговорки. Речь идет о разных, но все же сознаниях, а не о собственно психике и сознании. Человек, общественное, образно-понятийно мыслящее животное, уже не может пребывать в состоянии, которое регулируется средствами чистой психики. Поэтому психологизированное в своей основе отношение, осуществляемое с помощью «чувств», правильнее называть все же сознанием.) Моделирующее, образное сознание лежит в основе «литературы»; в основе «философии» лежит сознание рефлектирующее, абстрактно-логическое.

3

Культура как способ самопознания и жизнедеятельности, порожденная образно-понятийным мышлением, с самого начала оказалась внутренне противоречивой. Поскольку единственным объектом и, добавим, субъектом культуры является сознание, то всю культурную продукцию можно считать плодом саморефлексии, бесконечным актом самопознания.

Рефлектирующее сознание, обладая измерением субстанции, само творчески «изобрело» (конечно, в рамках бессознательного природного цикла; имеется в виду, так сказать, гениальное саморазвитие материи) язык, способный отражать субстанцию, а именно: язык понятий, которые посредством умозаключений, логических сцеплений могут трансформироваться в системы; с течением времени системы корректируются, меняя статус от гипотез и теорий до законов. Понятия, строго говоря, уже являются модусами, поскольку представляют собой отражение субстанции. На этом основании понятия, в отличие от образов, правильнее считать первичными модусами; тогда образы, кристаллизующие (с разной степенью отчетливости) понятия, логично было бы определить как модусы модусов или вторичные модусы. «Непосредственно» касаются субстанций аналитическими щупальцами системы (точнее, системы систем) понятий; следовательно, образы, с точки зрения эффективности познания, могут лишь «намекать» на сущность, но не прояснять ее. Познавательные пределы моделирующего сознания достаточно ограниченны; языком образов постигать субстанцию—все равно, что носить воду решетом.

Отсюда следует: рефлексия сознания по поводу сознания же, духовного мира и культуры осуществляется в рамках «философии»; что касается «литературы», то она специализируется в производстве субъективных по своему характеру идеологических утопий, высекая эмоциональным, эстетически выразительным языком искры веры, надежды и любви из душ и сердец (зона психологической «юрисдикции») «философски» ослабленного индивида.

Сама по себе очерченная культурологическая схема выглядит если не безупречно, то вполне в духе «философском»: логично, системно, не без претензий на универсальность. Однако как только мы спроецируем выверенную концепцию на более-менее значительное явление культуры, то «философские» и «литературные» параметры оказываются включенными в какие-то неучтенные отношения, и предложенные ключи кажутся недостойными масштабов загадки. В самом деле, Софокл, Платон, Коран, Библия или Л. Толстой разве не являются «литературой»? Разве не демонстрируют нам такого рода образцы высокую степень «философичности»? И при чем здесь тогда модусы и субстанции?

«Философию» и «литературу» в отношении к привычным значениям я использую как метафоры, наделяя их специфическим, расширительным смыслом, придающим знакомым понятиям значение новых терминов. «Философия» как тип гуманитарной культуры самоосуществляется в форме научной философии, а также тяготеющим к ней всем без исключения гуманитарным наукам, где категориально- понятийный аппарат развивается в русле философски обоснованной методологии, что, кстати, не мешает всей «философской» продукции быть достаточно популярной и доступной по изложению. Главным и решающим отличием от «литературного» подхода является наличие объекта и, как следствие, методологии исследования (гуманитарным объектом, как мы условились, считается многоуровневое сознание, взятое в тех или иных формах или аспектах). Постигать объект как субстанцию можно, очевидно, только с помощью абстрактно-логических понятий, которые фиксируют свой строго определенный объем значений в терминах. С течением времени неизбежно появляющаяся дополнительная информация вносит «субстанциональные» коррективы, что неизбежно отражается на методологии, то есть принципах познания. Методологии, как и субстанции, безличны, поэтому субъективное отношение к объекту и способам познания не может иметь решающего значения.

«Литературу»—в самом широком смысле: как тип культуры—интересует не столько объект в своей субстанциональной ипостаси, сколько собственное впечатление по поводу объекта. Методология здесь становится явно лишней, заменяясь одним-единственным творческим принципом: интерпретируй как бог на душу положит.

Тут есть немаловажный нюанс, на котором следует зафиксировать внимание. Моделирующее сознание, интересуясь своими впечатлениями от контакта с объектом, именно впечатления и сделало объектом «познания». Впечатления, чувства, наития, ассоциации и т.д.—это все симптомы того отношенческого ряда, который мы назвали иррационально-психологическим, следовательно, приспособительным в своей основе. Приспособление же органично выражается и описывается языком вторичных модусов.

