1.3. И. Ньютон и литературоведение

Все связано со всем.

При желании и известной диалектической сноровке можно даже обнаружить связь между И. Ньютоном и современным литературоведением.

Однако искусственные умственные потуги в тонком деле постижения гуманитарной ткани всегда компрометируют спекулятивными трюками, угодными конъюнктуре, и субъект исследования (ученого-виртуоза), и объект (в данном случае дерзкое скрещение старой доброй физики с «лирикой», с претендующим на статус науки литературоведением) и, главное, познавательные возможности «лирической науки». Все связано со всем – но это не означает, что можно связать что угодно с чем угодно совершенно произвольно, по своему хотению. Одно дело выявить объективную связь и совсем другое -- «навязать» надуманные отношения, которых нет в природе. Естественная связь великого преобразователя естествознания с великими преобразованиями, происходящими ныне в гуманитарных науках, легко и просто обнаруживается в ключевом звене всякой науки: в методологии. Собственно, характеристике методологии и посвящена данная работа. Какое отношение имеет, скажем, ньютоновская механика к литературе, и вообще к тому, что Маркс назвал «духовное производство человека»?

А вот, оказывается, имеет, и самое непосредственное. Механика великолепно характеризует сам рационалистический дух картезианства как некой философской проекции естествознания на ментальность личности и социума. «Механикой», железной логикой продиктован знаменитый категорический постулат: cogito ergo sum: мыслю, следовательно, существую.

А если не мыслю?..

Вот я бы не сказал, что литературоведение сегодня мыслит, однако кто решится утверждать, что оно не существует? Более того: отсутствие серьезных фундаментальных концепций стало предпосылкой существования науки о литературе. Такое положение вещей – прямой вызов картезианству с его «механистической» (с вашего позволения – одномерной, малодиалектической) логикой. Вряд ли сам Ньютон согласился бы иметь отношение к литературоведению, к лирике (которое и родилось-то уже после кончины величайшего физика).

Однако сказано: все связано со всем. Связь ньютонианства с гуманитарной наукой, и в частности, с литературоведением, -- двоякого рода. Во-первых, механистический стиль научного мышления непосредственным образом сказался на художественном мышлении того времени. Нормативность и рационализм классицизма ни у кого не вызывают сомнения, стали общим местом; это все так – но не в этом дело. Дело в том, что сам дух классицизма, наиболее рациональной из всех известных человечеству художественных систем (за исключением, пожалуй, соцреализма), непосредственно связан со стилем научного мышления эпохи, есть художественный эквивалент этого стиля, если угодно. Основной конфликт в произведениях классицизма – это выдуманный, спланированный, заранее просчитанный конфликт между долгом и страстью, умом и сердцем. Я не хочу сказать, что в реальности такого конфликта нет и в помине; я хочу сказать, что этот конфликт классицизм трактует как условный. Это не предмет для обсуждения, а посильные вариации на тему всесилия долга. Для мыслящих героев классицизма конфликт мог разрешиться и разрешался только в одну сторону: победа долга (то есть здравого смысла) не ставилась под сомнение, не оспаривалась в принципе. А если бы оспаривалась – это был бы не классицизм. Согласно классицизму мир устроен механически, целостность мира можно «разобрать на части»: долг – это долг, страсть – это страсть, они самотождественны и непроницаемы, не могут «смешиваться», как масло и вода, контакт между ними может быть, опять же, чисто внешнего, механического свойства. При таком «устройстве» души психологизма как такового, понимаемого как «диалектика души», как перетекание свойств друг в друга, в классицизме не было и быть не могло. Бинарность (а не единство) противоречий, из которых «смонтирован» внутриличностный конфликт, целиком и полностью укладывается в формулу механистического и дуалистического мировосприятия. Вот характерный пример. Федра (героиня одноименной трагедии Расина), согласившись стать женой царя, не должна была по-женски любить его сына и своего пасынка Ипполита. Императивы долженствования просто не обсуждаются, они заданы apriori некой инстанцией, которая по определению не подотчетна людям (механистически устроенный космос). Но она любит его – и это, опять же, не ее каприз, не «не ведаю, что творю», а своего рода испытание, ниспосланное высшими силами. Чтобы почтенная публика не сомневалась в добродетелях Федры, драматург дает ей наперстницу-служанку, которая постоянно провоцирует бедную Федру, вводит ее в соблазн, артикулирует темные желания несчастной мачехи. Обратим внимание: своеобразное раздвоение души происходит по все той же механической технологии: Федра -- носительница высокоморальных устремлений, ее служанка – коварный бес. Конфликт из внутреннего становится, по сути, внешним, делится на части. Никакие чувства не в силах сломить Федру, и трагедии не происходит – до тех пор, пока она не получает известия о гибели мужа. Только после этого моральные барьеры рухнули, о долге можно забыть – точнее, можно забыть о «том» долге; долг как таковой – абсолютная необходимость блюсти честное имя -- никуда не исчез. Желания стали законны, так сказать разумны: чего хотела женщина, того же теперь хочет и Бог. Чувства перестали противоречить долгу – вот почему Федра может позволить себе следовать логике чувств. Однако известие о смерти мужа оказалось сильно преувеличено. Собственно, он и не погибал, он стался жив. В изменившейся ситуации чувство долга актуализировалось до такой степени, что она оказалась без вины виновата. Все ее действия в ретроспективе оказались преступными, она нарушила повеления «того» долга. Федра поспешила принять желаемое за действительное, опередила события, сунулась поперек Батьки в пекло. Надо было смывать позор. Сделать это эффективно можно было только одним традиционным способом: самоуничтожением. Для Федры выбора не было: как носитель героического сознания она оказалась в трагической ситуации. А герой действует в соответствии с «механистическим» принципом «или – или», он не ведает диалектических компромиссов.

