II. О произведениях, "недостойных" хорошей литературы

  

   Бедна наша литература, но какого рода эта бедность? Бедность ли это старика, которого все труды были бесплодны, или бедность юноши, еще мало успевшего испробовать свои силы? Бедность ли это внутренняя, то есть скудость духовного содержания, которая может сочетаться с довольно блестящим внешним обилием, или же это бедность внешняя, под которой скрываются богатые и глубокие задатки?

это литература, почему-то не могущая ни на чем остановиться, не дающая зреть своим талантам, не успевающая крепнуть и развиваться в определенных формах.

Итак, эта бедность есть бедность совершенно особенная, своеобразная. Если мы взвесим все препятствия, которые эта литература встречала в своем развитии, то, может быть, найдем, что она немало и сделала. Может быть, окажется, что удивительным образом в этой литературе сказалась душевная мощь великого народа, того народа, который Европа до сих пор считает варварами и который в лице своих образованных представителей сам впадает иногда в сомнение и сокрушение относительно своих духовных сил.

"Москва" помнит только бытовые драмы, возводящие в перл создания уродства быта и речи. И это совершенно справедливо: именно этими драмами был и будет известен г. Островский; именно они составляют его главную и неотъемлемую заслугу.

Когда Пушкин издал "Повести Белкина", то ему делали упреки, совершенно подобные упрекам, делаемым г. Островскому за бытовые драмы. Юный тогда Белинский приходил в отчаяние.

Известна затем история с Гоголем. Даже малосведущим в нашей словесности, конечно, памятны упреки, которые делались Гоголю за сальность его изображений, за то, что в его произведениях нет лиц добродетельных и светлых, а один только подлецы и дураки.

Бедная литература! Она похожа на человека, который принялся за свой труд весело и бодро, который усердно работал и уже льстился надеждой, что он что-то сделал, что близок конец задачи; помните:

  

   Я памятник себе воздвиг нерукотворный...

  

   Вдруг в работе встречается затруднение, которое сначала кажется незначительным и легко победимым; но чем дальше идет работа, тем больше становится н затруднение; задача начинает расти и развертываться все шире и шире; и чем упорнее работает иаш труженик, тем яснее только для него становится огромное расстояние, отделяющее его от желанной цели.

   Наша новая литература началась с первой оды Ломоносова, с этого великолепного стиха:

  

   Восторг внезапный ум пленил¹²,

  

   а кончается она пока, кажется, выражением Тургенева: все русское -- дым. Мы начали с восторга и приходим все к большему и большему унынию.

   Ясно одно: все это признаки жизни, жизни неутомимой, неостанавливающейся. Не будет ли со временем нам ясно и то, что это признаки великой жизни?

III. Современная бедность

Быстро развивается наша бедная литература, и это, может быть, никогда не было так заметно, как в настоящую минуту.

     Развивается, повторим мы, и в том, что вы называете затишьем, мы именно и видим признак развития.

Словом, с каждым днем литература расширяется и обогащается. Много журналов ("Вестник Европы", "Дело", "Женский вестник", "Записки для чтения", "Журнал Министерства народного просвещения", "Всемирный труд", "Литературная библиотека"), интересных своих и переводных книг (Кант «Критика чистого разума»)

литераторы как будто жалуются читателям на самих же себя. Несколько смешно читать, например, фельетониста, который жалуется на отсутствие хороших фельетонов, критика, который плачет об упадке критики, публициста, который сокрушается о жалком состоянии нашей публицистики. Толстый журнал вдруг дает понять, что хороших журналов у нас теперь не существует; газета ядовито намекает, что все газеты нынче из рук вон плохи.

Итак, подлежит весьма большому сомнению то, что наша литература прошла некоторый блестящий период, что мы недавно были богаты движением и развитием. Если бы было так, то у нас, казалось бы, должны быть в руках ясные цветы и плоды этого развития, а их-то мы и не находим.

Как бы то ни было, мы пережили эпоху какого-то сильного и, очевидно, болезненного возбуждения. Мы и теперь хотим жить, но уже не хотели бы жить этою лихорадочною, миражною, призрачною жизнию; вот источник того общего разочарования и недовольства, которое чувствуется теперь. Многое нам опротивело навсегда; многое мы испробовали и навсегда от него отказались. Мы чувствуем, что вернуться назад невозможно и что нас может удовлетворить теперь только серьезная, трезвая, здравая деятельность.

   Итак, чем хуже мы себя чувствуем, тем лучше. Чем меньше мы собою довольны, чем меньше у нас задора, чем меньше мы надмеваемся надеждой быть руководителями и просветителями, тем лучше. Вот почему мы сказали, что нынешнее затишье и тоска в литературе -- признаки не быстрого развития. Мы идем навстречу чему-то новому.

   Русская литература есть весьма серьезная литература; это видно в самых ее безобразиях, явных следствиях слишком серьезного отношения к делу. Нынешнее суровое затишье, полное раздумья и недоверия к себе, есть также состояние серьезное, есть действительный шаг вперед.