Таким образом, нельзя не признать, что «литература» в определенном смысле выступает инструментом познания (моделирующее сознание соприкасается с моделирующим же, не замечая при этом способов, результатов деятельности, да и просто самого наличия сознания рефлектирующего); но не будем закрывать глаза и на то, что без «философии» «литература» так и не разберет, что же она познала.

Читателю, очевидно, уже ясно, что культурные формы «литературы» безграничны: это и собственно философия (от Соломона и Лао-цзы до Ницше и Хайдеггера), и так называемая религиозная философия, и религия, и художественная литература, и те же гуманитарные науки (которые на 90% являются именно «литературой»). В широком смысле «литературой» можно считать всю художественную культуру, а также культуру аналитическую, осмысливающую «литературу» на «литературном» языке.

Само по себе наличие «философии» и «литературы» вполне естественно, поскольку разные типы культуры реализуют разные функции сознания. По-другому и быть не может. Проблемы начинаются тогда, когда один тип сознания пытается подменить собой другой. Рефлектирующее и моделирующее сознания не по-разному относятся к одному и тому же объекту; они по-разному познают разные объекты. Прокомментируем данный тезис.

Моделирующее сознание, как мы убедились, языком образов улавливает ту информацию, которую само же и порождает. «Объектом» «литературного» отношения выступает не само сознание в полном объеме (не амбивалентная субстанция), а один, абсолютизированный, аспект сознания (вторичные модусы заслоняют субстанцию, оказываясь «важнее» ее). Объектом (в точном, не усеченном смысле этого слова) «философского» отношения выступают оба типа сознания, взятых в своих специфических функциях, которые эффективны по максимуму только в целостном варианте «кентавра».

На практике, конечно, «философия» и «литература» тесно взаимодействуют и буквально нуждаются друг в друге. Что ни говори, а вторичные модусы существуют только потому, что наличествуют первичные, которые, в свою очередь, обязаны своим существованием субстанции; но поскольку субстанция без модусов не есть субстанция, не есть «нечто», а всего лишь «ничто», то недооценивать качество модусов было бы легкомысленным.

Все так. Однако один момент способен запутать проблему до беспросветности. Моделирующее сознание (забегая вперед, отметим: равно как и рефлектирующее) живет без оглядки на проблемы человека по своим автономным законам, которые мы можем познать, но не в силах отменить, и выполняет гигантский объем возложенных на него экзистенциально важных функций. С этим спорить невозможно. Моделирующая способность человеческого сознания стала основой для создания самых разнообразных форм психологической защиты: от элементарного навыка не замечать очевидного до сложнейших идеологических вероучений. Смысл всех идеологических манипуляций моделирующего, то есть фактически художественного по сути, сознания чрезвычайно прост: он сводится к тому, чтобы заставить человека любить жизнь, надеяться на лучшее, верить в прекрасное будущее, не замечать худшее. Почти все, созданное культурой, так или иначе было сотворено при ведущем участии моделирующего сознания, а главным языком культуры давно уже стали вторичные модусы.

Все это естественно и нормально. Созидательна только психика; интеллект же, «философски» сориентированный, способен исключительно к деструктивным (по меркам творчески-художественного сознания) операциям: он призван разлагать образы-модели, переводя образно-психологическую информацию на язык логически упорядоченных понятий, сводя вторичные модусы к первичным. Собственно, это и есть путь познания, иного пути в культуре не существует. Познавать—следовательно, анализировать, разлагать, уничтожать: у сознания рефлектирующего также есть свои, столь же автономные и безжалостные в человеческом смысле законы.

В отношении жизни моделирующее сознание делает все возможное, и «правота» его неоспорима: оно творит богов, героев, кумиров, приспосабливая простых смертных к невыносимой реальности, поставляет пищу для души, творя комплиментарный, льстивый образ человека; самообман во имя жизни—дело святое.

В отношении истины, то есть реальных свойств объекта и субстанции, моделирующее сознание полностью несостоятельно. Но оно право уж тем, что ставит жизнь выше истины.

Вот и получается, что «философия» и «литература» не просто по-разному относятся к разным объектам и «говорят» на разных языках (это, так сказать, академический план проблемы); они по-разному интерпретируют человека, его природу, возможности перспективы и историю (а это уже, понятно, далеко не умозрительный и не безобидный пасьянс).