Во-вторых, стиль ньютоновского научного мышления сказывается и на литературоведческом, и – шире -- гуманитарном мышлении, моментом (чаще, к сожалению, «частью») которого является литературоведение. «Механистичность» сегодняшнего литературоведения проявляется в том, что оно последовательно именно в механистическом ключе интерпретирует взаимодействие теоретической и исторической составляющих своей дисциплины. Теоретические (методологические) установки не пронизывают в должной мере конкретно-исторических исследований. «Целое» литературоведение архаически делится на две части. Порой возникает подозрение, что именно Ньютон был родоначальником нынешнего метафизического литературоведения, настолько гуманитарное мышление в науке о литературе сопротивляется диалектическим подвижкам (метафизического – и в значении «противостоящего диалектике», и в значении замкнутости на онтологических предпосылках эстетического, так сказать, в стремлении порассуждать обо всем и ни о чем).

А теперь более подробно рассмотрим глобальные «части» литературоведения и наметим те принципы взаимоотношений, которые позволяют частям становиться моментом целого, нести на себе качественные признаки целого, строго говоря, изменить свою природу. Почему литературоведение, особенно в том его разделе, который принято называть история литературы, малонаучно и беллетристично?

Потому что оно фанатично сосредоточено на отдельном, особенном, исключительном, единичном, совершенно игнорируя в уникальном "след" универсального. Связь отдельного со всеобщим должна интересовать науку литературоведение, а не абсолютизация уникального, превращающая литературоведение в литературу по поводу литературы. Литературоведение уподобляется предмету исследования, беря на вооружение "познавательный" арсенал методов и средств, отличающий именно литературу -- деятельность сознания, противостоящую науке. Врач, исцелись сам.

В таком случае позволительно спросить: чем продиктован подобный методологический императив, непонятно на каком основании и по какому праву придающий и диктующий дисциплине черты научности или лишающий её самого статуса научности?

Данная проблема настолько не нова и одновременно в такой степени актуальна, что её можно отнести к классическим (или вечным). Добавим, также, что проблема эта никак не может считаться собственно литературоведческой -- уже хотя бы в силу диалектики относительного и абсолютного в познании, а также наличия закона единства знания, обусловленного единством, целостностью мира.