Моделирующий, творческий тип мышления, отстаивая свои права и честно выполняя возложенные на него обязанности, ревниво оберегает созданную им гуманитарную культуру («литературу») при помощи гуманитарной «науки» (то есть той же «литературы»). Все это называется формированием гуманитарного стиля и образа мышления. Комментарий моделей сводится к бесконечному воспроизведению «литературы» по поводу «литературы».

Что касается «философии», которая истины ради покушается на святые миражи, рассеивает дурман гуманных иллюзии, создавая взамен бастионы защиты интеллектуальной, то она volens nolens становится в оппозицию «литературе»—в оппозицию не в одной плоскости (как это кажется «литературоведам»), а в ином измерении.

Разумеется, обиженному моделирующему сознанию не остается ничего другого, как объявить «философию» врагом номер один, вторичные модусы—самодостаточными, первичные—отдать в ведение «лукавого», а субстанцию провозгласить категорией божественной. Так происходит подмена одного сознания другим, объекта—частью свойств объекта; так создаются мифы.

Рефлектирующему сознанию не остается ничего другого, как объяснять, почему «литература» поступает именно таким образом, анализируя сильные и слабые стороны стратегии приспособления, разбирая завалы на «литературных» баррикадах, созданных в битве ради жизни.

4

Глубина проблемы не исчерпывается констатацией амбивалентности, двуприродности культуры. Согласно структуре и логике генезиса сознания в истории зафиксировано несколько моделей культурного человека, которые могут быть сведены к исконным базовым архетипам. Перечислим их:

- человек мифологический,

- человек идеологический,

- человек разумно-рациональный.

(В скобках отмечу, что реальный человек – это целостный человек, совмещающий указанные архетипы в разных пропорциях; говорить о типе культурного человека можно только как о доминирующем архетипе. В «чистом» виде ни типов сознания, ни типов культуры, ни типов культурного человека просто не существует.)

Очевидно, что только с позиций последнего, способного отличить «философию» от «литературы», встать над мифоидеологическим измерением, оценив все его плюсы и минусы, культура видится целостной (читай – противоречивой).

В основном же люди жили и живут в духовном климате, созданном «литераторами» – мифотворцами. Мифы легко и естественно возникают и распространяются, так как все вокруг усваивают информацию, существующую на языке вторичных модусов. А на этом языке невозможно объяснить, что такое модусы первичные.

Говорим на том языке культуры, который понятен большинству, объясняем то, что способно понять большинство. Что можно предложить в такой ситуации, неблагоприятной к человеку рациональному и его «философии»?

К ситуации, как мы знаем, можно приспособиться, ничего не меняя (отнестись «литературно»), а можно упорно преобразовывать ее, приспосабливая под себя (отнестись «философски»). Надо только знать меру и способы преобразования. Всякое серьезное изучение «литературы» начинается с того момента, когда она будет признана феноменом психологическим. Произойти это может в том случае, если мы отнесемся к ней непсихологически, абстрактно-теоретически, «философски» описывая ее на языке первичных модусов.

Задача культурного в точном смысле человека видится не в том, чтобы подменять моделями мир понятий (что означало бы впасть в детство, безнадежно застряв на ранней стадии развития сознания ) или наоборот (это означало бы сделать вид, что указанной стадии вовсе нет), а совмещать их по принципу дополнительности.

Из того факта, что существует «философия» и «литература» отнюдь не вытекает с однозначной непреложностью, что одна из них непременно ошибочна и подлежит выбраковке как культурный казус или вирус. Надо осознать, что каждый из обозначенных типов культуры буквально является условием существования другого. Уже не говоря о взаимообусловленности языков (один язык, как было отмечено, является составляющей альтернативного), мы должны, подчиняясь императивам «философского отношения к истине, принять к сведению, что само существование «философии» возможно только как комментарий «литературных» моделей. С другой стороны, «литература» внутренне тяготеет к серьезным смыслам, удостаивая наиболее выдающихся творцов звания «философ».

Жить в пространстве сугубо «философском» –– невозможно, поскольку не интеллектом единым жив человек; чтобы ориентироваться в пространстве «литературы» –– надо иметь представление о «философии». «философия» появилась потому, что была «литература»; а «литература» возникла благодаря тому, что подразумевалось наличие «философии». В конце концов, «литературу», если угодно, в определенном смысле можно считать формой «философии» (прафилософией или вторичной философией); хорошего качества «философия» обязательно учитывает особенности менталитета реального человека, апеллируя к его моделирующему сознанию (на соответствующем языке), чтобы «достучаться» до сознания рефлектирующего. Умная «философия» всегда в должной мере «литературна».

«Философию» и «литературу», несмотря на кардинальные различия их функций, правильнее было бы считать не разными субстанциями, а разными субстанциями, определяющими «сверхсубстанцию» одного объекта, разными полюсами единого образования. В этом и заключается секрет целостности культуры: взаимодействуя, и даже превращаясь друг в друга, разноприродные культурные потенциалы никогда не утрачивают своей специфики.

Проблема взаимоотношений «философии» и «литературы» получает порой весьма неожиданные измерения. Так, интуитивно противопоставляя в духовном смысле Запад—Востоку, мужчину—женщине, аналитики в качестве субстанциональных отличий указывают на те, что лежат в основе экзистенциальной дихотомии «философия» –– «литература».

Эти два полюса всепроникающи, вездесущи; закономерности, определяющие логику их взаимодействия, эффективны на всех уровнях социального бытия: от частной жизни—до геополитики. При всем многообразии цивилизаций архетипичными следует признать два вида: тяготеющие к управлению всем духовным и социальным космосом либо от «рефлектирующего», либо от «моделирующего» сознания. Представим себе, что может получиться, если все глобальные цивилизационные противоречия решать способом традиционным—в рамках рецептуры, предлагаемой исключительно моделирующим сознанием.

Хотим мы этого или нет, сама противоречивая реальность заставляет нас противоречиво истолковывать ее противоречивые комбинации модусов. И только таким путем можно приблизиться к адекватному истолкованию.

Учитывая то, что, сколько бы мы диалектически ни тасовали «философию» и «литературу», они все равно не утратят своей самотождественности, мы должны точно расставить акценты, оценивать принципы взаимоотношений нерастворяющихся субстанций. Ни о каком формальном равенстве в культуре двух ее составляющих не может быть и речи, ибо формальное равенство в насквозь противоречивой диалектической стихии означало бы фактическое неравенство, т.е. искажало бы представления о культурных возможностях и сверхзадачах объекта.

Диалектически понятое равенство означает: «литературу» надо приветствовать и поощрять именно как «литературу», понимая, что созданная ею «красота», поэтизация идеальных моделей человека, суть не более, чем выдавание желаемого за действительное; в благих намерениях «литературе» не откажешь, в способности познать истину следует отказать. «Литература» в значительной степени создала культуру, но это не основание, чтобы продолжать ее, культуру, идеологически контролировать. Все претензии «литературы» узурпировать функции «философии» надо нелицемерно пресекать.

Что касается «философии», то ей никогда не сравняться с «литературой» по степени воздействия на духовный мир человека, находящийся в стадии формирования. «Философия» призвана анализировать, т.е. расщеплять созданные по «синтетическим технологиям сознания» образы – модели, выявляя их семантическую матрицу. Сверхзадача «философии» –– показать относительность духовных возможностей «литературы», не только при этом не унизив «литературу», но и воздав ей в полной мере должное как, пожалуй, основному способу производства человека культурного.

Опять же, не лицемеря, возложим на «философию» функции «верховного судьи» в культуре. Поскольку именно тотальная диалектика, культивирующая принцип дополнительности, является высшим методологическим достижением сознания, следовательно, одной из высших культурных ценностей, постольку человеку надлежит сквозь призму этой ценности рассматривать все созданное в культуре, в том числе ценности ряда «литературного».

Именно рефлектирующему сознанию принадлежит решающее слово в оценке того, что «натворило» сознание моделирующее. И это не узурпация культурного пространства, не самозванное утверждение своего верховенства, а вынужденный шаг, продиктованный ответственностью за человека реального. Надо, в конце концов, признавать очевидное: только сверху –– вниз (от рефлектирующих –– к моделирующим потенциям) возможно адекватное постижение объекта; снизу вверх –– это способ и технология мистификации.

Без теории сознания, положенной в основу теории культуры, невозможно выработать объективные критерии Истины, Красоты, Добра. «Философия» и «литература», обеспечивающие целостность гуманитарной культуры, одновременно питают ее мифами и развенчивают их. Человек идеологический сражается с рациональным, вместе они противостоят человеку докультурному, сознание бездумно конкурирует с жизнью –– хотя согласно принципу дополнительности культура, вырастая из натуры, должна искать гармоничного с ней союза. Настало время противостояние превращать во взаимодействие, противоречие –– в источник развития.