По большому счёту, всякая методология, в том числе литературоведческая, являет собой проекцию диалектики как всеобщей и универсальной методологии (также находящейся в постоянном развитии, т.е. подчиняющейся законам, которые сама же и формулирует). Иначе говоря, методология литературоведения и общая научная методология соотносятся как история и теория литературы.

Вся мировая философская мысль на протяжении всей истории её развития была занята поиском всеобщего и универсального мирового порядка. Последовательное выявление всеобщих и универсальных связей-законов всегда было главным делом философии, её основным предметом, а накопленные, казалось бы, бесполезные (так как слишком общие, неконкретные) знания постоянно использовались в методологиях конкретных наук. В деле познания мира у философии по сравнению с частными науками есть одно безоговорочное преимущество: она оперирует универсалиями. Оно же, преимущество, и делает философию "никому не нужной" саму по себе, как таковую. А вот использование универсальных законов в частных науках -- это уже как бы другое дело, не имеющее отношения к философии. И все лавры в деле познания мира безраздельно принадлежат "приватным" наукам: физике, химии, литературоведению и т.д.

В действительности всё обстоит значительно сложнее. Целостность мира, коротко говоря, выражается ни в чём ином, как в органической связи единичного с универсальным. Невозможно представить себе одно без другого. Универсальные законы всегда присутствуют в единичном феномене, но никогда не исчерпывают его, не сводят одно к другому. Зрелость каждой отдельной науки проявляется в том, насколько относительная суверенность её знания вписывается в общую картину. Надо отыскать свой модус общей, ничьей диалектики. Бесконечное число таких модусов, даже в пределах одной науки, фатально ограничивает человеческое познание, хотя и не делает его невозможным. Это блестяще отражено в диалектике абсолютного и относительного: абсолютная истина есть синтез бесконечного числа истин относительных, а всякая относительная истина есть проявление абсолютной. Скажите после этого, что человек, познавая, не ведает, что творит. Очень даже ведает и не питает иллюзий по поводу своих возможностей объять необъятное.

Учитывая каверзы указанной диалектики, легко понять, почему теоретики (в силу специализации) грешат тоской по простоте, по абсолютной сводимости отдельного к общему. Потребность в отыскании абсолютно простой субстанции, не содержащей в себе никаких различий, вроде "апейрона" у Анаксимандра или "атома" у Демокрита, выразилось во многих философских онтологиях. Неистребимое стремление через одно объяснить всё, найти абсолютно простое начало в свою очередь объясняется психической потребностью в мысленной интерференции с миром (или предметом исследования), иначе надо абсолютно оставить надежду на регулируемое разумом приспособление к нему и объявить капитуляцию познания как такового. Тем самым, заметим, расчищается гносеологическое пространство для абсолютизации психических феноменов, субъективного отношения, случайного и единичного, чем так пользуется художественно-модельное (главным образом -- приспособительное) освоение мира.

Историки литературы часто сопротивляются тоске по простоте (и правильно делают), отвергая пансоциологизм марксизма, панпсихоаналитизм, панструктурализм и проч. Однако сами историки, вольно или невольно, предлагают взамен культ необъяснимого, чуда искусства, попросту говоря -- абсолютизацию неповторимого, не имеющего аналогов.

И все же выход из этой гносеологической ловушки наиболее диалектичным умам представляется возможным. Он видится -- вернёмся к тому, с чего начали -- в диалектике единичного и общего, конечного и бесконечного, простого и сложного, явления и сущности, момента и целого, а в нашем случае -- истории и теории (методологии) литературы. Диалектически воспитанный ум, верный принципу единства, взаимоперехода и взаимодополнительности противоположностей, не допустит абсолютизации ни одной из них и не станет одну интерпретировать полностью через другую. Если мы допустим такое, нам придётся историю литературы определять как отсутствие теории литературы, и наоборот.

Но вот расставить нужные акценты, найти органичные для гуманитарной науки историко-теоретические пропорции -- в этом-то и будет заключаться "ноу-хау" литературоведения. Пока что диалектически гибкая "матрица" литературоведческой методологии, которая называется целостным анализом, ждёт своего часа. Налицо -- пауза, разрыв между теоретическими наработками и их проекцией на историко-литературные исследования.